Фотография, конечно, была не единственной целью поездки. В тот осенний вечер, когда на заштрихованные верхушки сосен опускались сумерки, Со всматривалась в темноту бара. Именно там Профессор плотоядно смотрел на девочку с изумрудными волосами, зажав её в углу. Он убрал локон ей за ухо и шепнул:
– Ты такая красивая, и волосы такие длинные, как у русалки.
Тёмно-зелёное платье обтягивало её женственную фигуру под накинутой сверху расстёгнутой паркой – она и правда была похожа на русалку. К тому же было заметно, что она не надела бюстгальтер. По блестящим, как рыбья чешуя, волосам пробежала рябь от его пальцев.
– Кожа такая белая, как молоко, – шепчет он, но Со слышит каждое слово то ли каким-то внутренним ухом, то ли читая по губам.
– Такие формы, – он прикасается к её груди, – что голова кружится.
Из-под подола платья сверкают, светятся в темноте бледные сильные ноги. По лицу и телу русалки пробегает судорога, грудь резким движением поднимается и опадает, как живот жирной рыбы, приливом прибитой к песчаному берегу. На Со, наблюдающую за этой сценой, с грохотом обрушивается тьма. Слёзы катятся по щекам. Как же ей стало грустно и плохо, но спокойно сесть и оплакать собственное ничтожество она сможет позже, а сейчас надо бы сделать вид, что она ничего не видела.
Дверь открылась, и от неожиданности я прекращаю рыдать. Он меня не бросил, но вернулся злым и недовольным.
– Раздевайся! – протягивает объёмный пластиковый пакет из круглосуточного супермаркета, вывеска которого светилась на первом этаже дома, возле которого остановилась машина. Я заглянула в пакет. В темноте салона было не разглядеть, что внутри, но рукой я нащупала мягкое.
– Снимай своё мокрое барахло, – рявкает он и усаживается рядом со мной на сиденье.
– Спасибо, – лепечу я, глотая слёзы.
В памяти начало что-то проявляться, когда я обнаружила, что одежда на мне насквозь мокрая, а волосы облепили лицо, но от сковывающего страха не могла пошевелиться, пока он сам резкими движениями не начал стаскивать с меня одежду. Тогда я подчинилась. Сбросила с ног кроссовки и, приподнявшись на сиденье, стянула с себя джинсы. Достала из пакета жёсткие, с заломами по местам сгибов штаны. Извиваясь и соскальзывая, с трудом натянула на мокрые ноги. Потом сняла тоже мокрую и тяжёлую от воды толстовку и надела на голое тело казавшийся белым в темноте салона большой свитер. Ткань неприятно кололась и резко пахла стиральным порошком. В пустой пакет сложила мокрую одежду и прижала к себе: в нём всё, что у меня есть.
Было слишком холодно, чтобы думать о чём бы то ни было. Стояла безлунная ночь. Я смотрела в окно на дорогу и продолжила уже беззвучно плакать. Мимо на огромной скорости проносились машины, здоровые грузовики появлялись из ниоткуда и терялись в ночи. За стекло цеплялись красные и жёлтые отсветы фар. Он спросил, где я живу. Я назвала адрес, обрадовавшись, что где-то близко забрезжила возможность оказаться дома, в комнате над переулком.
В момент, когда дождь достиг апогея, она впервые увидела дом. Он стоял в низине посреди леса, который проникал и за зелёный из мутного пластика забор, окружавший большой участок. Вдоль дороги, ведущей к дому, стояли косо проросшие сосны, пронумерованные нечётными, выведенными белой краской на стволах, цифрами. У обочины росла высокая трава и кусты дикой малины, по которым вовсю хлестал дождь.
Дом оказался очень простым – очень деревянным и очень коричневым – и при этом причудливым, будто отвернувшимся от гостей. Хозяева, которые жили на этом же участке в большом двухэтажном доме, уехали на зимний сезон в город. Профессор отыскал ключ за стоящим возле крыльца большим цветочным горшком с голой землёй. Вставил ключ в старый замок. Дверь со скрипом отворилась, и изнутри хлынул поток такого знакомого с детства, влажного, тяжёлого запаха дачи.
Они оказались в небольшой прихожей, на полу валялась изношенная, со смятыми задниками обувь. В глубине комнаты Со разглядела старый коричневый диван. Перед диваном располагался покрытый клеёнчатой скатертью стол, на котором стояла пустая пепельница и ваза с засохшими цветами. Большая, по-аскетичному обставленная комната совмещала кухню, столовую и гостиную. Полы были деревянными, покрытыми тонким слоем коричневой краски. Из окон, выходивших на крыльцо, был виден толстый ствол близко стоящего дерева и большой стол в окружении двух массивных скамеек с покатыми спинками, в точности таких, как стоят на бульварах. Их можно наблюдать, стоя у раковины в части комнаты, служившей кухней. Тускло блестели подвешенные над плитой и разделочным столом чугунные сковородки и объёмистые медные кастрюли. В большой комнате царил мрачный сонный беспорядок, который бывает в оставленном, запертом на зиму доме.
Профессор в обуви зашёл в дом. Под ногами скрипел песок. Над диваном висела пара картин. На обеих был изображён берег реки в разные времена года.
– Чьи это картины? – спросила она.
– А вы как думаете? – ответил Профессор.
– Ваши?
– Может быть, и мои. Нравятся?
– Очень красивые, – сказала Со, подойдя ближе к картинам, чтобы лучше разглядеть.
– Здесь туалет и душ, – сказал Профессор, щёлкнув выключателем и открыв дверь в комнату с чёрно-белым кафелем на полу, уложенным в шахматном порядке. Девочка с красными волосами первая прошмыгнула и закрылась в маленькой комнате.
– Вот так всегда, – буркнул, безуспешно дёргая ручку, Горшок.
– Располагайтесь, – сказал Профессор, – только в спальни не входите. Вам туда нельзя.
Она сразу заметила две закрытые двери по бокам от входа, после его подсказки ещё больше манящие, чтобы зайти. «Интересно, какая из них его?» – подумала Со, покосившись на дверь с небольшим стеклянным окошком.
– А что там? – спросила, озвучив за всех повисший в воздухе вопрос, самая смелая от своего статуса подружки второго Мастера Святая Мари.
Профессор никак не отреагировал. Он взял стоявшую на столе пепельницу и вышел на крыльцо.
– Нельзя так нельзя, – сказал Горшок и чуть не упал от неожиданности, когда дверь туалета отворилась, и вышла довольная и заметно повеселевшая девочка с красными волосами. Остальные пошли курить за Профессором.
Сумрачный дом освещён янтарным светом ламп. Вдоль стен выстроились чёрные стеллажи, на которых до самого потолка громоздились сотни книг. В укромных уголках уютно примостились обитые бархатом кресла. Со взяла на себя роль хозяйки в доме, где оказалась впервые, мыла стаканы и чашки, резала купленные в городе хлеб, сыр и ветчину для бутербродов. В подвесных шкафах нашла необходимую посуду и приборы. Не имея близких друзей, она испытывала потребность угодить всем и особенно острое желание понравиться ему.
В дом вернулись какие-то притихшие девочки и сели за стол, на котором лежали упаковки с сушками. Девочка с красными волосами открыла пакет и высыпала сушки в глубокую тарелку.
– Он меня трогал, – сдавленно шепнула русалка.
– Профессор?
– Да.
– Как трогал?
– За грудь.
– Ты его боишься?
– Нет, просто хочу уехать, – на миг её лицо выглянуло из-за повисших, как водоросли, волос.
Нож в руках Со застыл. Слух обострился до предела. Они повернулись, будто только сейчас её заметив, и посмотрели, пытаясь понять, слышала ли она их разговор, но она, не поднимая головы, смотрела на свои руки, делая вид, что ничего не слышала.
– Хорошо, – говорит девочка с красными волосами, – скоро поедем.
Они вышли, а Со так и стояла посреди кухни, её била жёсткая дрожь. Кажется, она стала слишком много хотеть и мечтать. Словно только сейчас осознала своё бессилие, и это привело её в отчаяние.
В такси мы едем молча, то ли домой, в Подколокло, то ли в ад. Картинки в памяти мелькают, словно огоньки за окном машины, освещая что-то смутно знакомое, но быстро исчезают, снова погружая меня в темноту.
Шляпа-федора лежала на подлокотнике кресла рядом с Профессором. Потянувшись к тарелке, он нечаянно смахнул её на пол, но не заметил. Она бесшумно упала на полосатый палас, которые стелют на дачах, но никогда в квартирах. Он взял с тарелки бутерброд с розовой ветчиной и, поднеся его ко рту, – кожа на лице натянулась так, что глаза были готовы вылезти из глазниц, – вонзил зубы в корку. Корка хрустнула, и крошки хлопьями посыпались ему на колени. Этот мужчина с бритой головой и тёмными глазницами, в которых белели выпученные глаза, казался похожим на доисторическую рептилию. Всё дело в освещении. При таком освещении кто угодно будет наводить ужас. Любой из них, рассевшихся кто на диване, кто в креслах, кто на стульях в большой тёмной комнате. Даже она, тем более она, внезапно очень пьяная, ёрзающая на стуле. На этом жёстком стуле невозможно было усидеть. Бутылка в сумке опустела ещё до того, как они добрались до дома. А дома, невзначай, стараясь сделать это незаметно, она подливала себе из других, стоящих на столе, открытых бутылок. Всё-таки хорошо, что они взяли с крышечками. Она пребывала в нетерпении, которое побуждало её сделать что-то безумное – подойти стряхнуть крошки с его колен, убежать, хлопнув дверью, в лес. Она была так счастлива сегодня, когда ещё в Школе он сказал, что они поедут на дачу, в метро, в супермаркете, когда он просил её выбрать вино, в маршрутке, когда он предложил ей один наушник, и они вместе слушали музыку, но сейчас чувствовала себя такой несчастной, что хотелось кричать, вырвать несчастный бутерброд, который сама сделала, из его рук, бросить на пол и размазать жирную ветчину по полу. Устроить сцену.
Воздух в комнате словно сгустился. Не осознавая, что делает, она, запнувшись о край паласа, подошла к дивану, на котором сидели двое студентов, и, заставив всех подвинуться, присела рядом с Нюрой – девочкой, к которой питала нежные чувства с самого первого дня и которая была единственной из всех её одногруппников, кто не вызывал раздражение. Она прижалась к ней, взяла за руку, переплетя пальцы, как тогда в метро с Профессором, а другой рукой гладила её волосы, изливала на неё всю нежность, которая копилась в ней к Профессору.