– Всё хорошо? Вы довольны? – спрашиваю я.
– Более чем, – отвечает он.
– Я очень скучаю по вам. Возвращайтесь скорее.
Он ответил, что видел маленькую нахальную обезьянку, похожую на меня. Пусть так. Мы посмеялись, и наконец я погрузилась в тишину – никогда ещё я не была так одинока. Как встретишь год, так его и проведёшь – я улыбалась, оценивая вероятность того, что жизнь моя протечёт в одиночестве на этой низенькой улочке неспокойного нижнего города.
Он не поздравил меня с днём рождения. Наверное, проспал этот день, скорее всего – не один. Я упивалась посредственностью своей роли в его жизни. Мои мысли такие же низкие и порванные, как облака. Тусклый день померк. Вечер наступил подобно проклятию. Я вышла на улицу и пошла вверх по бульвару. На скамейках спали бездомные. Мне нравится их видеть. Бульвар и перпендикулярная ему Покровка со скоплением разноцветных домиков утешает всех неприкаянных. Я не чувствовала границу между собой и этими улицами. Когда кончатся эти улицы, я пойду по другим. Чего-чего, а улиц у меня достаточно. По путям прошёл трамвай, под перестук колёс я подумала: «Теперь наконец-то я могу спокойно напиться». Перед паршивеньким супермаркетом рабочие чинили крыльцо и с размаха скидывали мусор под ноги пешеходов. Я вошла в облако пыли.
Стояла возле витрины с вином и выбирала бутылку с крышечкой, когда ко мне подошёл подросток в объёмном пуховике и попросил купить ему бутылку сидра. «Деньги я отдам», – сказал он. «Нет», – я категорично покачала головой. Он спросил: «Почему?» «Может быть, потому что это незаконно?» – вопросительно ответила я. На кассе я увидела, что ему удалось уговорить какого-то менее законопослушного гражданина купить ему алкоголь. В сердцах я пожалела, что отказала ему. Я расплатилась и пошла долгой дорогой домой. Правильно говорят, зима – сезон алкоголизма и отчаяния.
Никто не знал, чем я была занята. А я все дни напролёт делала из бесплатных газет, что рассовывают по почтовым ящикам, и коричневых упаковок из-под яиц массу для папье-маше и вылепливала коробочки. Воплощение монотонности и повторяемости. Потом покрывала их золотой краской, и получалось что-то, как мне представлялось, наподобие пиратских сундуков сокровищ на ножках в форме львиных лап. Только в них ничего не было, кроме моих, подобных пыли, секретов. В ночь, когда он летел из Египта обратно в Москву, я загадывала желание на одинаковое время: «Умри, пожалуйста, умри! Пусть его самолёт упадёт». Перед отъездом он признался, что чуть не зарезал человека: «А он мой лучший друг». Это похуже, чем превращать девочек в лягушек. Я стала лягушкой, а самолёт не разбился. Не сработало. Он не умер – благополучно приземлился в компании со своим лучшим другом.
Время до первой в семестре мастерской прошло слишком быстро. Студенты полулежат на стульях в аудитории, уткнувшись в телефоны. Я чувствую себя засланцем. За почти два года никто из них не стал мне близок. Прошло пятнадцать минут с начала занятия. Какое-то время мы просто сидим молча.
– Может, он заболел?
– Кто-нибудь в курсе?
– Возможно, он опаздывает.
– Давайте подождём.
– Да ладно, он уже не придёт.
Он не пришёл ни на эту мастерскую, ни на следующую. Мы сидели и чесали макушки, а Борис Дмитриевич отдувался за двоих, хотя его энтузиазма хватало с лихвой – он щёлкал нас, как орехи. «Не оригинально», «Не то, всё не то», «Подумай ещё» и «Это отстой» – были его любимыми фразами.
Я приходила домой и не могла заставить себя позвонить ему – отправляла сообщения, зная, что он не ответит. Не потому, что мне есть что сказать, а потому, что, если не писать, кажется, что меня не существует. Чем дольше он не звонил, тем больше у меня росла надежда, что он меня бросил.
Дни наслаивались один на другой, как начинка гамбургера, пропитываясь ядовитым соком. Я занималась какими-то не очень важными делами. Впрочем, я очень смутно помню, что я тогда, будто на автопилоте, делала: блуждала по улицам, через день посещала занятия, ждала, когда он позвонит и приедет. Я была одинока, будто странник в африканском захолустье.
По учёбе успевала не блестяще, но и не хуже многих. Вечера проводила дома, ведь если его звонок застанет меня вне дома, телефон превратится в тикающую бомбу с часовым механизмом. У меня мелькнула мысль, что у нас получается какой-то телефонный роман. Я – абонент, который всегда в сети, безлимитная связь и бездонный пакет СМС. Он приезжал, и я, дрожа в его руках, как ребёнок, начинала жить, вдыхая тяжесть и остроту его запаха. Для меня он был словно бог, от которого пахнет травкой и алкоголем. А я была для него чепухой вроде обременительной поклажи. Он, подчёркивая своё безграничное великодушие и щедрость, которых я удостаивалась, но, на его взгляд, недостаточно ценила, говорил, что предпочитает других девушек, таких, до которых мне далеко. В переходе на станции метро «Китай-город» стоит памятник революционеру.
– Я встречался с его правнучкой, – говорит он, указывая на каменное изваяние.
– И какая она?
– Просто отпад! Настоящая русская красавица! Во-первых, обалденная грудь, – руками очерчивает в воздухе округлости, – во-вторых, длиннющие ноги, а в-третьих, блондинка вот с такой косой, – он сжимает кулак, показывая толщину воображаемой косы.
Я не могу понять, то ли он пытается задеть меня, то ли шутит.
– Понятно. Не то что я – коротышка.
– Обиделась?
– Я никогда на вас не обижаюсь, Родион Родионович, – отвечаю я. За это он целует меня в щёку и садится в поезд.
Он рассказывал мне и о других бывших девушках. Одну тоже звали Соней. Я знала, что с ней было хорошо, она была дерзкой и, в отличие от меня, не стеснялась в постели говорить, чего хочет.
В ту ночь я рыдала, уткнувшись в подушку, пока не уснула, не из-за того, что про меня он никогда так не скажет, не назовёт красавицей, но потому, что он вообще никогда ничего про меня не скажет. Будто меня и не было. Я – тёмное пятно в его биографии.
Я, продолжая ждать звонка, была готова демонизировать эту прямоугольную плоскую штуку, которая умела отправлять сообщения: «Что притихла?» и говорить его голосом: «Хочешь, я приеду?» А порой она вспыхивала фотографией, где он представал обнажённым по пояс, с подписью: «Опять не нра?» «Нра, очень-очень нра», – отвечала я. «Для тебя старался, между прочим». – «Спасибо, спасибо».
Всё, что я делала, было с расчётом на то, что потом я смогу ему об этом рассказать. Я лихорадочно искала темы для разговора: будь то книги или фильмы – это были книги и фильмы для него. Я записывала, чтобы не забыть, мысли и истории, которые могут показаться ему хоть капельку интересными, и, конечно, – желания и неуклюжие фантазии, с вербализацией которых у меня были большие проблемы.
Пока телефон молчит, я перечитываю нашу переписку:
Что ты хочешь?
Хочу, чтобы вы делали мне больно.
Например?
Например, ударили меня по лицу.
Я с трудом тебе верю – ты не говоришь об этом во время секса. Ты только пишешь об этом, мне кажется, ты всё это придумала.
Мне сложно, потому что я раньше никогда это не говорила вслух. Но я очень хочу.
Значит, ты к этому не готова и всё это существует только на уровне фантазий. Хотела бы – нашла бы способ сказать, я тебя всё время спрашиваю: что ты хочешь, ты или молчишь, или говоришь, что и так всё очень хорошо.
Соня, я был в самых крутых и нелегальных садо-мазо-клубах, я знаю, как это выглядит, когда люди действительно хотят чего-то такого, ты просто играешь со мной, ничего ты не хочешь, кроме как привлечь к себе внимание.
Да, я говорю робко, но действительно хочу, чтобы вы делали мне больно. Я хочу, чтобы вы меня били. Клянусь вам, от этого я получаю наибольшее удовольствие.
Как скажешь, я из опыта исхожу, а ты из фантазий. Конечно, тебе видней, но, судя по тому, что ты ничего не рассказываешь, всё это просто девичьи мечты. Люди, которые хотят этого, всегда точно говорят, что именно и в каких местах их заводит.
Ты точно юлишь, Соня, у тебя есть куча возможностей сказать мне о своих желаниях, даже если ты стесняешься говорить об этом прямо, прислать мне свой любимый порнорассказ или видео, что угодно, но ты последовательно и лицемерно увиливаешь от любых конкретных вопросов, это может значить только одно: ты не хочешь НИЧЕГО, и всё это игра и разводка.
Когда я это перечитываю, меня захлёстывает горькое разочарование: как он прав – фантазёрка из меня никчёмная. Как бы я хотела сделать всё по-другому, чтобы ему не приходилось вытаскивать из меня по слову.
Мне казалось, что, если я буду слушаться каждого его слова – одеваться, как девочка, носить одежду, которая ему нравится, быть преданной, много смеяться и без устали его целовать, отправлять эротические фотографии, придумывать грязные словечки, – всё будет в порядке, по крайней мере – терпимо. Но получалось так, что я косячила. Мне всё время приходилось молить о прощении, давать обещания, что я так больше не буду, что это не повторится. А почему бы и нет? Нет, на одних обещаниях далеко не уедешь. Может, на обещаниях и слезах, градом скатывающихся по моему лицу во время поцелуев? Уже шансов побольше. Может, из-за этих умилительных слёз он меня и терпел? Замечу, что ничего дурного я в этом не видела. «Не важно, что ты думаешь, важно – что ты делаешь», – не уставал повторять он. «Ты только мечтаешь, – говорил он, – ты не способна на реальные действия». Когда я мечтаю, расхаживая по своей, кажущейся огромной, комнате, я преисполняюсь радостью. Я так несравненно счастлива. Я провожу часы, мечтая о своих мечтах, оплакивая жизнь, которую не смогу воплотить в реальность. Здесь мне больно оттого, что я не могу полностью уйти туда, в эти мечты. Они все целиком – суть плоды моего воображения.
Это произошло в очень холодный день в конце января, когда снаружи крупными хлопьями падал мокрый снег. Снега навалило столько, что я осталась дома, позволив себе не ходить в Школу. Тишину разрезал звонок.