Микаел АбаджянцВЕРОЯТНОСТЬ ПОЛЁТА
Если бы я остался жив, то, вне сомнения, согласился бы с вами, что мысль эта была абсолютно бредовая. Но мог ли я думать тогда, что так плохо все для меня кончится. Даже Лидочка кричала мне: «Куда полез, старый армянский дурак!» Но я давно уже решил, что залезу, и никакая Лидочка переубедить меня была не в силах. Сначала нужно было забраться на железный гараж и не свалиться, потом перебраться на толстую суковатую ветку, затем переставить ногу вон на ту, другую, что потоньше и повыше. Дальше нужно было не запутаться в проводах. Дальше…
А липа стояла посреди двора — высокая, безучастная ко всем моим жизненным выводам, суматохе чувств и желаний души; шелестела от всякого дуновения желтеющими листьями и тихо покачивала почти у самой своей вершины большим вороньим гнездом. Вороны еще ранней весной вывели потомство. Большие и серые, чернокрылые, они иногда прилетали на старую липу, ловко маневрируя в полете между частых ветвей. Садились на старые, потемневшие от дождей суки и пристально рассматривали свое гнездо, по-хозяйски так смотрели. Заглядывали в окна нашей высотки, коротко встречались со мной взглядом и улетали. И от карканья их почему-то в душе моей распространялся удивительный покой, природа которого мне была не вполне понятна. Видимо, моя душа была чужда этому миру так же, как и карканье это было далеко от какой-то гармонии с мутным московским осенним утром.
А я в какой-то день своей жизни совершенно уверился в том, что тайна полета запрятана в глубинах вороньего гнезда. Огромное, все из перекрученных толстых веток и сучьев, зажатое в развилке двух могучих ветвей, оно притягивало взор и удивляло самим фактом своего существования. Мне казалось странным, что эти осторожные создания могли жить в непосредственной близости от человеческого жилья и практически не скрывать тайну полета. Вся их жизнь была на виду. Чтобы летать, нужно было начать жизнь в гнезде. Вороны, так же как и люди, сначала были беспомощны и неспособны к полету. В гнезде они сидели, раскрыв черные блестящие клювы, в полной уверенности, что их накормят, не бросят и что умение летать к ним все-таки придет со временем. Главное — быть непоколебимым в самой вере в возможность полета, и со временем он станет возможным. Кстати, не у всех это получалось. Однажды я наблюдал, как одна ворона вылетела из гнезда раньше времени и пролететь ей удалось не больше трех десятков метров. Лидочкин одноглазый рыжий кот оказался тут как тут и сожрал ее в два счета, только сизое перо осталось лежать на асфальте. Так обнаружилось, что не только я следил за вороньим гнездом. Правда, выяснилось еще, что интерес у каждого из нас был свой.
За всю мою жизнь ничего не припомню более радостного, чем ощущение свободного полета. Так часто охватывающее в детстве, оно полностью перестало меня посещать в старости. Реальность, словно оковы, все крепче и крепче сжимала мое тело, прижимая к земле, нагружая заботами и болезнями, тягостным ожиданием скорого конца. А ведь в юности от жизни был такой чистый и ясный посыл летать, но я упустил время, когда можно было этому научиться. Раньше желание летать казалось странным, идущим из глубины снов. Но если ощущение полета в моей душе жило, то не значит ли это, что в самой сути моей уже была заложена и способность к полету? Ее нужно было развить вопреки всем предрассудкам и здравому смыслу. Нужно было пытаться и пробовать, а не двигаться в том жизненном русле, в котором меня удерживали общие законы человеческого общества. Нужно было отдаться зову сердца и внять смутному влечению. Говорят, что эмбрион во чреве матери повторяет эволюцию всех прежних видов, ранее существовавших до него. Когда-то наши предки летали. Иначе откуда в человеке эта неодолимая тяга к высоте? Откуда это страстное желание воспарить над порочными страстями, подняться над этим бренным и грешным миром? Мне было жаль тех многих лет жизни, которые я потратил на изучение ненужных наук. Жаль было тела, разбитого временем и ревматизмом. Мои конечности к этому времени утратили гибкость, присущую только юности, глаза стали близорукими, а мысль — туманной и лишенной былого остроумия. Но еще не все было потеряно. Еще оставалось какое-то время. Можно было позаимствовать умение полета у этих удивительных существ. Именно у ворон…
Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакие вороны меня там, в гнезде, кормить не будут, поэтому решил взять с собой еды на первое время и кое-какие необходимые вещи. Раскопал старый походный Лидочкин брезентовый рюкзачок, полинялый до белизны, с потертыми кожаными ремнями. В него я сложил два батона хлеба по 8 рублей из «Монетки», три банки лосося, три упаковки кефира «Домик в деревне», свернутую в бараний рог палку краковской колбасы и бутылку армянского коньяка пятилетней выдержки. Этого на какое-то время должно было хватить. Помимо съестного, я положил в рюкзак желтый фонарь с прорезиненным корпусом и ржавый складной нож. Подумал, не забыл ли чего. Лидочка должна была скоро вернуться, поэтому я спешил: натянул серую шведскую куртку с капюшоном, налил в блюдце молока одноглазому Лидочкиному коту, запер дверь и ушел.
Во дворе разгоралась желто-красная осень. Сквозь жидкий туман иногда пробивалось солнышко, и тогда становилось тепло. Но ночами бывало прохладно, чаще моросил холодный дождик, и налетал порывистый ветер. Весь двор был усеян мокрыми листьями. Они лепились к разноцветным машинам, к черному блестящему асфальту, к прутьям крашенной черной краской ограды. Во всем дворе не было никого, и я подивился, насколько удачно все складывалось. Никто не остановил, не окрикнул…
А липа роняла прозрачные тени на желтый кирпич высотки и задумчиво шелестела. Стояла она, как столп мироздания, мощная, вселяющая уверенность в моем замысле, с огромным, мокрым от дождей черным гнездом между осыпающихся листьев. И еще казалось, что само солнце сошло со своего насиженного места и вращалось теперь только вокруг моей липы.
Я закинул на крышу гаража рюкзак, тот глухо, но громко стукнулся о стальной лист. Затем, наступив на навесной замок, я ухватился за край крыши и с усилием перенес на нее другую ногу. Эти манипуляции мне дались с большим трудом, чем я предполагал. Я уже стоял довольно высоко на крыше гаража, изрядно обессиленный, в ужасе от своей затеи. Малодушие овладело мной от мысли, что меня застукает Лидочка или кто-то из соседей. Я вдруг осознал всю нелепость своего положения, ведь я мог застрять в невероятном месте, потому как сил добраться до гнезда могло просто не хватить. И все-таки, немного отдышавшись, надел на спину рюкзак и подступился к липе. Плохо помню как, но, обсыпаясь желтыми листьями, я забирался все выше. Ветви от моих движений вздрагивали каждый раз все сильнее. Некоторые сухие сучья предательски обламывались под моими неуклюжими конечностями. Я цеплялся, как умел, ободрал о кору руки, но самым неприятным было мгновение, когда рюкзак запутался в проводах и у меня не осталось сил ни спуститься, ни забраться выше.
Гнездо оказалось гораздо больше, чем я предполагал. В нем свободно мог поместиться даже немалых размеров человек. Мокрым и ощетинившимся ветками оно казалось только снаружи. Внутри же оно было сухим и даже выстланным чем-то мягким. Это была победа! И только я, с рюкзаком на спине, стал переваливаться через край гнезда, как услышал Лидочкин душераздирающий вопль, сотрясший стены высотки. Честно говоря, я его ждал, как беглый заключенный ждет выстрела в спину. Но, к счастью, крик этот уже не мог меня вернуть, ибо был уже не властен надо мной. Но он все звучал и звучал, в нем угадывались разные интонации, знакомые мне за время жизни с Лидочкой. Окна высотки вибрировали, временами со звоном резонируя. Но в вопле этом не было призыва, а только тоскливая констатация факта, признание поражения. Я был вне досягаемости. Я торжествовал! Но решил не подогревать страсти, а на время с головой укрыться в гнезде и пока не высовываться.
Скоро я обнаружил, что среди серовато-пестрой колкой и хрустящей скорлупы я сидел не один. Кто-то шевелился рядом, большой и неуклюжий, переступал с лапы на лапу и неловко старался приспособиться к моему внезапному вторжению. Большой комок черно-серых перьев не то ежился от моего присутствия, не то тяготился своими собственными бедами и противоречиями. Это был старый ворон. Он пытался рассмотреть меня то одним глазом, то другим, смешно поворачивая при этом разинутый, покрытый трещинами клюв. Из глаз его сочилась какая-то белесая жидкость, по перьям ползали в невероятном количестве красноватые крошечные блохи, которые то исчезали, то вновь обнаруживались на перьях, вызывая приступы дурноты. Крупные язвы просматривались сквозь редкое оперение по всему птичьему телу. Когти на черных пальцах, покрытых более мелкими кровавыми язвами, тоже потрескались. От него шел тяжелый дух разлагающегося заживо тела. Существо это было больным. Но оно, пожалуй, умело летать и могло быть мне полезным. Этот ворон хоть что-то мог поведать о полете. Но даже приняв все это во внимание, я все-таки с отвращением произнес: «Кыш-ш!» Сначала негромко, потом громче, укрепившись в своем решении и даже подтолкнув его ногой. Ворон каркнул громко и надтреснуто, с усилием вспрыгнул на неровный край гнезда и улетел, оставив мне свое пристанище.
Через некоторое время, когда немного выветрился тяжелый вороний дух, я стал осматриваться. Успело распогодиться, выглянуло солнце. Его лучи путались в желтой липовой листве прямо над моей головой. Стойкое ощущение счастья поселилось в душе и не хотело исчезать. Отсюда видно и слышно было далеко, и я наслаждался свободой. Воронье гнездо было зажато между двух толстых веток — здесь ствол раздваивался. Одна ветвь убегала в небо, мотаясь в белых облачках, а другая затейливо изгибалась на уровне пятого этажа и тянулась прямо к Лидочкиному окну с беленькой занавесочкой и вечно широко распахнутой форточкой. Через эту форточку шастал на улицу рыжий одноглазый кот. Несмотря на высоту, он довольно ловко, сопровождая свой выход громким скрежетом когтей о стекло, выбирался