Я смотрела на фото. Моё сердце колотилось так, будто меня застукали за каким-то постыдным занятием. Я глубоко вдохнула, пытаясь усмирить этот стук, но это не очень помогло. Я влюбилась. Я бы всё отдала, чтобы оказаться на месте этой девушки, я плакала от беспомощности, как клавесин в «Каприччо» Баха на отъезд возлюбленного брата. Я смаргивала и сквозь слёзы запоминала силуэт. Силуэт, который потом будет рассекать коридоры Школы, как лезвие ножа масло. Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что уже тогда я знала, что буду сидеть в аудитории напротив Профессора и смотреть, как он пишет на доске своё имя.
– Здравствуйте, меня зовут Родион Родионович.
Наш набор встретил его затяжным настороженным молчанием, но очень скоро на смену этому пришло искреннее благоговение. Не знаю, как остальные, но я каким-то чудом за суровой маской и покровительственным тоном уловила некую уязвимость, происходящую, как видно, из возвышенного образа мыслей.
– Моя фамилия Принцып через «ы», – он подчёркивает фамилию мелом, – Принцып через ы, потому что у меня нет никаких принципов.
– Интересно, он каждый год так говорит? – за партой передо мной парень с причёской «горшок» наклоняется и шепчет на ухо соседке, покусывающей кончик ручки. Она никак не реагирует.
Сначала мы, конечно, не верили – что такое? Разве можно совсем не иметь принципов? Наверняка это такой красноречивый приём, призванный произвести впечатление на аудиторию. С детства меня учили, что у человека должны быть принципы, и чем больше, тем лучше. Принцип не обижать слабых и уважать старших, или появившийся позже принцип не есть после шести. Всё это было странным до любопытства.
Любопытные взгляды везде сопровождали Профессора. Студенты шептались, спешили, полагаясь на непроверенные источники, поделиться скудными подробностями о его жизни. Когда он входил в столовую на первом этаже Школы, все, чуть шеи себе не сворачивая, оборачивались на него, стараясь рассмотреть, пьёт ли он кофе с молоком или без, с сахаром или без сахара. Капля сливок. Без сахара. Можно было бы сравнить их со стайкой суетливых папарацци из «Сладкой жизни» Феллини, если бы они, как только он заходил в класс, не разбегались по углам под его пристальным взглядом, как тараканы на кухне от щелчка выключателя. Шпионы, как называл их Профессор. «Повсюду шпионы», – морщась, говорил он. «Умоляю, месье, берегите себя, – шептала я в ответ, – будьте начеку. Здесь полно хищников. Тут хищники повсюду. Везде».
Нашу мастерскую считали сектой, хотя мы не были так уж закрыты: Мастер охотно консультировал любого студента, обратившегося к нему с вопросом. Я видела, что он, несмотря ни на что, часто себе во вред, не мог не делиться переполняющей его силой, знаниями, мудростью со всеми, кто попадал в его поле зрения.
Одна девушка, первокурсница из другой мастерской, с болезненным содроганием в голосе, обращаясь к нашей группе на одной из потоковых лекций, так и сказала: «Как вы его терпите? Если я вижу его в коридоре, прячусь в первой открытой аудитории – от греха подальше». Это правда – по коридорам Профессор ходил как по завоёванной колонии. Мой страх боролся с другим неистовым желанием – обратить на себя лучик, всего лишь кусочек, малюсенькую дольку его внимания.
У него было полно недоброжелателей, которые придавали его имени демоническое звучание, даже среди преподавателей. Были те, кто на своих лекциях не стеснялся в завуалированной форме нанести оскорбление, бросить как бы шутливый упрёк, который будет понятен всем студентам мастерской Принцыпа, а потом наслаждаться своей смелостью, представляя, как мы побежим докладывать Мастеру.
Ничто не огорчало меня так, как несправедливые обвинения. Слухи о нём наполняли меня каким-то особым унынием, смешанным с презрением и физическим ощущением тошноты. Я бойкотировала пары, где студенты усаживались кружком на полу вокруг преподавателя, который позволял себе злобную шутку в адрес Профессора. Профессор журил меня за пропуски, называл прогульщицей, отчего я таяла, как рожок сливочного мороженого.
Все разговоры о нём обретали пугающую вязкость кошмара. Меня предупреждали быть осторожной – не рисковать лишний раз остаться с ним наедине. Среди моих знакомых было много тех, кто верил слухам, выставляющим Профессора настоящим злодеем. «Он – чудовище, – говорили они, – он – людоед. Берегись!» Но я решила для себя, что всё это ерунда. «Вы думаете, что всё знаете, – хотелось выпалить мне. – Так вот, вам только кажется, ни черта вы не знаете!» Возможно, Профессору случалось быть грубым, но это для нашего же блага, чтобы подготовить нас к жизни и научить быть стойкими. «Вы все просто завидуете», – думала я, но аргументов, чтобы защитить его, у меня не было.
Однажды Мастер закинул удочку и среди тьмы мелких рыбёшек выловил самую яркую – Balaenoptera borealis[12].
– Борис Дмитриевич – мой ученик, а сейчас большой друг и наставник для вас, – говорит он, указывая на молодого человека рядом с собой, – мы будем вместе вести курс. «А мне везёт, – думаю я, – ещё две буквы «эр» в имени».
Борис был не только самым любимым учеником, но и самым успешным. В чём-то, а именно в изобретательной жестокости, он мог превзойти Мастера. Я бы назвала бульвар его именем – бульвар Бориса Лютого. Ему, конечно, больше подойдёт не кудрявый, загибающийся дугой бульвар, но широкий, по природе консервативный проспект. Борис, пронзительно острый, как наконечник стрелы лука чероки, смотрел на нас, явно скучая.
У помощника Мастера и соруководителя мастерской был по крайней мере один принцип, о котором мне было известно. Он встречался только с высокими длинноногими блондинками. Может быть, это акт нарциссизма красивого, как бог, блондина, может быть, он был из числа джентльменов, которые, по тонкому веянию из далёкого заатлантического мира, предпочитают блондинок, а может быть, – совсем смелое предположение из перешёптываний, которое невозможно проверить, – имел слабость к чистокровной арийской расе.
Первокурсники кормились слухами, будто Борис увлекается историей и на досуге коллекционирует военную форму времён Третьего рейха, хранит коллекцию в фамильном замке на горе и никому не показывает, только раз в год приглашает избранных на закрытую вечеринку-маскарад. Интересно, а какой костюм выбрал бы Мастер? Что-то из итальянской комедии дель арте – Пульчинелла, Бригелла, Арлекин.
Я тоже нечаянно продолжаю рыбачить и вылавливаю мерцающие, в нарядной чешуе слухи. Борис ухаживал за известной актрисой, потом за известной моделью. А теперь за молодой художницей из списка перспективных жён до тридцати, которой до тридцати было как нам два раза Школу закончить. Словом, Борис задал высокую планку, но все белокурые головки на курсе мечтательно представляли, как с дипломом получают обручальное кольцо с бриллиантом. «А вдруг, когда я получу диплом, он на мне женится? Или даже в выпускном классе?» Кольцо с бриллиантом – метафора такого более ценного ресурса, как протекция в академической карьере или на поприще искусства. Бриллианты, карьера – это хорошо, но Профессор – у него же куда больше власти и возможностей? Профессор Принцып неприступен, к тому же у него уже есть охраняющая его, как волчица, девушка или жена – доподлинно неизвестно.
Борис был молод и, чтобы вести такую шикарную жизнь, какую вёл он, посещая Школу раз в неделю, а всё остальное время посвящая девушкам и светской жизни, должен был работать где-то ещё на номинальной должности.
– Интересно, он ещё где-то работает? – спрашивает блондинка в тёмных очках.
– В какой-то большой важной институции, – отвечаю я. Мне представлялось, что его должность – хранитель страшных тайн, беззвучно ступающий по коридорам и выключающий на ночь лампочки.
Профессор вёл не просто семинары по литературе. Скажи, что курс называется «Основы литературного мастерства», он бы громко рассмеялся.
– Кто это сказал? – лукаво спрашивал он.
– Так написано в расписании, – отвечали мы.
– Ну допустим, – говорил он, веселясь ещё больше.
Он допускал, мы подыгрывали, оглушённые демоническим смехом. Это мог быть такой же курс о литературе, как о теории игр в классики, об искусстве говорить о книгах, которых не читал. Сегодня это был курс о работе с металлом, завтра – о высечении огня из камня, курс игры на клавесине кончиком носа. Вчера на курсе о смирении мы собирали пазл с картинкой Розеттского камня, ползая по полу тёмной аудитории, как слепые котята. Это была идея Бориса Дмитриевича – ученика, в жестокости превзошедшего учителя. Пазл мы так и не собрали, а на курсе о теории закона подлости вычисляли скорость падения с отрубленного сука, на котором сидишь. А сегодня на курсе по искусству приготовления ядов пили шампанское и дарили друг другу розочки из разбитых бутылок. Искусство говорить чёрствым, как хлеб, голосом. Искусство уходить от погони. Курс по забиванию гвоздей. На курсе об отражениях в мутном стекле мы учились моргать по очереди. Искусство тереть лампу Аладдина.
Но сам он называл курс коротким немецким словом Mut – мужество. На курсе молодых головорезов он говорил:
– В основе всего – мужество.
На курсе выживания на необитаемом острове продолжал:
– Если вы это усвоите, жить будет намного проще, а главное – интереснее.
Его дыхание пахло дымом и вином. Мужество было в моде, как когда-то у бриттов, готовящихся к штурму замка во главе с королём Артуром.
Всё на нашем курсе стремилось быть мужественным. Мужествен был второй Мастер с мужественным именем: «Борись!» Мужественна была восьмая аудитория, где неизменно проходили наши семинары – непроницаемая, заколоченная, вечно холодная, как гробница Тутанхамона.
Мужеством было отказаться от принципов. Он натурально злился, когда кто-то из студентов с непривычки обранивал это слово вне контекста его имени.
– Принцип? У меня нет принципов. Моя фамилия – Принцып, был ещё студент Принцип, стрелявший в эрцгерцога австрийского Франца Фердинанда. А больше принципов не было и нет.