Наконец я понимаю, что от меня требуется – молить о пощаде, уповать на его милость. Подныривая под одеяло, прячась в складках, я умоляю его о прощении.
– Мне так жаль, так жаль, так стыдно. Простите меня. Я больше так не буду, больше не огорчу вас.
– Насколько тебе жаль?
– Так сильно жаль, до смерти жаль, я умру, если вы меня не простите. До остановки сердца жаль. Пожалуйста, простите меня, я буду вас обожать, буду отдавать.
– Ну ладно, но только на первый раз. Ещё раз такое повторится, и ты больше меня не увидишь, пробкой вылетишь из мастерской.
– Не повторится, обещаю, не повторится. Вы так добры, так бесконечно добры, а я такая дура, – шепчу прерывающимся голосом, пока он не начинает довольно мурчать.
– Ну ладно, иди сюда.
Вроде катастрофа миновала. И пока я целую его, красная комната наконец погружается в тишину.
Отделившись от самой себя, я наблюдала эту странную сцену, будто эпизод с актёрами из разных фильмов, оказавшихся на одной съёмочной площадке. И совсем не так я всё себе представляла. Что значит заниматься любовью с богом секса? Хотя он запретил употреблять слово любовь. Это странно. Рассказывать об этом нельзя никому. Этот запрет так же священен, как запрет произносить вслух свою мантру, иначе она потеряет силу. Но в отличие от безмолвной медитации, во время близости нужно говорить. Он требовал, чтобы я управляла процессом, брала инициативу на себя, работала, говорила, чего хочу. Это выбивало из колеи – мне хотелось заткнуться. Закрыть рот на замок.
На шее он носил две звезды, и приятнее всего было чувствовать, как они стучат мне по зубам. Одна маленькая, аккуратная, на тонкой цепочке. Но я концентрирую внимание на второй – огромной, размером с мою ладонь, массивной, на тяжёлой цепочке с крупными звеньями. Такая, раскачиваясь от поступательных ритмичных движений, с размаха ударяя по зубам, может не только невзначай отколоть уголок зуба, но и выбить всю дурь из глупой башки.
Мои, крупные как у кролика, передние зубы остались на месте, как и дурь в голове, которую с одного раза не выбить, но начало положено – я училась говорить. В голове стало гулко – может, там освободилось немного места, которое со временем Профессор займёт своими благоразумными мыслями.
Я провела то утро, разглядывая мерцающие перед глазами звёзды, его, поблёскивающие в пропасти рта, зубы – особенные и красивые, как и всё тело.
– Нравлюсь я тебе? – спрашивал он, стоя передо мной в языческой наготе в красном, отражённом от стен, свете, – я для тебя не слишком старый?
– Нет, конечно, нет. Это вы могли бы найти кого-нибудь помоложе.
Его тело было по-мальчишески подтянутым и по-взрослому удивительно красным, запечённым. По безволосой груди то и дело пробегали мурашки. Звёзды покоились одна над одной.
В холодильнике не было ничего съедобного, кроме молока, нескольких лимонов и плодов киви. Я хотела его накормить хоть чем-то и предложила сходить в магазин, тем более мне хотелось вырваться на улицу, где с утра шёл дождь. Он говорил, что не голоден и ест очень мало – один раз в день по вечерам. И я поверила, как верила всему, что он говорил.
– Но кофе вы пьёте? У меня есть молоко.
– Со сливками вкуснее, чем с молоком, – говорил он.
– Я туда и обратно, – отвечала я, всё-таки выпросив себе передышку от заточения в красной комнате, чтобы сходить в магазин и купить зерновой кофе, сливки и сушки. Вернувшись, я остановилась на пороге и, не веря своему счастью, с неизмеримым обожанием разглядывала его, как спустившееся на меня с небес божество.
– Что так долго? – спросил он, прерывая моё замешательство.
Весь день мы, он лёжа в постели, а я сидя на корточках возле кровати, подкреплялись кофе и маленькими сушками с маком. Я заваривала ему кофе в высоком стеклянном стакане, на дне которого оседала гуща. Тем временем он валялся, читал с телефона, отвечал на письма, кому-то звонил и много смеялся в трубку. Ещё он беспрерывно, опираясь на прислонённые к стене подушки, курил, забывая стряхивать пепел, а я занимала себя тем, что, прыгая по постели, подносила раскрытую лодочкой ладонь, когда длинная полоска пепла на конце сигареты была готова вот-вот упасть в складки одеяла.
– Мне нужен покой, – говорил он, – место, где я смогу отдохнуть.
– Можете приезжать ко мне в любое время, – отвечала я, заглядывая в его лицо в поисках одобрения.
Теперь возможность подарить ему покой, насколько это было возможно в коммунальной квартире, придавала цель моей жизни. И я была счастлива, пока он лежал в кровати и не выходил в коридор, где мог встретиться с соседями, которые способны потревожить чей угодно покой даже просто через стену. Чем дольше он их не увидит, а они – его, тем лучше. Но я ждала того, что рано или поздно произойдёт – он захочет пойти в душ или туалет, пока в душ не понадобилось мне.
– Я пойду в душ, – аккуратно сказала я, вооружившись полотенцем и пластиковым контейнером, в котором хранила ванные принадлежности.
– Я с тобой, – сказал он, будто боясь остаться в одиночестве.
– Со мной?
– Да.
– Тогда вам нужно одеться.
– Прямо совсем?
– К сожалению, – сказала я, потупив глаза в пол.
Он неохотно натянул, звякнув ремнём, джинсы, а футболку закинул на плечо. Я не стала настаивать, чтобы он её надел, приоткрыла дверь и высунула голову из проёма, чтобы проверить, нет ли кого в коридоре и свободна ли ванная. Путь казался открытым.
Я предложила ему надеть мои тапочки – вторых для гостей у меня не было, и мне самой пришлось выйти в коридор босиком. Хотя до ванной было не больше пяти метров, меня пронзило новое необычное впечатление, сродни тому, как выйти на улицу голой. Я чувствовала себя голым солдатом на вражеской территории. Он, кажется, чувствовал себя схожим образом. Мы поплелись в ванную по холодному коридору, я – на цыпочках, а он – вплотную прижимаясь ко мне. В ванной его поразило всё, но больше всего – шесть стоящих вдоль стен стиральных машин.
– Ничего себе, шесть машинок! Здесь надо снимать кино! Представляешь, что будет, если их все сразу включить? – от этой идеи он разразился дьявольским смехом, отразившимся эхом по гулкой ванной.
– Никогда не пробовала, – ответила я, пожалев, что раньше это не приходило мне в голову.
На ближайшую к ванной машинку я поставила контейнер с тюбиками и флаконами, на другую мы сложили одежду и полотенце. Я регулировала температуру воды, подкручивая тумблеры на газовой колонке, а он читал вслух прилепленное скотчем к стене пожелтевшее и волнистое от влажности объявление – инструкцию Мосгаза о том, как правильно пользоваться газовой колонкой. Мы вместе залезли в ванну. Напор воды ему не понравился – слишком слабый, просил включить посильнее, но это был возможный максимум.
– Никогда не мылся с мылом, – сказал он, когда я протянула ему намыленную мочалку.
Я стояла сзади него, слизывала солоноватые на вкус капли воды с его усыпанной родинками спины. Уровень воды в ванне, пока мы мылись, поднялся до щиколоток. Вода гулко шумела в трубах. Мы по очереди почистили зубы одной щёткой, вытерлись одним полотенцем – я уступила ему сделать это первым, а сама вытиралась уже довольно влажным полотенцем.
На обратном пути я так же предварительно выглянула из щёлочки дверного проёма, и нам удалось незаметно, не встретив соседей, проскочить в комнату. И очень вовремя. Стоило мне только закрыть дверь, как я услышала шарканье ног по коридору. Щёлкнул шпингалет на двери ванной. Квартира над переулком проснулась, а мне было нечего делать, кроме как смотреть на Профессора и ломать голову над тем, как заставить его смеяться.
Он медлил вступить в жизнь, а мне, хоть и не терпелось вырваться в день, пришлось затаиться, пока он не даст отмашки, и ограничиться суетой с кофе, заваривая новый, попеременно моя стаканы, чтобы его не успел опустеть. Я носилась по коридору, из комнаты в кухню, из кухни в комнату. По комнате из угла в угол, бессвязно щебетала всякие глупости. Он либо не слушал, уткнувшись в телефон, либо изображал комический интерес:
– Да ты что? Неужели? Как же я раньше жил без этой информации?
Он говорил это с огромным актёрским талантом. И я дико хохотала.
За окном было ещё светло, но короткий день уже клонился к вечеру. Я предложила пойти в кино на медленный фестивальный фильм из тех, что показывают с субтитрами на языке оригинала.
– Не хотите пойти в кино? Сейчас показывают новый фильм Йоргоса Лантимоса «Фаворитка».
– Боже, Соня, это же ужасно скучно!
– Но у него «Оскар»!
– С тобой я пойду только на эротический фильм. А этот не эротический.
– Но там есть лесбиянки.
– Фу, – ответил он и захохотал звонко, словно посыпались золотые монеты.
Пусть моё предложение не пришлось ему по душе, но он смеялся, – я уже сбилась со счёта, какой раз за сегодня, – а больше ничего мне не было нужно. А потом он сказал, что, так и быть, выгуляет меня – сводит на открытие выставки в мастерской его друга, художника.
Я не могла поверить, что он готов показаться со мной на людях, особенно после событий прошлой ночи, и от радости запрыгала чуть ли не до потолка.
– Я знаю, что мы сделаем, – говорил он, – купим мороженое, будем идти под дождём и есть его, пока все остальные ёжатся под зонтиками.
Мы вышли на улицу так же внезапно, как обрушился вечер стёршегося в бесконечности дня. Едва показавшееся сегодня солнце спускалось к горизонту, но идти на выставку было ещё рано. Собирались серые тучи, шёл мелкий дождь. Порыв ветра раскачивал висящие на железных подпорках урны и одной рукой взметал из них разноцветный мусор, – тот, вращаясь, взмывал в воздух, как заколдованный, – а другой рукой перекатывал по земле вереницу рифлёных стаканчиков из-под кофе.
В безымянном магазине на углу лающего полицейскими сиренами переулка и виляющей коротким раздвоенным хвостом Солянки мы купили мороженое у полной женщины в синем фартуке, которая не двигалась, а плыла над полом, как я плыла в мечтах над действительностью. Мы пойдём на эротический фильм – так, лёжа в постели, обещал мне Профессор, нагой принц, прирождённый актёр. Откусывая мороженое, я пробовала мечту на вкус – мы шли на выставку, где будет полно его друзей, а в другой день вдвоём пойдём на эротический фильм. День будет голубой, а жизнь солнечной. Воздух будет пахнуть ванильным мор