Одна стена ресторана занята изразцовой, украшенной бело-голубой мозаикой печью, под напором которой все столы будто раздвигаются. Над печью стоят огромные бутыли для вина. Вместо картин там и сям на стенах висят расписные фарфоровые тарелки разных размеров, этим же фарфором заставлены застеклённые деревянные шкафы. Девственные столы с красиво сложенными салфетками нарядно убраны: всё блестит, позвякивает, малейшее движение отражается на ослепительной глади приборов. Мы были первыми и единственными посетителями.
Официант в белой рубашке и чёрных брюках провожает нас к большому круглому столу у окна. На белой скатерти лежат серебряные приборы и стоит невесть сколько бокалов, заполняющих пространство между нами.
Я поднимаю голову и разглядываю люстру под потолком – торжественную и нарядную, словно Мария-Антуанетта, если бы ей пришлось принять смерть не на гильотине, а сверкнуть в последний раз дорогими нарядами на виселице.
Появляется другой официант, поднимает наши бокалы над столом, наливает в них воду. Он примерно того же возраста, что и Профессор. Все официанты здесь мужчины и все довольно взрослые – солидные, одновременно почтительные и радушные. Сразу видно, что заняты этой работой не один десяток лет.
Я опускаюсь на стул, оглядываюсь и открываю меню. Лицо у меня горит.
Читаю сплошь неизвестные мне названия блюд. Но Профессор забирает у меня меню.
– Я выберу, – говорит он и принимается расхваливать ресторан. – Нигде больше не найдёшь такой грузинской кухни.
– Даже в Грузии? – спрашиваю я, облокачиваясь на стол.
– Не везде. Ты любишь грузинскую кухню?
– Никогда не ела!
Если вспомнить, из грузинской еды я пробовала только хинкали в детстве в гостях у грузинской семьи, которая жила с нами по соседству. Приготовление казалось таинственным ритуалом, и наблюдать за ним было куда интереснее, чем есть потом огромные пельмени.
Официант возвращается, Профессор, так и не заглянув в меню, заказывает нам немыслимое количество блюд.
– Сациви, пхали, а чакапули есть?
– Конечно, – отвечает официант.
– Чакапули и хачапури по-аджарски.
– Одно-два?
– Одно.
Из всех слов мне знакомо только хачапури. Я никогда не ела хачапури, но знаю, что это лодочка из теста с яйцом.
– Конечно, – говорит официант, – а пить что будете?
– Принесите нам большой графин тархуна, – говорит и оборачивается ко мне: – Ты должна попробовать этот тархун!
– Принесём самый большой. А что-нибудь покрепче? – официант смотрит на меня.
– Для меня слишком рано, – смущённо отвечаю я.
– А нам уже поздно, – говорит Профессор, и мужчины смеются.
– Девушка не пьёт, – подытоживает Профессор, – а мне принесите пиво.
Официант наконец оставляет нас наедине.
– Здесь самый вкусный хачапури – тесто мягкое, как материнское сердце.
– М-м-м-м…
– А знаешь, что такое сациви?
– Нет.
– Это курица в ореховом соусе. В ресторанах не попадаётся никогда. Разве что в очень дорогих. Тебе понравится, очень вкусно.
Нам сразу приносят зелёный до рези в зубах тархун в стеклянном запотевшем графине с плавающими внутри острыми веточками и крупными кусками льда.
– Ты никогда не пробовала такого тархуна, – говорит Профессор, наливая мне напиток в тяжёлый бокал на ножке.
– Такого точно не пробовала!
Я пила только сладкую газировку с таким названием в детстве. У меня потеют ладони, как перед экзаменом, и я незаметно вытираю их о брюки.
– Сейчас приду, – говорит он и скрывается за проходом у дальней стены.
Я остаюсь одна, не считая молчаливо ждущих официантов. Только сейчас я понимаю, что я в чёрно-белом облачении выгляжу в точности как они. Наверное, им смешно видеть своего частого гостя, который наверняка появляется здесь с роскошными женщинами, с такой неловкой девчушкой. Именно так, девчушкой. Подозреваю, что даже их рубашки выглядят более отглаженными и свежими, чем моя. Зарекаюсь больше так не одеваться на свидания с Профессором. Если будут ещё свидания. Он возвращается со смеющимся мужчиной в сером костюме. Наклонив головы, они о чём-то негромко переговариваются. Профессор представляет его как своего друга и хозяина ресторана.
– Рад познакомиться, очень-очень рад, – заверяет мужчина, разглядывая меня.
Я гадаю, какое впечатление мы производим.
– Надеюсь, вы со своей девушкой прекрасно проведёте время, – говорит хозяин ресторана, продолжая улыбаться.
– Он сказал «с девчушкой»? – спрашиваю я, когда он отходит от стола.
– Что?
– Мне послышалось «с девчушкой».
– Что за глупости?
– Но вы же смеётесь, – я складываю ладони на столе и опускаюсь на них подбородком, изображая жалобного оленёнка. Он смеётся третий раз за сегодня.
Нам приносят блюда одно за другим. На большой тарелке какое-то чудо с божественным запахом, который пробивает меня до слёз – нежная головка сыра с начинкой из зелёной кашицы посередине.
– Это всё тебе. Я с утра не ем, а ты должна всё съесть!
– Но я растолстею! – я в ужасе окидываю взглядом стол.
– Не страшно – ты и так толстая! – он отпивает пиво и удобнее устраивается на стуле.
– Я худею, – говорю я, ощутив привычную тревогу, неизменно вызываемую чрезмерным вниманием к моему весу. Могу я хоть немного подумать, прежде чем что-то сказать? Нет, это выше моих сил.
– На сколько, думаешь, тебе надо похудеть?
– Чем больше, тем лучше.
По его взгляду я понимаю, что он спрашивает серьёзно и ждёт конкретного ответа.
– Килограммов на десять, – говорю я.
– Ну, на десять – это много, но килограмма три-четыре можно сбросить.
– Согласна, поэтому вы должны помочь мне это съесть.
– Знаешь, что интересно, Соня? Ты всё время говоришь, что худеешь, но на деле только толстеешь.
Я в замешательстве оправдываюсь:
– Это не так быстро происходит. Нет ничего тяжелее, чем стать легче.
– Глупости, – в его голосе раздражение, которое возникает в разговоре с глупым человеком, а на губах кривая усмешка. – Что мешает тебе похудеть?
Его слова болезненно колют иголками. Я представляю, как длинная металлическая спица вонзается мне в висок. Так мозг протестует против мысленных усилий. Но если напрячься и подумать, что случается со мной довольно редко, то я пойму, что он прав. Я только говорю, но не делаю.
– Не знаю, – говорю я и смотрю на свою руку с татуировкой «Голод».
– Ну раз не знаешь, то давай ешь, – говорит он, накладывая мне еду.
– Как же я похудею, если вы заставляете меня всё съесть?
– Ну не порть всё! – его голос готов сорваться, в нём чувствуется неминуемая угроза. Его обычный тон.
Мне не остаётся ничего, кроме как со страдальческим выражением на лице подчиниться. Я беру вилку и пробую кусочек курицы в серо-белом соусе.
– Очень вкусно, – говорю я, отставляя вилку.
– Я же говорил, – он смягчается.
Он тянется к моей руке, проводит пальцем по коже.
– Мне нравится твоя кожа.
Пока я жую, добавляет:
– У тебя сексуальная кожа.
– Спасибо.
Он убирает руку и допивает пиво. Тут же подлетает официант со вторым бокалом, ставит перед ним на стол, забирает пустой и подливает мне тархуна, который я пью слишком быстро. Спрашивает, всё ли у нас хорошо.
– Великолепно, – говорит Профессор и выжидательно смотрит на меня: – Тебе нравится?
– Очень вкусно, спасибо, Родион Родионович.
Какое длинное сложнопроизносимое имя. Каждый раз, когда я выговариваю его, в голове происходит коллапс, короткое замыкание на буквах «эр», как будто всё замедляется – время, язык, звук, я сама. Он подмигивает мне, и я таю от его щедрости, будто потрескивающий в бокале лёд.
Официант без надобности крутится вокруг нас. Мужчины над чем-то, вероятно надо мной, смеются.
– Почему ты не носишь юбки? – спрашивает Профессор.
Официант уходит, будто приплясывая.
– Почему не ношу? – кашлянув, я пробую оправдаться. – Ношу.
– Никогда не видел. Ты всё время в брюках, как лесбиянка.
«Она что, лесбиянка?» – спрашивал он всякий раз, когда разговор заходил о малознакомых девушках в брюках. От него я узнала, что брюки, штаны и – не дай бог – джинсы носят только лесбиянки. Это, конечно, была многоразовая шутка, под которой пряталась уверенность, что его спутницы не должны так одеваться. Ему стыдно за меня?
– Нет. Я не лесбиянка.
– Тебе надо придумать стиль.
– Но у меня есть стиль.
– Есть? И какой, скажи мне на милость?
– Современный. Модный.
– По-твоему, мешок – это модно?
– Так сейчас носят.
– Дорогая, поверь, у тебя нет стиля – я в этом разбираюсь. Знаешь, что бы тебе пошло́?
– Что?
– Японская школьница – клетчатая юбка, розовые колготки в сеточку, белые гольфы, массивные ботинки.
Он произносит слова «японская школьница» так мечтательно, будто испытывает жгучую ностальгию. Пристально глядя на меня, он делает паузу, давая только что сказанным словам торжественно промаршировать через стол, между тарелками с тонкими перламутровыми ободками, накрахмаленными салфетками и блестящими приборами, и осесть на дне стеклянного графина с покачивающимися, будто водоросли, зелёными ветками тархуна.
– Тебе бы пошло́.
Я сглатываю.
– Да, но для колготок в сеточку мне надо сначала похудеть.
– Это долго, для начала и так пойдёт.
– Я буду похожа на малолетнюю проститутку.
– Это же прекрасно! Что может быть прекраснее малолетней проститутки?
– Закат на берегу моря.
– Чего?
– Закат или рассвет.
– О боже, какие глупости! Ты ничего не понимаешь!
Будто для того, чтобы подтвердить его слова, подходит улыбающийся официант.
– Комплимент от шефа, – говорит он и ставит перед нами две маленькие креманки с лиловой замороженной массой, украшенной ягодками черники. – Виноградный шербет.
Мой голос куда-то исчезает. Я вдруг чувствую себя в ловушке.
– Спасибо, – говорит Профессор. – Рассчитайте нас.