Я всегда неуклюже стояла в стороне, когда нужно было делать что-то вместе с одногруппниками, но сейчас я вышла в авангард – было неловко, но и от мук можно испытывать наслаждение. Спросила, мол, не будут ли они против торта? Разве можно быть против деньрожденческого торта? Первой их реакцией был смех. «Валяй», – ответили они.
Торт, который мы сможем вместе съесть на мастерской, должен стать символом сплочённости нашей группы. Но не просто банальный торт, а торт с изюминкой, торт специально для Профессора.
Если у тебя есть лимоны, сделай лимонад. А у меня есть обычный прямоугольный торт, пусть будет «Птичье молоко», и сделанный по заказу лист съедобной сахарной глазури, на котором напечатана фотография – та самая, где мы лежим в шезлонгах на фоне осеннего леса, сделанная на Николиной Горе.
Я представляла, как Мастер будет хохотать, когда снимет картонную крышку с коробки торта и увидит, что на нём изображено. Я надеялась, что он оценит продолжение, которое получит наш совместный фотопроект, которым он так загорелся в тот вечер на дипломатическом пляже.
Со вторым подарком, от меня лично, дело обстояло сложнее. Я пыталась копить, откладывала деньги в ящичке комода, и, несмотря на то, что экономила даже на самом необходимом – еде и колготках, – я сидела без работы и скопить на что-то грандиозное не получалось. В голову лезли банальные мысли. Я уже отчаялась придумать что-то особенное – времени оставалось мало – и уже была готова пойти в магазин для взрослых, чтобы выбрать что-то из их незамысловатого ассортимента – наручники, ошейник, кляп или плётку. Меня останавливало то, что я знала – он такое не любит. Я представляю, как смотрю на него и слышу заранее, что он скажет:
– Фу, это так пошло, – а потом добавит: – Это подарок для тебя или для меня? Ты ведь хочешь, чтобы я на тебя надевал кляп и тебя заковывал в наручники?
И он был бы прав – не его я собиралась хлестать плёткой.
Идея пришла внезапно. Он лежал на кровати в Подколокло, в наполненной красным светом комнате, а я встала, чтобы поднять и аккуратно сложить его вещи, чтобы наутро они не были мятыми. Больше пошлости он не любил только ходить в мятом. Когда вешала его джинсы на стул, услышала звон монетки, которая выкатилась из кармана и упала на пол. Следом за ней выпал его школьный пропуск. В Школе студенты называли его по имени-отчеству или Профессором, а за спиной в шутку – Принцем. Я подняла пропуск и вслух прочитала:
– Родион Родионович Принцып. Мастер.
– Мастер-фломастер, – сказал он, – положи, где взяла.
Мастер. Фломастер. Я наконец придумала, что подарю ему, и так обрадовалась, что запрыгала на месте и захлопала в ладоши. Он не догадался, что привело меня в такой восторг, и спросил, что случилось. «Это сюрприз», – ответила я. Так и было, так и было. Сюрприз. Я забилась к нему под одеяло и, всё ещё заливаясь смехом, целовала и тискала, как самое драгоценное в мире существо.
Он запретил мне произносить слово «любовь», но я вся изводилась от желания признаться в любви, которая не смеет себя назвать. Мой подарок – это признание в любви, а также – это шутка, над которой, если мне повезёт, он посмеётся. Смех – наивысшая из похвал. Я готова пойти на многое, чтобы услышать его смех. Не знаю почему, но я была уверена, что это хорошая идея и развеселит его. Может, ему даже понравится.
Я сделаю татуировку. Я не очень-то любила татуировки, предпочитая им чистую, как у Профессора, кожу, хотя у меня и была парочка надписей на руке (Голод и Anorexia), которые в своё время я не могла не сделать, а теперь будет ещё одна на двух ногах. Чёрным готическим шрифтом я напишу на участке кожи чуть выше колен, но ниже края юбки – «Мастер» на левой ноге, «Фломастер» на правой. Вот моё признание в любви – я люблю его и ничего не боюсь.
Порой он заставлял меня перечислять, что со мной не так: стеснительность и ханжество, фригидность и холодность, невзрачность, паршивая квартирка и, наконец, злоупотребление алкоголем. Я не находила в себе ничего, за что меня можно было бы любить. Шагая в тату-салон, я надеялась, что он полюбит меня за мою преданность. И татуировка была сделана, чтобы лишний раз доказать, – мол, вот она я, смотрите, какая я хорошая, какая преданная ученица, я сделаю всё, чтобы вас рассмешить. Было совсем не страшно и даже приятно.
Свеженькая татуировка блестела на покрасневшей коже. Раньше всё, что я делала, выходило как-то криво, чего-то недоставало, но вот она – моя татуировка – получилась идеальной, такой красивой, что от радости, подступившей к горлу, я чуть не захлебнулась. Сидя на кушетке в тату-кабинете, я и плачу, и восхищаюсь – всё разом, размазываю слёзы по лицу, но они всё равно падают и звонко разбиваются о голые ноги. По дороге домой я покупаю новое бельё и колготки.
Наступила среда. Я спала плохо, но, несмотря на это, чувствовала себя хорошо, ещё лучше, замечательно. Я пошла в Школу, надев длинное, ниже колен платье, чтобы до времени скрыть сюрприз.
Шагая по опавшим листьям, с тортом в коробке, я чувствую себя окрылённой. Я рада настолько, что выгляжу глупой. Глупо улыбаюсь, покупая перед занятиями в магазине рядом со Школой одноразовые тарелки и приборы. Но, войдя в класс, пытаюсь сомкнуть губы, чтобы не выдать своего нетерпения.
Увидев коробку с тортом, Профессор с искренним удивлением восклицает:
– Так-так-так, что это тут у нас? – Он снимает крышку и несколько секунд удивлённо молчит. – Это мне?
Мы все синхронно киваем. Ничто не могло бы сделать этот час более торжественным.
– Вот это произведение искусства! Оно съедобное?
Его улыбка, когда он наклоняется к торту, чтобы разглядеть изображение, выражает большое, торжественное, удовлетворённое счастье.
– Попробуйте, – говорю я, протягивая нож, который предусмотрительно захватила из дома.
Он смеётся и говорит, что это очаровательно. Студенты полукругом обступают его, когда он, взяв нож, аккуратно, чтобы не повредить лица на картинке, разрезает торт, а я раскладываю куски на тарелки и протягиваю каждому изображение с ним самим. Они уже не смотрят на меня так недоверчиво, а кое-кто, попробовав торт, даже одобрительно улыбается.
– К такому торту нужно шампанское! – говорит Профессор.
Плющ и Горшок быстро соображают, и через пятнадцать минут на столе оказываются две бутылки шампанского, хотя в Школе запрещено распитие спиртных напитков. Мы закрываем дверь аудитории, и Мастер с хлопком откупоривает бутылку.
Разлив тёплое шампанское, он протягивает мне мягкий пластиковый стаканчик с пузырящимся, янтарного цвета напитком.
– С днём рождения, – улыбаясь, тихо говорю я. Беру стаканчик, но, не делая ни глотка, отставляю его на стол. Сегодня я, несмотря на праздник – в честь праздника, – собираюсь до самого позднего вечера сохранять трезвость. Может быть, он позволит мне выпить немного вина, которое припасено у меня в красной комнате, но только если мы окажемся наедине и я покажу ему свой сокровенный подарок, который слегка покалывает и чешется под колготками.
Я снова стою в сторонке, но чувствую себя в самой гуще событий. Я не свожу с него глаз. Вокруг гудят голоса. С умилением, довольная собой, я наблюдаю за тем, как всё удачно сложилось – и торт, и шампанское, и выражение приятного удивления на лице Профессора, который, пренебрегая приборами, ест прямо руками. Я смотрю на него с таким обожанием, будто вижу впервые, как он смеётся, как быстро двигается его тело, от которого исходит запах опасности, тело, способное причинить боль, но сейчас всё по-другому: он расслаблен и доволен – жуёт торт и запивает шампанским. Я могла бы умереть прямо сейчас, и это было бы прекрасно.
Каждый раз, когда мы встречаемся, я так нервничаю, будто мне приходится заново с ним знакомиться. В нашу последнюю встречу он был мной недоволен. Гнев читался в его глазах. В любой момент он мог впасть в ярость, и чаще всего эти вспышки были обращены на меня. Никаких инструментов, чтобы справиться с ними, у меня не было. Я напоминаю себе об этом, чтобы сильно не расслабляться. Я не в силах предугадать, чем закончится сегодняшний, так хорошо начавшийся день, возможно, он обернётся катастрофой, но я знаю, что жить стоит ради таких волнующих мгновений, когда чувствуешь небывалый подъём и, как ни удивительно, безграничную власть.
Кто-то стучит в дверь. Бутылки ныряют под стол, а стаканчики с опозданием прячутся за спины. Заглядывает, почувствовав через закрытую дверь запах праздника, девочка с красными волосами. Жуткая девица преследует нас, как сумасшедшая бывшая.
– Заходи-заходи, – говорит Профессор, – у нас кое-что для тебя есть.
Он берёт её за локоть и подводит к столу с тортом, от которого остался один кусочек – тот, где на фотографии она лежит в шезлонге.
– О боже, – она пищит от удивления, прикладывая ладонь ко рту, – это же я! Почему меня никто не съел? Я невкусная?
– Вкусная. Ешь! – приказывает Профессор.
Торт быстро исчезает. Я заглядываю в коробку и вижу остатки глазури, размазанной по бумажному дну коробки. По партам рассыпаны крошки. Всё, что осталось от праздника. Я смахиваю их на пол, навожу какой-никакой порядок, собираю мусор в пакет. Когда шампанское было выпито, мы выходим из Школы. На улице гуляет ветерок, поднимает и закручивает опавшие листья. Я уже не удивляюсь, что девочка с красными волосами увязывается за нами, и мне кажется, что это навсегда – мы никогда от неё не отделаемся.
На метро мы доезжаем до «Курской», где должны встретить Бориса Дмитриевича и вместе пойти в ресторан, куда Профессор, не принимая отказа, пригласил всех после мастерской.
Профессор говорит, что у него есть одно дело в торговом центре возле метро. Он оставляет одногруппников во главе с Борисом Дмитриевичем перед эскалатором, ведущим в супермаркет на минус первом этаже, чтобы они спустились и купили вина, а сам целенаправленно двигается в обратном направлении по торговому залу.
– Пойдём со мной, – бросает мне из-за спины так, что слышу это только я.