Воздух был тяжёлым и влажным от тел и винных паров. Тени на стенах неестественно вытянулись. Он бродил от одной группы к другой с самым дружелюбным видом, обмениваясь приветствиями, хохоча и, мгновенно и безошибочно на лету схватывая нить разговора, болтал о чём-то без умолку. Обнажал зубы. Растапливал сердца, надвигался, как глобальное потепление. Я провожала его взглядом, пока он не скрылся в коридоре, ведущем в другой зал. Мои нервы истрёпаны и истончены, как старый свитер.
До меня долетел смех – он хохотал в голос. Во мне зашевелилась ревность при мысли о том, что кто-то, кроме меня, заставляет его так смеяться. «Ревность – стыдное чувство, – говорил он, – буржуазное. Ревностью прикрывают обычное ханжество. – И всегда добавлял: – Ты моя маленькая ханжа». Рядом с ним стояла высокая девушка, такая, как он любит – светская, пятничная, как из рекламы духов: блестящие струящиеся локоны, облегающее, цвета фламинго платье с открытой спиной. Он наклонился и прошептал что-то ей на ухо. Она залилась звонким смехом, долетевшим до меня поверх голов собравшихся. Он приблизил лицо вплотную к ней и обнял за талию. Я представила их диалог.
– Какими духами ты пользуешься? – проговорил он ей на ухо, задев губами прядь волос.
– Жадор. Диор, – она уже не смеялась своим ярко-коралловым ртом, но смотрела на него проникновенным взглядом.
– Ты этого достойна… – или какая ещё чушь. Shine bright like a diamond. Я сжалась, как хвост хамелеона. На глазах навернулись слёзы. На её фоне я выглядела скучной и неинтересной. Он часто говорил, что во мне нет духа соперничества, но я подумала, что наедине у себя в комнате попробую перед зеркалом повторить её улыбку. А сейчас мне не оставалось ничего, как напиться. А почему бы и нет?
Он развернулся, увлекая за собой Мисс Диор, так, что я видела только его спину. Когда он завернул за угол в лабиринте выставочного пространства, я облегчённо вздохнула и, поддавшись волнообразному внутреннему порыву, поплыла – такая жалкая, такая неловкая – напиваться, как в последний раз, по-настоящему.
Первый бокал я пила в условном укрытии перед самой большой картиной. Смотреть на неё вблизи было тяжело. «Пей медленно», – проговорила я про себя. Я оглянулась в поиске знакомых лиц, к кому можно было бы подойти. Рядом с супрематической картиной стояла девочка с красными волосами. Всё то время, что мы проучились вместе, не было ни одной выставки, которую бы она пропустила. Ни дать ни взять – вездесущий дьявол! Я знала, что у неё булимия, что она была по уши в долгах, превышала кредитные лимиты, воровала сигареты и к тому же была тайно влюблена в Профессора. Она одарила меня заговорщической улыбкой – я подумала, всем ли она так улыбается или что-то знает о нас? Подходить к ней не хотелось, и, снова повторив про себя заклинание «пей медленно, не торопись», я решила сосредоточиться на изучении экспозиции, ведь он спросит – спросит, что, побывав на премьерном показе, я думаю обо всех этих работах. А потому, спрятавшись за широкими спинами, я подслушивала, как они несут всякую чушь об искусстве, и не забывала высматривать Профессора, чтобы вовремя спрятать бокал за спину.
Второй бокал был выпит залпом. По горькой иронии, пить захотелось ещё больше. Провались оно всё пропадом. Я отодвинула от себя пустой бокал и, сделав вид, что это не моё, взяла ещё один. С горячностью человека, решившего с понедельника начать новую жизнь, я осушила третий бокал. Чересчур самонадеянно с моей стороны, но всё-таки я надеялась, что смогу сохранить трезвость или, по крайней мере, сделать вид. И тем не менее я всё пила и пила, поздно вспомнив, что у меня с утра не было и макового зёрнышка во рту, а в моей руке как по волшебству появлялся новый бокал.
Вскоре время подошло к восьми, ещё немного – и часы уже показывали половину десятого. И вот я стою, пошатываясь уже по-настоящему, переполненная тёплым красным вином. Могла ли я хоть немного подумать, прежде чем что-то делать, а именно – напиваться этим чёртовым вином? Нет, это выше моих сил. Не знаю, сколько я выпила – после третьего бокала я перестала считать, – но мероприятие, судя по опустевшему бару, близилось к завершению. Я расплылась в широченной улыбке, сама не понимая, чему радуюсь. Слышала, как бешено клокочет сердце. Закрыв глаза, ощутила, как повело пол. Теперь полутёмный зал кружился прямо-таки с невообразимой скоростью.
Я стояла возле пустого бара, выглядывая, осталось ли ещё вино. Но вина больше не было. Только на круглых барных столиках стоял разрозненный ряд пустых и недопитых бокалов. Я взяла салфетку, стёрла пятно от помады с полупустого бокала и, судорожно сглотнув, – зубы звякнули о стекло, – выпила. Поняв, что мир не рухнул и даже не пошатнулся, я проделала это снова с другим чужим бокалом.
Пот каплями скатывается по спине под шерстяным платьем. Я всё-таки пью и, отваживаясь на риск, подхожу поближе к нему. Он увлечённо беседует с выпускницей, которая недавно получила писательскую премию и подписала контракт с издательством на первую книгу, тем самым заслужив себе место среди других небожителей, до которых мне как до луны, и ещё с одной девушкой, играющей роль истовой феминистки. Я стою совсем близко, подслушиваю их разговор, делая вид, что рассматриваю картину на стене. Неужели они обсуждают очередной случай кэнселинга, случившийся с преподавателем, к счастью, не из нашей Школы, и стоит ли подписывать петицию о его отстранении от работы? Мне никогда не удавалось достичь того накала возмущения, которое сейчас проявляли девушки и требовало время, – я даже не пыталась. Но это не значит, что я относилась к этому случаю спокойно – мне хотелось вмешаться в разговор, встать на сторону преподавателя, тем самым сделав, как я думала, приятное Профессору. Над ухом раздаётся голос.
– Хватит, Соня, – говорит он с нажимом, взяв меня под локоть и отведя в сторону.
Я думаю, как бы поступил О. Джей? О. Джею всё нипочём – море по колено. Он сумел убедить весь мир в своей невиновности. Может, и я смогу?
– Умоляю, – цедит он сквозь зубы, – ты позоришь меня перед друзьями.
Я беру все свои фишки и иду ва-банк.
– Не ваше дело – сколько хочу, столько и пью, – вырывается у меня, прежде чем я успеваю сообразить, что говорю.
– Езжай домой, – говорит он, ближе наклонившись ко мне.
– Чин-чин! – говорю я и делаю глоток вина, понимая, что он станет последним.
Мне хочется сказать что-то ещё, резкое, разрушительное, но он морщится и уходит.
Поставив бокал на стойку, я отправляюсь искать туалет. Стоя в очереди перед белой дверью, я пытаюсь сфокусировать взгляд. Пол кренится под ногами, а картины меняют форму. Я захожу в туалет, держась рукой за стену. Перед глазами плывут тёмные пятна. Я открываю воду и прислоняюсь к холодной кафельной стене. Лицо в зеркале было безжизненным и белым, как мука. «Теперь-то мы можем уйти?» – спрашиваю сама у себя в зеркале и сама же отвечаю: «Сваливай отсюда скорее». Я выхожу из туалета, просидев там довольно долго, ищу Профессора взглядом, но, не найдя и подумав, что, возможно, он ушёл, испытываю облегчение.
Я вспомнила начало сегодняшнего вечера, вспомнила, что мы творили в квартире его жены – всё казалось чуть ли не выдумкой. Я не заметила, как он неслышно подошёл ко мне со спины. Он смотрел на меня со злостью и разочарованием.
– Ты опять напилась!
– О, нет! – отозвалась я сдавленным хрипом.
– Хоть раз, – прошипел он сквозь зубы, – один-единственный раз ты могла сделать, как я прошу?
У меня задрожал подбородок. Нужно было заговорить, но ничего спасительного на ум не приходило. Я была абсолютно беспомощна, ведь он был прав и справедлив в своём гневе.
– Простите, – выдавила я.
Он ничего не ответил. Тема быстро перестала его интересовать. Он повернулся ко мне спиной и двинулся к стеклянным дверям, ведущим на лестницу к выходу.
Пьяница, пьянчужка, я начинала догадываться, что отвратительна ему. Я бесчисленное число раз клялась не напиваться и бесчисленное число раз нарушала клятву. И, как часто бывало, надеялась, что всё уладится само собой. Рассеянно пожала плечами, успокаивая себя: что такого, подумаешь, выпила. Чуть-чуть лишнего. Опять. Все те провалы, которые водились за мной, ожили перед глазами с неправдоподобной чёткостью. Я злилась на себя за то, что оказалась такой ничтожной пьяницей, но было уже поздно.
Вернувшись в сознание после чёрного провала, длившегося, казалось, не больше секунды, я, как водится, не сразу соображаю, где нахожусь. Это не моя комната. Я приоткрываю один глаз – по отражённому на полу прямоугольнику света из окна осознаю, что наступил день. Не знаю, как долго я смотрю на него, прислушиваясь к шуму из коридора – голоса, звуки, шаги, попискивание приборов сливаются в причудливый гул. Я не могу двинуться от страха, только сглатываю комок дикой боли в горле. Белое одеяло укрывает меня до подбородка. Руки нащупывают тело, и я набираюсь смелости пошевелиться и поднять одеяло, проверить, что на мне надето – ничего. Я лежу абсолютно голая на неудобной кровати под лёгким белым одеялом, на белой подушке, в белой комнате. Что ж, понятно, я в больничной палате.
Вскоре на пороге возникает движущееся малиновое пятно. Я с опозданием закрываю глаза, притворяясь спящей. Совсем рядом раздаётся голос:
– Очнулась?
Я вглядываюсь в размытое лицо со своего низкого ракурса. Это что, сон? Я всё ещё сплю? Хочу заговорить, но получается только глухой хрип. Я еле заметно киваю.
– Ты знаешь, где ты?
– В больнице, – я поворачиваю голову, предпринимая попытку поймать фигуру медсёстры в фокус.
– В больнице. А в каком отделении, знаешь?
– Нет, – откровенно признаюсь я.
– А как здесь оказалась, помнишь?
Я настораживаюсь, чувствую, как приливает кровь к лицу. Я же ничего не помню. То есть помню, что вчера – если это было вчера – поехала с Профессором на выставку. Помню нарядных людей, помню очередь в туалет и белый фаянсовый кафель на полу. А потом что? А потом… ничего. Белая вспышка – и эта палата. Ничего не подсказывало о том, как я здесь оказалась – голая в белоснежной больничной палате.