– Да, конечно, приезжайте, – говорю я.
Вскоре раздаётся звонок в дверь. Я открываю и жду, когда вы, складывая мокрый зонт, зайдёте внутрь. На вас поверх серого костюма в полоску надето чёрное пальто. Я замечаю, что вы выглядите не так, как наши обычные гости. Пронзительный взгляд и нос с горбинкой делали вас похожим на хищную птицу – то ли орла, то ли ястреба. На расстоянии чувствую приятный запах сладкого одеколона с пряной ноткой.
Открыв дверцу шкафчика за стойкой, беру ключ от шестого номера. Улыбнувшись и отбросив с лица чёлку, предлагаю вам посмотреть номер. Под скрип ступеней мы поднимаемся по узкой деревянной лестнице на второй этаж. По обеим сторонам тесного коридора расположены номера. Я открываю первую от прохода дверь. Внутри сумрачно и влажно. Я захожу внутрь, распахиваю окно, чтобы проветрить, и включаю лампу на столике – комнату озаряет тревожный свет. Кроме кровати, в комнате стоит небольшой комод, два стула по бокам и высокий шкаф из чёрного дерева. Напротив кровати к стене прислонено напольное зеркало.
– А здесь уютно, – говорите вы.
– Моя комната в конце коридора. Стучитесь, если вам что-то понадобится, – говорю я и, закрывая за собой дверь, ухожу.
Я возвращаюсь в свою комнату и останавливаюсь на пороге, прислушиваясь к тишине в коридоре. Внезапно меня охватывает предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого. Поворачиваю ключ в двери. Сажусь за стол немного почитать перед сном, но не могу сосредоточиться – снова и снова перечитываю одно предложение, думая о загадочном госте.
Когда я, приняв ванну и надев скользкую атласную сорочку, была уже готова лечь спать, слышу резкий стук в дверь. Открываю – вы стоите на пороге и, извиняясь за поздний визит, спрашиваете, где можно вскипятить чай, чтобы согреться с дороги.
– Можно у меня, проходите.
Включаю чайник.
– Может быть, кофе или уже слишком поздно?
– Кофе – это замечательно и даже лучше, чем чай, – улыбаясь, говорите вы, – составите мне компанию?
Вы садитесь в кресло. Я стою возле чайника, который медленно закипает. Завариваю кофе и подаю вам чашку.
– Сахар? – спрашиваю я.
– Нет, спасибо, – говорите вы, отпивая из чашки, – вкусный кофе.
– Вы надолго в городе?
– Нет, утром самолёт.
Мы сидим при тусклом свете старинной люстры, тёмные тени на деревянном полу напоминают пятна крови.
– А вы не боитесь оставаться здесь одна по ночам? – голос тихий и властный.
– Не боюсь.
– А вдруг я преступник? – вы поднимаете и рассматриваете свои руки с длинными пальцами. – Как думаете, эти руки могут задушить человека? – с улыбкой интересуетесь вы.
Я не отвечаю. Молча делаю глоток из чашки.
– Потрогайте, – вы протягиваете руку, слегка касаетесь пальцами моей щеки.
Я, вздрогнув, отшатываюсь. Кажется, что от каждого вашего движения исходит немой приказ.
– Очень холодные руки, – отвечаю я. Мне становится страшно.
«Как-то долго, да?»
«Нет, мне нравится, продолжай».
– Да я просто шучу, не волнуйтесь, – говорите вы, откидываясь на спинку кресла, ослабляете узел галстука. Я, осторожно поддерживая блюдечко, отпиваю кофе. Вы достаёте телефон.
– Хм, связи нет, – говорите вы, кладя телефон рядом с собой.
– Да, во время дождя бывают перебои.
– А если что-то случится, никто вам не поможет.
– Что?
– Я говорю, что, если что-то случится, вы не сможете позвать на помощь.
– В отелях есть тревожная кнопка, – говорю я, начиная всерьёз нервничать.
– Пожалуй, теперь мне точно пора. Доброй ночи и спасибо за кофе, – вы встаёте, ставите чашку на стол и идёте к двери.
– Доброй ночи, – я подхожу к двери, закрываю на ключ.
Прислушиваюсь, что происходит в коридоре, но ничего не слышу. Собираюсь ложиться, но вижу, что вы оставили телефон. Снова стук в дверь. Думаю, что вы вернулись за телефоном. Несмотря на весь здравый смысл, я открываю. Молча протягиваю телефон, но вы не берёте его и не уходите.
– Простите ещё раз, но у вас не будет зажигалки? – делаете шаг ко мне, я отступаю.
– Да, – отвечаю рассеянно. Пока ищу зажигалку, вы заходите, закрываете дверь на ключ и прячете его в карман. Я не успеваю ничего сказать, прежде чем вы, подобно голодному волку, набрасываетесь на меня и зажимаете рот.
– Тихо, тихо, крошка, – слышу горячий, задыхающийся шёпот в ухе.
– Нет, пожалуйста, не надо, пожалуйста, отпустите.
«А дальше? Сейчас самое интересное должно начаться».
Я пытаюсь закричать, но крик застревает в горле.
– Тише. Если ты будешь умничкой, я не причиню тебе вреда.
Я слышу дыхание с запахом кофе. Вы выкручиваете мне руки за спину. Я пытаюсь вывернуться, но вы держите очень крепко и увлекаете на пол. На полу мы продолжаем бороться. Я извиваюсь, пытаясь высвободиться, но вы крепко меня держите. Я кричу «Нет! Нет!» всё громче и громче.
Вы садитесь сверху, руки придавливаете коленями и, заставляя меня замолчать, ударяете по лицу – пощёчины слева и справа. Боль звенит в ушах. Перед глазами вспыхивают и гаснут звёзды.
– Ты же хотела этого, как только меня увидела.
Я не отвечаю. Закрываю глаза, а губы продолжают шевелиться, лишь тихо, не громче скрипа деревянного пола под нами, произнося мольбы:
– Пожалуйста, не надо, прошу вас, пожалуйста, отпустите.
– Ты будешь просить, чтобы я продолжил.
Горячая рука пробирается под платье, рывками двигается по моему телу, крепко сжимает грудь, скользит вверх по чулкам.
«М-м-м-м, а дальше?»
Дальше вы, держа меня за волосы, грубо переворачиваете на живот.
– Сейчас будет немного больно, – шепчете на ухо.
Я продолжаю сопротивляться, пытаюсь подняться, но одной рукой вы сильно сдавливаете шею и прижимаете к полу, другой держите меня за волосы. Коленями раздвигаете мне ноги.
Я продолжаю стонать и уговаривать вас остановиться. Вы наклоняетесь, придавливаете меня к полу, зажимаете рот рукой. Не сразу становится понятно, что я не могу дышать. Грубо задираете сорочку. Я ощущаю кожей холодную пряжку ремня. Вы вытаскиваете ремень, стягиваете им мне руки.
– Ты хочешь этого, – произносите вы и просите меня повторить эту фразу.
– Я хочу этого, – говорю я.
«Всё?»
«Продолжение следует».
«Ну вот, на самом интересном месте».
«Надеюсь, ваша простуда отступит».
«Да, уже немного отступает, но пока ещё не совсем».
«Целую нежно-нежно. Сладких снов, Родион Родионович».
«Спи, крошка».
Глава 9. Бабушка
Было так тихо и так хорошо. Утро начиналось с насюкивания. Он насюкивал жалобно и ворчливо, при этом робко, ещё с закрытыми глазами на ощупь проверяя реальность. Проклятая блудница со спутанными волосами, придавленная, как Сизиф камнем, тяжестью событий прошлой ночи, я не могла пошевелиться. Где это я? Что случилось вчера? Он обычно отвечал:
– Это было так давно, я не помню.
Или просто рявкал:
– Не твоё собачье дело!
Неизбежное, как прыжок со второго этажа, возвращение из тревожного сна. Всю ночь ворочался, точил зубы и бормотал что-то из Откровения Иоанна Богослова. Я разобрала только: «На Сионе… Агнцу… Прииди!.. ей гряду, ей гряди!.. Псы…»[16]. Опять снилось падение Вавилона – он стоит на вершине башни, преследуемый врагами и грехами – все как один озлобленные убиенные души, все ква-ква лягушки и прочие земноводные твари. Вечером взвинчен и режет висок, как витое сверло, утром невинен и беззащитен, будто только родился. Потягивается, постанывает и скулит. Насюкивает. Я рвусь уже вывалиться в день комьями влажной земли из опрокинутого с подоконника цветочного горшка, оголив корни лаврового дерева, которых у меня, на удачу, было два.
Мы проснулись в красной комнате, собственно – у меня дома, собственно, я и не спала, как не могла спать под тяжёлой рукой – головой к двери, ногами к окну, а вокруг – boudoir цвета negro love – самой пылкой страсти, самого страстного пыла. Такая любовь, вероятно, была у Артюра Рембо и его абиссинской возлюбленной под чёрным солнцем Эфиопии. Сухие и острые, как кинжалы, пальмовые листья резали им спины, кровь мешалась с песком и пылью, в её глазах мелькали всполохи, как от свечи. При свечах комната трепетала. Если поднести огонёк к красной стене, проступят очертания далёкого материка, омытого океанами, и там страна без выхода к морю, где поэт промышлял кофейными плантациями и любил. Но свечу унесли.
Она мелькнула за дверью в продолговатой замочной скважине, заглянув в которую можно наблюдать всю комнату. Ожидаешь увидеть сцену по ошеломительности не меньше, чем «Происхождение мира» Гюстава Курбе или инсталляция Марселя Дюшана[17]. Женщина держит фонарь, лежит будто мёртвая – голая. Её ноги разведены. Я себе такого не позволяла – сжималась и пряталась под одеялом. Единственное, позволила развести сад на широком подоконнике. Фикус, два упомянутых лавра, пальма, одно безымянное дерево, пара лилипутских кактусов в игрушечных горшках и самый дорогой изумруд – прихотливый мирт. Я привезла их зимой на такси совсем малютками. Наблюдала, словно за рождением Вселенной, как удлиняются стебли, крепнут и наливаются, будто крепенькие херувимчики, новые листочки.
Комната была не моя: хозяйка – сухонькая бабушка в очках и тяжёлых серьгах в длинных мочках ушей, полуприкрытых седыми прядями. Я знала, как у неё болело бедро после падения в метро – на ровном месте, как она говорила, – но старушка продолжала ездить на рынок с тележкой за дешёвыми помидорами и ко мне раз в месяц за деньгами. Два года назад мы с ней писали от руки договор и, чтобы вдруг я чего не стащила, когда найду новый дом (когда только это случится?), делали опись имущества. Половину из этого я вряд ли смогла бы унести, но щепетильная бабушка настояла. Вот этот список: