Ещё тогда я внимательно слушала учителя – чудовищные изгибы горбов зачаровывали, хотя я была равнодушна и к животным, и к географии, не выбиралась никуда дальше своего города и деревни, куда редким летом мы ездили с папой в гости к его родителям; на рынке, где из открытых кузовов грузовиков продавали гигантские арбузы и не только, покупали и привозили им жёлтых неоперившихся цыплят. Невесомые пушистые комочки на спичечных ножках метались от жары и ужаса в коробке с круглыми прорезями. Когда мы приезжали и открывали коробку, там были уже трупики. Цыплёнок – отрицательная форма верблюда, верблюд в минусовой степени. Верблюд почти человек, больше, чем человек.
– Самое упрямое животное не осёл, а верблюд. Если он не захочет, его невозможно сдвинуть с места, – говорил учитель, окинув разбушевавшийся класс равнодушным взглядом.
Я, стоя на коленях, нашёптывала верблюду на ухо:
Ну пойдём, пойдём.
Ну вставай, пошли.
Ну давай, давай.
Было воскресенье. Ах, какое это утро, поднявшее меня для жестокой жизни. Яркое солнце проникало в комнату сквозь шторы. Приближался полдень, но для Профессора было ещё слишком рано, чтобы раздупляться. Упрямый не хотел никуда идти.
– Родион Родионович, gehen wir![28] – молю, примостившись в изножье кровати.
– Ты меня выгоняешь! – он недовольно бурчит в подушку. – Все меня гонят!
– Bitte schön…[29] Пожалуйста, – я не на шутку нервничаю. Подмывает схватить его за плечи и потрясти, чтобы он внял моей просьбе.
– Ты такая же, как и все! Халявщица! Получила своё и гонит!
Услышав это больно ранящее слово, я не берусь спорить, встаю с колен и по диагонали меряю комнату шагами. Случайными движениями касаюсь предметов, разложенных на открытых поверхностях. Понимая, что вставать он не собирается, совершаю последовательность необходимых приготовлений, которые предпочла бы при нём не делать, но выбора не было. Бросаюсь к двери, желая убедиться, что она заперта; замерев, прислушиваюсь к шагам в коридоре, затем подхожу к комоду; выдвинув верхний ящик, обнаруживаю там помятый белый почтовый конверт. Кинув ещё один быстрый взгляд на дверь, достаю его. Немного успокоившись, усаживаюсь на пол по-турецки и в узких лучах света, что проникали сквозь щель под шторой, отсчитываю новенькие пятитысячные купюры:
– Eins, zwei, drei, vier…[30]
Сегодня день икс, когда квартирохозяйка приходит за ежемесячной оплатой, которая была низкой для центра, но высокой для покосившегося кирпичного строения со следами разрушения, которое стало моим домом. Кто-то проходит по коридору, раздражённо хлопнув дверью так, что дрожат стёкла в окне. Мы уже опоздали, чтобы уйти незамеченными – дом проснулся и живёт своё воскресное утро.
Она приходит только по выходным, и я, кажется, уже слышу её шаги по коридору. Жду её появления на пороге с минуты на минуту. Сегодня она позвонила и сказала, что скоро приедет, и я не успела её отвадить. Не могла же я подорвать её доверие, сложившееся за два года, что я жила в красной комнате, и сказать: «Простите, денег нет». Сказать, что меня не будет дома, тоже не помогло бы, потому что, во-первых, у неё были ключи, а во-вторых, обычно в такие дни я предпочитаю с ней не встречаться – оставляю расписку и деньги в конверте на комоде, а сама ухожу шататься по бульварам или просто сижу на площади напротив дома, наблюдая, как хозяйка появится, а потом, спустя минут двадцать, выйдет из железных ворот, унося мои деньги.
Я отдёргиваю штору – комнату, насмехаясь, пронзает яркий солнечный свет, будто сейчас не поздняя осень, а настоящее душное лето – и забываюсь, когда, прислонившись к окну, наблюдаю за движением внизу. Все жизненные тяготы смягчаются, стоит мне только взглянуть на кривую улочку. Вижу шатающегося на ногах тщедушного человечка, такого маленького, так медленно переходящего дорогу на противоположной стороне улицы, что понимаю – это не пьяница, это – мечтатель, как и я. А мимо него на углу бледно-жёлтого здания напротив прохаживается взад-вперёд сотрудник посольства в форме полицейского. Солнечные лучи высвечивают яркие полосы зебры и причудливые тени от дорожного знака на потрескавшемся асфальте. Из-за строительных лесов, окруживших фасад дома, увидеть тех, кто идёт внизу по моей стороне переулка, было возможно, только взобравшись с ногами на подоконник и высунувшись из открытого окна. Иногда под окнами останавливались группы туристов, проезжали шумные свадебные процессии и даже лошади, которых вели за поводья мужиковатые наездницы. Сейчас там стоял, криво припарковавшись между проезжей и пешеходной частью, грузовик с синим, в провисших складках, кузовом.
Я открыла окно, отчасти чтобы проветрить накуренную комнату, отчасти чтобы рассмотреть плывущие внизу между железных балок макушки, и нет ли среди них маленькой кудрявой седой головы. Громко смеясь, прошла стайка девочек-подростков.
Я слезла с подоконника и села на кровать. Чуть потянула на себя смятое одеяло, в которое с головой завернулся Профессор. В выходной он может лежать так до обеда или до вечера, а я буду бегать вокруг, поднося кофе и молясь, чтобы он не захотел пойти в туалет и не столкнулся с соседями.
По уговору, заключённому вместе с договором аренды, хозяйка ясно дала понять, что в Подколокло мне запрещено заводить домашних животных – никаких, даже рыбок, – и приводить гостей, тем более мужчин. Более того, в комнате нельзя курить, а сейчас у меня в кровати лежит мужчина и, бог мой, – курит. Может быть, я накрою его одеялом и старушка ничего не заметит? План сомнительный, и я сразу его отметаю.
Я – Одиссей и должна быть хитрой, как Одиссей. Найти выход. О боги, пошлите мне знак! Жестокие боги безмолвны. Я – цыплёнок в коробке, трясусь не за себя, тем более не за него – за бабушку. Ненароком он мог затушить сигарету об упругие завитушки зашедшейся криком старушки. Чтобы не визжала. А что? К чему разводить цуцала-муцала?
Он вовсе не был жесток. Даже никогда не поднимал голос – ни на меня, когда мы были наедине, ни на студентов в Школе. Какими бы критическими ни были обстоятельства, он продолжал говорить спокойным рассудительным тоном. По крайней мере, я не видела, чтобы он выходил из себя. Он мог взглядом пригвоздить к земле и тихо спросить: «Есть тебе чем гордиться, коротышка?» Мой рост – один метр шестьдесят сантиметров, вес без одежды и на голодный желудок – 48 килограммов, я хожу на цыпочках, когда Мастер спит и бодрствует, и мне нечем гордиться, кроме того, что этот мужчина сейчас лежит у меня в постели.
Он не был зол и, в отличие от меня – мелкой пакостницы, воровки с детской внешностью, – извлекал из жизни удовольствие гораздо более полное и разнообразное. Напившись на вечеринке до состояния, когда приходилось зажмуривать один глаз, чтобы сфокусировать взгляд, я выглядывала оставленные без присмотра вещи и, заметив рядок винных бутылок, одиноко стоящих на подоконнике, выждала момент, чтобы умыкнуть одну. Но момент оказался неподходящий, и я была застигнута врасплох выросшей из-за спины хозяйкой бутылок. Она молча протянула руку, и мне пришлось, заливаясь краской, вернуть ей бутылку. Всё бы ничего, я бы стоически вынесла такое унижение, но на той вечеринке был Профессор, а хозяйка бутылок была его вздорной подругой, которая, как я подозревала, меня недолюбливала, и я представляла, как она, смеясь, рассказывает ему о произошедшем с его студенткой курьёзе. Пристыженная, я тихо ретировалась, так и не узнав, стало ли ему известно о моём преступлении.
В других домах с деревянным паркетом, по которому непременно, царапая когтями, носилась возбуждённая количеством людей рыжая корги, я находила пустую комнату, закрывала дверь и в темноте шарила в чужих личных вещах, искала какую-нибудь безделушку, которую могла незаметно сунуть в карман на память – изумрудный камешек, металлическую статуэтку, глянцевый тюбик помады.
В ванных я оставляла рытвины от ногтей на гладком розовом мыле и выливала в раковину цветные жидкости из стеклянных флаконов. И это не считая того, сколько еды я стащила, стоя на чужих кухнях возле чужих холодильников, пока некоторые из них не начинали предательски пищать. Я стыжусь себя, но не могу прекратить.
В супермаркетах я охапками крала жвачки и всякую мелочь, потому что это очень просто: подходишь к стеллажам возле кассы, хватаешь столько, сколько помещается в ладонь, и идёшь внутрь магазина, где, приспустив рукав, прячешь всё в карман, потом выходишь как ни в чём не бывало и идёшь в следующий магазин. Я творила и другие пакости – у отдела, где на развес продают сладости, я находила ячейки с конфетами, мягкими внутри – суфле «Птичье молоко», вафельные с кремовой начинкой, зефир в шоколадной глазури – запускала руку в море подвижных обёрток, ломала, сжимала и лопала, пока они не потеряют правильную твёрдую форму. Мне нравилось ощущение мягкой раздробленной каши в ладони, сладостный звук, с которым трещит сломанная вафля. Представьте, что все рафаэлки в коробке, которую вы дарите девушке на свидании или любимой учительнице на встрече выпускников, раздавлены. Здорово, правда? Я крошила печенья, хотя это было труднее, я отламывала ножки у шоколадных грибов, оставляла круглые сладострастные лунки от пальцев в зефире. Я могла долго так забавляться, не вызывая подозрений, пока кто-нибудь из покупателей с тележкой не начинал выжидающе толкаться возле моего отдела.
Я сижу на полу и не делаю ничего, просто смотрю на часы. Ощущение опасности растёт буквально на глазах. Из головы никак не идёт, что дверь может быть открыта. Снова проверив замок, робко сажусь на краешек кровати.
– Родион Родионович, пожалуйста, пойдёмте… я куплю вам мороженое? – я наклоняюсь к свёртку, где предположительно располагается его ухо.
Раздаётся булькающий звук:
– Эым? – Из-под одеяла выглядывает один глаз и пронзает меня, как острая стрелка часов, которые до двенадцати дня идут угрожающе быстро, а потом замедляются.