Вернувшись домой, я закрыла дверь и замерла на пороге, прислонившись к двери спиной и прислушиваясь к звукам из соседних комнат. Надеялась, что там никого нет – видеть и ощущать сейчас чьё-то присутствие даже через стену было болезненно.
Комната казалась чужой и холодной. На столе со вчерашнего дня разбросана косметика, а на кровати лежит сваленная куча одежды. Сил убрать её в шкаф не было – я просто комком сбросила всё на пол и рухнула на кровать, не сняв обувь. В окно сквозь шторы проникали косые лучи зимнего солнца. Туман в сознании постепенно рассеивался. Я лежала и снова и снова прокручивала в голове события прошлого вечера, пытаясь вспомнить подробности своего позора, но память подбрасывала мне лишь отрывки.
И вдруг я вспомнила… или показалось? Нет. Вот оно, снова: я, ужасно пьяная, стою в очереди в туалет, напротив которого стоят высокие барные столики. Пока жду, отпиваю вино из чужого бокала. Я захожу в туалет и долго сижу там, смотрюсь в зеркало и усилием воли пытаюсь протрезветь. И ещё кое-что: я выхожу из туалета, но ничего, кроме тёмных пятен, не вижу. Наверное, в этот момент я и отключилась, потому что следующее, что я помню, было уже в больнице.
«Мало веселья, одна скука вокруг, вот и ты обычной занудой оказалась, нету праздника», – говорил Профессор. Вот на какое веселье я оказалась способна – с погоней на «Скорой», реанимацией и возвращением с того света.
Он бросил меня умирать. Я ощутила болезненный укол в сердце. Я мечтала уснуть и проспать целую вечность, но сна не было ни в одном глазу. Голова раскалывалась нарастающей пульсирующей болью. Сердце стучало. Я думала, что, не умерев в реанимации, могу умереть здесь, прямо сейчас. Произошедшее было настолько ужасно, что казалось не вполне реальным, будто я проснусь и всё окажется страшным сном. Но я не могла спать. Ветер шевелил шторы. Я разглядывала сеть трещин на потолке и даже усилием воли не могла заставить себя закрыть глаза – кажется, я даже не моргала. Он в жизни мне этого не простит.
День мягко клонился к вечеру. Как хорошо, что зимой рано темнеет. Забившись в проём между стеной и кроватью, я пролежала так весь день и собиралась продолжить прятаться от этого мира. Мысль о том, что остаток жизни мне придётся провести в одиночестве в этой комнате, как на необитаемом острове, успокаивала. Если мы не вдвоём, то меня не существует. Пусть так и будет.
Ужас был похож на металлическую спицу, пронзающую мозг. Я встала и подошла к зеркалу. Я знала, что мне будет неприятно видеть себя, но пришлось включить свет. Я вздрогнула. Собственное отражение меня испугало. Свалявшиеся всклокоченные волосы стояли дыбом. Лицо отекло и посерело. Глаза неестественно выпучены. Тушь осыпалась и лежала стружкой на веках, как чёрный снег. Я беру телефон и делаю несколько фотографий.
Чувствуя себя отбивной, пропущенной через мясорубку и слепленной в котлету, я разделась, чтобы обследовать тело. На ногах расцвели жирные синяки – следы падений. Видимо, я опять принялась за старое, только ловить меня было некому. На плече красная ссадина, будто я проехалась по асфальту. Волной подступило чувство деперсонализации, будто я смотрю на себя со стороны, а в зеркале отражена на самом деле не я, а кто-то другой.
Я титаническим усилием воли заставила себя почистить зубы и умыться. Снова посмотрела в зеркало. В глазах что-то мелькнуло – это были мысли, которые нельзя думать. Они кружили надо мной, как хищные птицы, норовя клюнуть куда побольнее. «Проваливай в свой Новосибирск, сиди там тихо и никогда, никогда не высовывайся», – говорил он после того, как я в первый раз при нём напилась. Зря я его не послушала. Из реанимации в Новосибирск мне прямая дорога.
Сгустился сумрак. Тело болело, и хотелось снова лечь. Вместо этого я проглотила сразу две таблетки цитрамона. Налила из фильтра воды, простоявшей там два дня, и выпила. Налила ещё – я наполняла себя жидкостью, как пузырь – не могла остановиться, вода стекала с подбородка на грудь. В горле стоял жёсткий ком, сглатывая, на глаза наворачивались слёзы. Я не могла их остановить. Согнувшись так, чтобы слёзы крупными каплями падали на ковёр, я оплакивала наши отношения – я так надеялась, что на этот раз всё сделаю правильно. Казалось, что стоит мне только быть преданной и терпеливой – это всё, к чему я стремилась, – и всё будет хорошо. В тот период своей жизни, что я считала юношеством, то есть до того, как Профессор закинул своё лассо и затянул его на моей шее, у меня были принципы, которые он называл «ханжеством». Ревность – ханжество. Любовь – ханжество. Заниматься любовью в темноте под одеялом – ханжество. Я была ханжой.
Новые принципы звучали его голосом: «Только хорошо сделанная работа и хороший секс приносят подлинное удовлетворение, ну, может, ещё наркотики, а иногда лучше всё вместе. Если ты правильно поймёшь меня, то сама будешь к этому стремиться. Всё остальное – бред отношений и пошлость обыденности, тошнота».
Заставить себя выйти из комнаты было так же тяжело, как снова учиться ходить, но когда-нибудь это придётся сделать. Я не могла больше терпеть и вышла в туалет.
На звук открывающейся двери из соседней комнаты выглянули соседи. Вначале несмело показались две головы, одна над другой, потом всё остальное.
– О… – с удивлением на их лицах читался вопрос: «Ты жива?»
Они и помогли мне восстановить потерянную часть вечера. Удивительно, но Марина и Антон знали больше меня (им пересказала подробности истории знакомая, которая тоже оказалась тем вечером на выставке). Они сказали, что я бегала по залу и кого-то отчаянно звала, а потом рухнула на плиточный пол и изо рта пошла белая пена.
– Чего не помню, того не было, – пыталась пошутить я.
Я смущённо поблагодарила их за участие и прошлёпала босыми ногами, считая шаги, в туалет, где пыталась унять дрожь и приступ тошноты.
Вернувшись в комнату, я, без особой надежды и цели, открыла ноутбук и через минуту – буквы плыли у меня перед глазами – закрыла, положила на место, но тотчас снова включила и откинулась спиной на подушку. Принялась делать домашнюю работу, чтобы отвлечься, но ничего не получалось – ловила себя на том, что тупо смотрю, как в верхней части экрана меняется время – минута за минутой проходят жалкие полчаса. Включила сериал про О. Джея: вот О. Джей спасается от погони в белом «Форде Бронко». Моя любимая сцена. Ставлю на паузу, затем, прекрасно понимая, что этого делать не стоит, проверяю, закрыта ли дверь, беру набор бритвенных лезвий «Спутник», оставшийся у меня после того, как я готовила художественный проект про анорексию пару семестров назад, и решительно делаю неглубокий порез на внутренней стороне руки чуть выше локтя. Я улыбаюсь. Между первым и вторым порезом делаю передышку. Заворожённо смотрю, как кровь капельками появляется из пореза и течёт вниз к запястью. И почему я раньше ничего такого не делала? Оказывается, это так успокаивает. Больше не хотелось плакать и кричать. Я откидываюсь на спину, зажимая порез рукой, чтобы не запачкать всё кровью.
Моя голова лежит на подушке. Волосы рассыпаны по наволочке. По потолку скользят тени от проезжающих внизу машин. Я устало моргаю, и ресницы производят едва слышный шелест. Порез, казалось, опустошил голову. Он – лазейка для самых плохих беспорядочных мыслей, которые вытекали из меня вместе с кровью. Я фиксирую на лице улыбку и мысль на будущее – это хороший метод расслабиться.
Для полного расслабления мне бы выпить снотворного и, возможно, посчастливится немного поспать. Но мои заурядные мечты терпят неудачу. Снотворное закончилось, я прекрасно это помнила – он выпил последнее. Я лежу не шевелясь, стараясь ни о чём не думать. Было такое чувство, будто я жду чего-то, что помогло бы мне пережить случившееся. Но реальность такова, что ничего подобного не случится.
Я снова тянусь к лезвию, протираю его антибактериальной салфеткой, и делаю ещё один порез внизу живота. По телу разливается слабость, и вместе с ней – чаемое облегчение. Но улучшение, я знаю, мнимое. Туман рассеивается, мебель сдвигается и ранит острыми углами. Кровь – такая красная и такая тёплая – такая «здесь и сейчас». Он больше всего ценил момент здесь и сейчас. Он всегда говорил, что есть только здесь и сейчас. Нет никакого завтра. Сейчас я смотрю на это утверждение совсем с другой стороны. Завтра нет. Завтра не будет. Я достаю пачку сигарет и закуриваю, а спичку бросаю на пол. След дыма поднимается вверх, закручивается завитками и медленно растворяется.
Весь день я провела в постели, хотя не испытывала особой боли ни от синяков, ни от порезов, и вполне могла встать и чем-то заняться, но парализовала меня не боль, а дикий, вяжущий, как виноград, страх. Наконец я заснула и спала долго и крепко.
На следующий день я просыпаюсь поздно, замечательно выспавшись, и ещё долго валяюсь в постели, тёплая и вялая после сна, вспоминая, как обрывки ночного кошмара, события предыдущих двух дней. Когда я встаю, на часах уже больше двенадцати. Солнце заливает комнату светом, освещая пылинки в воздухе. Утро выдалось морозным и солнечным. За ночь улицы и дома ещё больше покрылись снегом. В коридоре шаркают чьи-то шаги и хлопает дверь. Я думаю о простых вещах: нужно сделать что-то простое и рутинное, например, позавтракать. Так просто. Я была дико голодной. Боль в горле притупилась, но всё ещё беспокоила. Я потянулась за телефоном и встрепенулась, когда экран не зажёгся. Я рывком поднимаюсь с кровати и ставлю телефон на зарядку. Пока он заряжается, открываю холодильник и, достав обезжиренный творог, устраиваюсь на кровати. Отгоняя тревожные мысли, пью молоко прямо из пакета. Закончив с едой, закуриваю, стряхивая пепел в пластиковую баночку из-под творога.
Кажется, пора начинать думать о дальнейших действиях, но я не могу выйти за порог отчаяния. «Когда же ты научишься думать самостоятельно? – говорил он. – В конце концов, ведь придётся. Можешь начать уже сейчас». Моего усердия не хватает на то, чтобы оценить все последствия произошедшего. Я чуть не умерла. Я стараюсь выжить.