– Как ты меня назвала?!
На улице обдало влажным холодком и брызгами с дырявого будто бы неба. Улица шла с заметным уклоном, начиналась круглой площадью, размером с гигантскую многоярусную клумбу, усаженную двумя рядами скамеек, с покатой спинкой и без, скатывалась в короткую звонкую Солянку. А там уже хоть куда – хоть в Яузу, хоть в Рязань, а мне нужно серое здание в конце переулка. Куда смотреть – то ли на ботинки, бодро ступающие по лужам, то ли на торопливых прохожих, то ли на фасады домов, отзывающиеся во рту то овсяной кашей, непременно на воде, но с глазком сливочного масла, то халвой, то печёной тыквой. Без шуток: было очень красиво. Это было замечательное чувство, когда шагаешь по улице одна, сама себе хозяйка.
Всё в распоряжении Красной Шапочки, пока волк ждёт своих пирожков и бог знает что ещё творит в красной комнате. Без ключа заперт, без меня не выходит, а я просто, налегке, не умывшись, выбежала кое-что прикупить, гордо перемешав на манер здешних жителей домашний костюм с уличным.
Витрины аптеки, задрапированные с фасада серыми тряпками, притворялись скульптурами римских патрициев, и получалось это бесконечно талантливо. В нишах за мутным стеклом прятались кадки с растениями. Над входной дверью раздался тревожный звон колокольчика, такой непохожий на весёлый перезвон в винном за углом. Колокольчик отзвенел, но никто не явился. Стало тихо и нехорошо.
Корвалол – что-то такое древнее, архаичное, из бабушкиного ридикюля с застёжками-бусинами. В пахнущем железом кошельке, наравне с позеленелой мелочью, звенело аптечное стекло. Бабушка приходила из «Детского мира», где у неё был уголок с разливными духами, устало бросала обувь в прихожей и по-королевски небрежно ложилась на устланный бархатными подушками диван в зале. Под пение Аллы Пугачёвой она принимала то самое лекарство, за которым меня нынче отправил Профессор. Тёмная комната с тенями на потолке наполнялась мятным, но не совсем, запахом, от которого кружилась голова. Ещё кружила тихо непогода, кружила наш последний снег, а бабушка просила меня помолчать.
В холодной аптеке я грею медяк в кулаке. Аптекарь в больших очках, за которыми, как в аквариуме, плавают два юрких глаза, бесшумно скользит по каменному полу к окошку. Могучая, как гора, женщина с тёмным лицом и рыжей проволокой волос, в приталенном под грудью халате. Она всё уже знает – впивается взглядом, как голодный вампир. Знает и про бабушку, и про красную комнату, про насюкивания, и про свойства безрецептурного, но вовсе не безобидного лекарства с седативным эффектом, которым лечат страх смерти и на которое подсаживаются, как на сушки с маком. Будь её воля, она бы не продала мне капель, не продала бы мне ничего, а погнала бы шваброй, как мокрую кошку.
Я высыпаю на островок стеклянного прилавка мелочь, собранную накануне с пола.
– Дайте мне, пожалуйста, вот эти капли от сердца, – говорю с наигранной беспечностью, хоть и бултыхаюсь на дне её глаз, проглатывая крик «Помогите!».
– Тебе уже не помочь, девочка. Спасение утопающих… дело неблагодарное. Иди уже быстрее, Профессор ждёт! – говорит она и указывает кровавым ногтем на дверь.
На улице дождь полил шибче, выбивая дробь в лужах и загоняя людей в укрытия, но я не вернусь с одним флакончиком. Я сделаю больше – удивлю, докажу, что я – всё для него! Куплю ещё каких-нибудь сладостей.
Через дорогу, будто мираж, вижу магазин «Продукты» – самый приличный из тесного ряда одноимённых братьев. Он не ест с утра, но сушки-то не еда. Он любит круглые подрумяненные малютки с маком. Сначала любит, а потом взрывается – говорит, что я только сухарь и могу предложить. И правда ведь, правда – змею нужна кровь младенцев или, на худой конец, девственниц. Знаю, он хочет, чтобы я привела ему ещё одну такую внученьку – поладнее да помоложе.
Стоя над прилавком с рядами колбас и блестящих ветчин, булок, армянских лавашей и лепёшек, не в силах остановиться на чём-то, я не замечаю, как происходит то, что он строго-настрого запретил – я зависаю. Не глядя хватаю каких-то вафель, изюма и сушек – с маком.
– Что так долго?
– Нет, я со всех ног, аптека ведь только у метро самая близкая.
Вылакал, высунув розовый язык, сразу полпузырька, как кот валерьянку. Довольный Профессор упивается своим великодушием. Корвалол и великодушие в одном флаконе. Мой благородный рыцарь, мой Господь Вседержитель, Альфа и Омега, позволил преподнести ему дар и тут же забыл, как сон, всё, что было ночью.
– А знаешь, я мог бы стать актёром.
– Как Рейган?
– Рейган был бездарным актёром. Как О. Джей Симпсон[23].
– Он ведь убил свою жену…
Глава 10. Дешёвочка
Был ли это чей-то злодейский замысел, или просто так сложилось, но с О. Джеем у него действительно было нечто общее. Не просто подонок – весёлый обаятельный подонок – профессионал, которому все завидуют и от зависти распускают слухи, пусть даже похожие на правду, которому удалось избежать правосудия – убедить всю Америку в своей невиновности. Оправдан. Кажется, ему плевать на всё, он считает себя выше закона и морали. Он же Маэстро!
Я не хотела оказаться на месте мёртвой Николь[24], мне до неё – сногсшибательной блондинки, секс-бомбы (а Профессору такие и нравились) – как до луны. Но, если бы потребовалось, я бы умерла ради нашей любви.
История самого долгого судебного разбирательства в истории Калифорнии меня завораживала. Я читала об этом деле, когда он позвонил и сказал: «Я еду».
– Родион Родионович, должна вас предупредить, у нас нет горячей воды, – сказала я, но он уже успел повесить трубку.
Чтобы воздать дань единственному актёру, способному к чертям разрушить мой мир и создать заново, я на воображаемой сцене репетирую по ролям пьесу «Я еду, или Профессор желает переночевать».
Действующие лица:
Профессор, возраст его трудно определить.
Соня
Водитель такси
Марина, соседка
Антоша, сосед
Первый гость соседки
Второй гость соседки
Остальные гости
Хор болотных лягушек
Действие первое, явление первое
Действие происходит в старинном особняке с галереями.
Красная комната погружена в вязкий черничный кисель вечернего сумрака. В окне отражается, подражая полной луне, голова уличного фонаря на изогнутой шее. День давно попрощался и под руку увёл за собой надежду, бросив напоследок Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate[25], если ваш день вторит грекам, или Desine sperare qui hic intras[26], если, как мой, поклоняется римлянам.
Простой закон диалектики гласит – плохой знак не предвещает ничего хорошего. Тем утром их было два. Ошарашенная холодной водой, стоя голыми ногами в огромной посудине башмачной формы, я обнаружила, что потухла газовая колонка, работающая на подогрев воды. Дом такой старый, что живёт по своим коммунальным законам и без графика сезонных отключений воды, но горячий поток может прекратиться в любой момент, что происходит с регулярностью раз в полгода. Мосгаз ставят в очередь на ремонт, едут долго, а частники не умеют управляться с раритетом по ГОСТу. Трубы лежат в земле так глубоко, что вода в них не просто холодная – ледяная. Не успеешь даже зубы почистить, как онемевшие пальцы моментально теряют всякую чувствительность. Нет, уж лучше я буду ходить грязной.
Здесь я должна описать, что представляет собой ванная комната. Это продолговатое помещение с окном во двор, в двойной ссохшейся раме не хватает внутреннего стекла, а внешнее наспех замазано белой краской с волосатым следом засохшей малярной кисти, а было бы интересно, спрятавшись с улицы за единственным тополем, подсматривать за обнажёнными соседями. Особый ужас внушают навсегда заевшие шпингалеты. От одного слова «шпингалет» исходит ветхий дух покосившегося строения. А вот форточка, наоборот, – не хотела заедать и закрываться – зимой её невидимой рукой открывал ветер. В два ряда стоят шесть стиральных машинок – я верила, что, если включить их одновременно, наступит апокалипсис. Правда, одна, дальняя в левом ряду, была давно сломана. Мне приходилось протягивать змею провода из трёх удлинителей, через весь коридор от розетки в комнате до ванной, чтобы подключить машинку (средняя в правом ряду) к электричеству. На бортиках ванны сохли водоросли чёрных спутанных волос, вытащенных из стока. Иногда там оказывались ещё такие сюрпризы, как забытое бельё и гигиенические принадлежности. На полу распадался и складывался пазл из мелкой побитой плитки цвета засохших кровяных корок. На двери картина – холст, масло, автор неизвестен – скучный натюрморт с крупным лиловым виноградом и невозможной, как у мастеров раннего Средневековья, перспективой. В разные времена в нашем доме обитали художники от членов Академии художеств до молодых энтузиастов школ современного искусства, устраивающих, к досаде здешних жильцов, однодневные выставки во дворе, оканчивающиеся, однако, ночными представлениями на кухне. К стене за уголки приклеено скотчем отпечатанное на бумаге предупреждение: «Уважаемые жильцы! Настоятельно просим вас во избежание аварийных ситуаций не использовать два клапана регулировки горячей воды одновременно и регулировать температуру посредством…» – дальше размытое пятно и подпись «Ваш МОСГАЗ». Рядом висят анонимные послания, написанные уже от руки: «Вы здесь люди или скот?», «Убирайте за собой – здесь прислуги нет!» Имеется ещё пожелтевший график генеральной уборки с подробным перечнем того, что нужно помыть: туалет, ванная, газовые плиты, полы etc., но он висит на кухне, остановившись на дате 26 августа 2011 года.
Этим утром сдохла не только колонка, но и мышь домовая (mus musculus). Под ворохом половых тряпок в ванной я нахожу окоченевшую тушку. Наверное, она тоже расстроилась из-за потухшей колонки. Что ещё страшное приключится сегодня в Подколокло? Может быть, Профессор опять приедет не в настроении. Может быть, у него разболится печень. Или ему вконец опротивеют повсеместные косность и ханжество, вкупе с моим лицом, но поехать ночью с вечеринки, где закончилось спиртное и стало скучно, ему больше некуда.