Ещё большее возмущение у него вызывало слово «душа»:
– Душа? Не знаю, что такое. Может, у вас она есть, но у меня нет никакой души.
Я произносила его имя тягуче, растягивая, как молодая итальянка на глазах любовника медленно расправляет шёлковый чулок по чудной фигурной ножке. Так, наверное, Моника Левински растягивала по слогам обращение к своему кудряшу «Мистер президент».
Весь первый год обучения я слонялась вокруг, поглядывала на него и делала всё возможное, чтобы постичь его привычки, жесты, выражения лица, считая, что беглое понимание языка его тела сумеет помочь мне, когда придёт мой час доставить ему удовольствие. Подавшись вперёд и широко раскрыв глаза, я впитывала каждое его слово.
– Я предлагаю вам подумать над вопросом: что общего между уличным фонарём и женской ножкой? – спрашивал он на одном из семинаров.
Головы студентов интуитивно поворачивались к окнам, вероятно, чтобы прочитать ответ в озарённой фонарями тьме.
– Ну же, это лёгкий вопрос. Молодые люди должны знать.
Молодые люди переглядывались с блуждающей улыбкой на лицах, ища поддержки теперь не у фонаря, а друг у друга. Я, как обычно, устроилась в дальнем углу и не отрывала от него взгляда. В обсуждении я не участвовала – только слушала. Мы все пока ещё мало знакомы, стесняемся и стремимся произвести впечатление.
– Фонарь длинный, как ноги, – говорит высокий парень с хвостиком.
– Под фонарём хочется целоваться, – отвечает девушка с первой парты в серьгах-обручах и сапогах на высокой платформе.
– Grazie! Это уже лучше.
Правильный ответ я узнала много позже, когда мы ехали по ночному, озарённому светом фонарей городу в Подколокло на жёлтом такси.
– А почему всё-таки дух захватывает? – спросила я, прильнув к спинке пассажирского сиденья рядом с водителем.
– А, это, обычная пошлость. Неудивительно, что ты запомнила. Чем выше поднимаешься, тем больше дух захватывает, – он развернулся к водителю и попросил включить погромче радио, по которому заиграла песня Рианны All of the light.
Всё, что он говорил, не было лишено пафоса комедии. Было сложно понять, говорит ли он серьёзно или шутит, но наше внимание, а в моём случае – безраздельную верность и преданность, он завоевал.
Профессор работал в Школе с самого первого дня её открытия и создал ей репутацию. Школа и есть он. Что бы кто ни говорил.
На первом в этом году семинаре я со злорадством обнаружила, что не все вернулись в Школу после каникул. На потоковых лекциях сосчитать людей было невозможно, потому что общие пары студенты посещали от случая к случаю. Обычно на первой паре в десять утра было совсем пусто и сонно, а после обеденного перерыва коридоры гудели, как трубы, по которым пустили горячую воду после сезонного отключения.
Я украдкой бросила взгляд на новенькую ведомость посещений, лежащую, как всегда, на столе Профессора – она подтянулась за лето, став короче на две фамилии. Первый год адаптационный – те, кто не смог адаптироваться в своей мастерской, могли перейти в другую, если оба Мастера не были против. Также сам Мастер мог предложить студенту поменять мастерскую, миролюбиво посоветовав, где ему будет лучше, или не слишком миролюбиво донести до администрации, что такой-то студент не соответствует его требованиям и, если не уйдёт добровольно, к сожалению, будет отчислен. Так произошло с неразлучной парочкой Юлии и её Абеляра.
В Школе учились только красивые люди. Вероятно, проходили какой-то особый отбор, будто участвовали в конкурсе красоты. Красота дробилась на полутона – каждый обладал какой-то чарующей особенностью вроде манящей щели между передними зубами, сахарно-хрустким голосом, глазами с поволокой цвета расплавленного молочного шоколада, трогающей сердце походкой, жемчужно-бледной или с головы до ног усыпанной веснушками кожей, по-птичьи тоненькими ножками. К сожалению, этим всем обладала не я, но у меня была моя с налётом порока, как говорил Профессор, – картавость.
В каждом новом наборе, в этом море красивых людей, с молчаливого одобрения большинства выбиралась ученица на звание секс-бомбы. Дело не столько в красоте, потому что красивы были многие, но в поведении – секс-бомбой становилась та, которая выделялась нарочитой развязностью поведения. Но я попала на курс, где весь первый год две девушки перетягивали на себя одеяло главенства, а господа присяжные-однокурсники не могли сойтись во мнении, кто же из них всё-таки сексуальнее.
Очевидно, Юлия на полшага опережала соперницу, одеваясь более вызывающе в костюмы госпожи – кожаные корсеты и бандажи, ремешки босоножек перекрещивались до самых колен, на всех открытых местах и под капроном сверкали татуировки, с которых развратно улыбались женские персонажи диснеевских мультфильмов – Белоснежка, Белль из «Красавицы и Чудовища» и моя любимая – дамочка с мундштуком из фильма «Кто убил кролика Багза-Банни?». Белокурые волосы, намазанные гелем и зачёсанные назад, зверски сверкали, огромные кольца серёг зловеще раскачивались от каждого движения. Глядя на неё, мужчины содрогались от желания.
Она так вызывающе много и вызывающе громко, запрокидывая голову, смеялась, что сразу становилось ясно: та, кто так смеётся, не знает ни застенчивости, ни неловкости, а если у неё и случится какое-нибудь огорчение, стоит ей засмеяться, найдётся армия желающих развеять все мыслимые недоразумения.
У неё были поклонники даже среди геев, которым являлся её вечный спутник – Абеляр. Они познакомились в первый день на первом курсе и с этого момента не расставались. Неразлучная парочка – она обладала ещё более головокружительными формами на фоне его худой большеголовой фигуры. У него была плохая кожа в красных оспинах и всегда растерянное выражение лица, у неё – напряжённое недовольство на лице сердечком, словно коробка конфет на День святого Валентина. У него приоткрытый невинный рот, у неё – бордовый и кровожадный. Он тихий, она громкая. Они вели один «Инстаграм»[13] на двоих, вместе посещали и вместе прогуливали занятия и даже к просмотрам делали общий проект – поэму-трактат о женской сексуальности.
Её соперница Мария обладала другой, фламандской красотой. Она была похожа на Венеру с картины Микеланджело – персиковая кожа и струящиеся, как золотые лучи, волосы. Всё в ней было какое-то вытянутое. Длинные волосы, длинные ноги, длинные руки – даже пальцы казались длиннее, чем у обычных девушек. Без единой татуировки. Она одевалась скорее замысловато, чем сексуально, в странные сарафаны наизнанку и платья-рубашки. Она могла быть прототипом загадочной красотки из фильмов Хичкока. Я видела в ней большой потенциал, и стихотворения её были великолепны, к тому же меня раздражал резкий, будто скрежет наждачки, смех Юлии.
Мария рассказывала, что жила в Италии, и у неё там остался бойфренд-итальянец, поэтому никто не слышал, как она смеётся. Весь первый год обучения она носила печать разлуки с ним. Она была неотразима. Она была неприступна.
Кто бы ни побеждал между ними – я уж точно не была секс-бомбой и близко не могла с ними тягаться. Я участвовала исключительно в категории «Серая посредственность». Какая жалость. А Профессор, как я догадывалась по его безраздельному вниманию к Юлии, отдавал предпочтение последней. Говорили даже, что между ними что-то есть.
– Да ничего между ними нет, – подслушивала я в разговорах на перемене, – он просто вообразил, что безумно влюблён в неё.
– Ничего у него не выйдет, – говорили другие, – зря только время тратит.
На занятиях Профессор стремился её разговорить, но она разговаривала только с Абеляром и с мускулистыми парнями из класса скульптуры.
После каникул Мария очень изменилась – вернулась бледной, лишившейся персикового боттичеллиевского налёта, острой и тонкой, как хлыст. Однокурсницы подумали, что у неё анорексия, они-то сидели на диетах, но ничего подобного, скорее уж дело было в лёгких наркотиках.
Исчезли прекрасные волосы, опускавшиеся раньше ниже талии и которые, когда она на лекциях усаживалась на пол ближе к преподавателю, хотелось поддержать, уберечь, чтобы локоны не касались грязного пола. Вместо них появилась соответствующая новому образу выбеленная и по-мальчишечьи дерзкая стрижка в стиле Твигги. В этом году я бы смело поставила на неё – она явно собиралась играть без правил и выиграть.
На первом курсе мы всеми силами стремились подружиться, сплотиться, а Профессор поощрял совместную работу, совместные проекты и встречи во внеурочное время. В том числе он просто любил вечеринки, ибо постоянно надеялся, что, если в одном месте собирается столько молодых людей, непременно должно произойти что-то нехорошее.
– А когда у нас будет вечеринка? Я хочу вечеринку, – подначивал нас Профессор после мастерской, когда мы перемещались в кафе «Вьетнам».
Мы молча переглядывались.
– Вы же взрослые люди – студенты. А что делают студенты? – прикрываясь шутливым тоном, спрашивал он, и сам, довольно хохотнув, отвечал: – Ходят на вечеринки!
Наползала холодная и серая осень. В один дождливый вечер Абеляр после регулярных уговоров Профессора предложил устроить вечеринку у себя дома, где он жил со своим парнем. На губах Мастера появилась улыбка, а в уголках глаз – весёлые морщинки.
В день вечеринки я просыпаюсь, полная надежд и возросшей тревоги. До вечера время тянется ужасно медленно. Небо хмурое и влажное. Ветер треплет волосы. Я иду пешком от метро по улицам, пока они не становятся кривыми и извилистыми. Слышу внезапный скрежет трамвая, голоса прохожих, шум города.
Возле нужного дома задерживаюсь на крыльце, чтобы насладиться разреженным холодным воздухом и предвкушением от встречи. Наша первая вечеринка. Я собиралась улучить подходящий момент и спросить у Профессора, согласится ли он быть моим дипломным руководителем, хотя до диплома было впереди ещё три года.
На вечеринке, как и на занятиях, всё внимание Профессора обращено к Юлии. Он не притворяется, ему нет смысла притворяться. Я то и дело выпадаю из камерной беседы на подсвеченной неоновым светом кухне и озираюсь, чувствуя себя посторонней, словно я подглядываю за цветными рыбками, прижавшись носом к стеклу аквариума.