е плафоны люстры под потолком, пока не наступит время идти в Школу. Однообразие, смутная одинаковость дней, отсутствие различий между сегодня и вчера, расцвеченное только входящими звонками.
Чем ближе становился день рождения Профессора, тем короче был мой сон. Я просыпалась и засыпала с одной мыслью – что же ему подарить? Я готовилась к этому дню, как к конфирмации, что бы это ни значило. Я открыла календарь и увидела, что заветное число выпадает аккурат на среду.
Это был бы первый, не считая милых глупостей, подарок, который я ему дарила.
– Я люблю подарки, – говорил он, намазывая толстым слоем масло на воздушный пористый хлеб в ресторане, где мы ужинали перед тем, как пойти в Подколокло.
– Почему ты мне ничего не даришь? – спрашивал, расплачиваясь по счёту, поэтому стоило ему обмолвиться, что к его новым туфлям не подходят коричневые шнурки – он хочет чёрные, как на следующий день я приносила в Школу и оставляла на его столе кожаные шнурочки; или вручала ему пару новеньких носков – чёрные в рубчик, если он приходил в туфлях, или длинные белые с логотипом спортивного бренда, если он был в кроссовках. Он надевал их, уходя от меня на пары или по своим серьёзным, не моего ума дело, делам; или новую зажигалку каждый раз, когда он терял свою в очередном такси или дарил обступавшим его на вечеринках красоткам.
Я, доходя до беспомощного отчаяния, ломала голову над подарком. Хотела бы я подарить ему что-то неожиданное и умопомрачительно дорогое – новенький блестящий автомобиль, норковую шубу или вручить ключи от квартиры, чтобы он наконец съехал от своей волчицы. Это была всего лишь мечта, но я изо всех сил подпитывала её. Я не знала наверняка, привела ли его жена в исполнение угрозу расстаться с ним, тем самым изгнав его из своей квартиры. Не знала, где он живёт. Спросить об этом напрямую было бы безумием. Ночами он приезжал в Подколокло на такси, а утром уезжал на занятия. Больше я ничего не знала, но предполагала худшее – до сих пор он не ушёл от жены, потому что ему всего-навсего больше негде жить – не со мной же в гадюшнике.
Поначалу меня тревожили бесконечные утренние звонки, которые будили его слишком рано, но потом я привыкла. Лежащий на столе телефон вибрировал громко, как обезумевшее насекомое. После третьего или четвёртого звонка он берёт трубку, подносит к уху и молчит. Из динамика доносится знакомый мне истеричный, срывающийся на крик, голос:
– Родион? Родион, где ты?
Он не говорит ничего, лишь прикрывает глаза и, сомкнув губы, мычит в трубку.
– М-м-м-м…
– Родя, что с тобой?
Интимность этого обращения до оцепенения поражает меня – даже в мыслях я не могла обратиться к нему с такой непосредственной родственной близостью. Родя – это человек, с которым, кажется, я не знакома, человек, который каждый или почти каждый вечер возвращается домой, готовит на ужин цыплёнка, ложится спать в постель с одной и той же женщиной.
Он чуть приподнимается на локте, прижимая плечом телефон к уху:
– М-м-м-м-р-р-р-р…
Так талантливо, как прирождённый актёр, изображает невменяемость, что я сама начинаю беспокоиться о его состоянии. Из трубки прорываются плаксивые увещевания:
– Родя, где ты? Скажи, я за тобой приеду.
Непроизвольная улыбка легонько искажает его губы.
– М-м-м-му-уыр-р-р… йа сплю-ю-ю, – отвечает хриплым, едва различимым голосом и, комично отводя от уха телефон, из которого вот-вот вырвется чёрное волосатое нечто, сбрасывает звонок. Я чувствую себя неловко, наблюдая эту часто повторяющуюся сцену, подскакиваю с кровати и в беспокойстве хожу туда-сюда по комнате, занимая себя приготовлением кофе. Молчу, делая вид, что не слышу то, что мне не положено слышать. Закончив немой разговор, он как ни в чём не бывало обретает способность чётко и внятно говорить:
– Ты чего такая замороженная?
– Я? Нет, ничего. Думаю, что вам подарить на день рождения.
– Боже! Не напоминай – я такой старый!
На самом деле он обожал свои дни рождения. А я любила дарить подарки больше, чем получать, и с досадой обнаружила, что в том, что касается общего подарка, на одногруппников полагаться нельзя – они даже не знали, когда у него день рождения, и пропустили бы его не моргнув глазом, если бы я на перемене, когда Профессор, предоставив нас самим себе, вышел покурить, не сообщила новость:
– У Мастера скоро день рождения.
– Когда?
– В следующую среду.
В ответ непроницаемое молчание. Все, будто сговорившись, делали вид, что не слышат.
– Давайте что-нибудь ему подарим? – настаиваю я.
– А мы должны что-то дарить?
– Конечно, – я окидываю взглядом аудиторию, по очереди заглядывая каждому в глаза, – обязательно!
– Обязательно? – переспрашивает девочка с изумрудными волосами, ярко-зелёный оттенок которых заметно потускнел с того дня, когда Профессор зажимал её в тёмном углу бара на Николиной Горе.
Напряжённые лица в аудитории нервно переглядываются. Парень по прозвищу Горшок многозначительно смотрит на Плюща, Плющ столь же многозначительно смотрит на девочку с завязанными в жизнерадостный хвост волосами, которую я называла Озорницей. Она, слюнявя во рту тонкий кончик хвоста, смотрит на Русалку – распущенные волосы закрывают, словно штора, половину лица, которое оборачивается, выискивая одобрение, к похожей на Мэрилин Монро Святой Марии, а та зыркает на Японца, который, заручившись негласной поддержкой всех остальных, говорит мне:
– Ну, раз ты считаешь, что это обязательно, то сама и дари.
Самая что ни на есть бесстыдная неблагодарность. Он всё для них делает, а они… Смысл всех этих переглядываний был мне вполне очевиден: раздражение и зависть. После злосчастной поездки на дачу группа относилась ко мне с недоверием. Даже два месяца спустя моё поведение было предметом для шуток. В их глазах я была тупой фанаткой, до безумия влюблённой в Мастера. Но дело было не только во мне, но и в том, что порой на мастерских Профессор был груб. Не щадил чувств, не церемонился. Его шутки, от которых у меня бежали мурашки по коже, казались им, мягко говоря, неуместными. Я была единственной в группе, кто понимал его холодный юмор. Разве не смешно? Это же смешно! Это же шутка! Но его шутки никто не ценил, кроме меня, а мне нужно смеяться осторожнее, чтобы не выдать свою слишком явную привязанность. Это ничего, что придётся жить в беспрерывном страхе, удерживая на лице улыбку.
Кое-кто из девочек, о чём я узнала, подслушав через закрытую дверь кабинки туалета – говорить при мне они бы не стали, – затаил обиду на Мастера после того, как он позволил себе в их присутствии помочиться в реку. Я еле сдержала смех, представив ситуацию, которая, к сожалению, канула в лакуны моей памяти. И это только часть айсберга – вокруг него плелись фантастические интриги с налётом мелодрамы. Я искренне не понимала их возмущения и не раз, слушая подобные разговоры, вспоминала слова Профессора: «Все вдруг стали ханжами» и «Вокруг враги. Все мне завидуют».
Он не был зол, как вы могли бы подумать, в отличие от меня – злобной серой пылинки, которой порой в голову приходили такие немыслимые проделки, что вообразить невозможно, а рассказать так вообще – смешно и стыдно. В холле на втором этаже Школы напротив каморки, где спал охранник, располагался кухонный уголок – кулер часто с пустым баллоном воды, длинный узкий стол с чайником и очередью кружек с отколотыми краями и тёмным налётом внутри, которые когда-то принесли и оставили давно выпустившиеся ученики, и на невысокой тумбе, в которой хранилась коробка с чайными пакетиками и засохшие остатки недоеденного кем-то печенья, с холодным стоицизмом возвышалась старенькая кофемашина, которая готовила не то чтобы очень вкусный, но бодрящий кофе. А главное, этот оазис находился вблизи учебных классов и, чтобы быстро выпить чай или кофе, не приходилось спускаться в находившуюся на цокольном этаже столовую. Так удобно и так ладно всё продумано: всего-то нужно взять кружку, заглянуть внутрь, проведя пальцем по ободку, найдя её если не идеально чистой, то просто пригодной, чтобы поставить в аппарат, нажать кнопку и ждать, когда под вздохи и кряхтение машины польётся тёмная жидкость. А пока ждёшь, можно пройти по коридору, заглянуть в соседний кабинет, где обсуждались такие важные вопросы, как кто, с кем на прошлой вечеринке, в баре, в квартире, на вписке весело проводил время или куда можно пойти вечером, или заглянуть в сканировочную, где студенты из мастерской фотографии сканировали плёнки, или узнать домашнее задание, поболтать о том о сём, назначить свидание, etc., а потом вернуться и выпить наконец кофе.
Я подглядывала с лестницы, ведущей на этаж с кухней, и ждала удобного случая, когда временный хозяин кружки отлучится. А дождавшись, тихонько, одним коротким быстрым движением, с точностью и лёгкостью колибри на полдюйма сдвигала кружку так, что кофе из рожка проливался мимо. О, как же я внутренне хохотала, проделав это в первый раз, когда читала недоумение и досаду на лице студента, который лишь отошёл посмотреть расписание киноклуба – в этом месяце шла ретроспектива Пьера Паоло Пазолини, и в ближайшую субботу показывали фильм «Теорема».
Я невинно развожу руками, а про себя бормочу: «Ах, какая я гадкая, как дьявол, дьявол, дьявол».
Проделывать такую штуку noch einmal, noch einmal, noch einmal[27] было уже не так весело, но продолжало приносить смутное удовлетворение. Профессор даже отчасти не был так жесток, просто не мог сдержаться, чтобы в минуту восхитительнейшего вдохновения не посмотреть, чем обернётся какая-нибудь пришедшая на ум шутка. Реющий в высотах дух, у которого не было слабостей, кроме как, закинув удочку, зацепиться крючком за подол платья Фата-морганы, дёрнуть и посмотреть, что затем будет, даже не мог вообразить, что его шутки кого-то серьёзно задевают.
Мне предстояло самостоятельно придумать два подарка – от себя и от группы. Со вторым дело обстояло проще. Этот подарок должен быть, во-первых, не слишком личным, во-вторых, остроумным, а в-третьих, должен показать, что создан общими усилиями. Я боролась с тщеславием, о существовании которого раньше и не подозревала, чтобы Мастер не догадался, что это всё моя единоличная инициатива.