на крышу, а оттуда неведомыми никому, даже Лидочке, путями пробирался во двор. Впервые я подумал о том, что он мог бы, пожалуй, оттуда по ветке подобраться и к вороньему гнезду, и отметил про себя, что у меня стали появляться какие-то птичьи опасения на предмет котов. Видимо, я уже понемногу стал проникаться вороньей психологией. Психологией полета. Но самым восхитительным в моем положении было то, что спуститься отсюда было невозможно. Ни залезть, ни спуститься! И никому из людей до меня больше не добраться! Из гнезда можно было только улететь!
А внизу было солнечно! Искрилась золотой подковой Москва-река, по ней крошечными жучками шли в обе стороны прогулочные катера и теплоходы, порой исчезавшие под многочисленными мостами. По берегам в легкой осенней дымке зубчатым строем тянулись сталинские высотки. Сверкали золотым светом купола храмов, пестрели обширными мшистыми площадями парковые массивы. Прямой стрелой уходила к Красной площади Тверская, забитая малюсенькими автомобилями. Весь этот поток жил и дышал в своем ритме, замирая на перекрестках. Люди, словно микроскопические разноцветные блошки, бежали по бесчисленным улицам к черным воронкам станций метро, которые то методично всасывали человеческие потоки, то ритмично изрыгали их. Железнодорожные узлы, транспортные развязки, садящиеся и поднимающиеся в воздух крошечные самолеты — все жило своей восхитительной жизнью. Все это не могло не вызывать восторга и отклика в моей душе. Хотелось кричать, приветствовать этот мир, махать ему из своего гнезда рюкзаком, ведь жить оставалось немного. Все это поощряло мое устремление скорее обрести способность летать, стать хозяином остатка своей жизни.
К вечеру небо затянулось плотным слоем серых облаков, и оттого сумерки держались восхитительно долго. Стал накрапывать дождик, чаще срывались с веток желтые листики, но в гнезде было сухо и тепло. Я не мог понять, повинуясь какому такому закону, блестящие капельки не попадали в само гнездо и облетали меня стороной. От этого мне казалось, что я стремительно лечу в темное, с серыми просветами небо. Я был счастлив, не забывая, впрочем, о настоящей цели моего здесь пребывания. Но вот наконец зажглось окно в Лидочкиной квартире, тускло осветив желтым светом края моего гнезда. Это была кухня. Лидочка по обыкновению в этот час что-то готовила. Она казалась мне немного печальной. Иногда приподнимала крышку кастрюли, и оттуда вырывались густые клубы пара. Голод сильным спазмом сжал желудок. Интересно, а что едят вороны? Говорят, как и люди, все едят — даже мясо. Да, тарелка борща со сметаной и большим куском мяса не помешала бы. Я проглотил обильную слюну и потянулся к рюкзаку. Откупорил не без помощи складного ножа армянский коньяк и сделал большой глоток из матовой бутылки. Чудесное тепло разлилось изнутри по телу. Тем же ножом я вскрыл банку с лососем и подцепил кусок красной рыбы. Не успел я засунуть его в рот, как услышал знакомый скрежет когтей о стекло. Гнездо подо мной качнулось, и по ветке в мою сторону на четырех лапах грациозно двинулось какое-то существо. Вслед за ним свет в окне заслонила Лидочкина фигура, которая всматривалась во тьму, но, похоже, разглядеть что-либо ей не удавалось. Честно говоря, я никогда особенно не понимал, кот у Лидочки или кошка. Раньше мне думалось, что кошка. Но теперь я ясно видел по повадкам, что это был кот: движения его были полны достоинства и силы. Он уверенно шагал по ветке, не страшась высоты. Единственный глаз его горел недобрым зеленым огоньком, и чтобы все вокруг держать в поле зрения, ему приходилось сильнее крутить головой, чем это обычно делают коты. Лидочка крикнула ему вслед что-то вроде «ну приди только!» и хлопнула форточкой, зло зазвеневшей стеклом. Кот оглянулся и вдруг хрипловатым человеческим голосом сказал:
— Теперь раньше утра домой не попасть!
Говорил он вполне членораздельно, нагловато ухмыляясь, в полной уверенности, что я должен разобрать его речь.
— Ну, чего уставился, наливай давай! — сказал он и ловко большим острым когтем подцепил из консервной банки кусок лосося.
— Куда наливать?
— Да вот сюда и наливай!
Кот пошарил в недрах вороньего гнезда лапой и вытащил большой хрустальный кубок, искрившийся прозрачным желтым светом! Мне вспомнилось, что такой же кубок стоял когда-то у Лидочки в шкафу, но таинственным образом пропал. Лидочка довольно долго дулась на меня, думала, что я его, наверное, разбил. Я налил янтарной жидкости в кубок, с сожалением заметив, как на треть уменьшилось содержимое бутылки.
— Тебе не вороной надо стать, а котом! — сказал он с важным видом.
Я промолчал. И тогда Лидочкин одноглазый рыжий кот стал рассказывать о прелестях кошачьей жизни, приводя вполне убедительные аргументы в пользу того, что кошачья жизнь может сложиться не в пример лучше вороньей. Оказалось, что, будучи котом, я смогу уходить и приходить к Лидочке, когда мне заблагорассудится. Надоела Лидочка — шмыг в окно, она еще и просить будет, чтобы вернулся. Свобода передвижения тоже могла бы быть неограниченной. Кот пустился в пространные рассказы о крышах и чердаках, о приключениях, которые там могут поджидать. О том, что сам себе хозяин. О том, что заборы и ограды — не препятствие, а всякая щель в стене может служить убежищем. А еще рассказывал о вкусных голубиных и воробьиных яйцах. Говорил он вдохновенно, но единственный глаз его почему-то сверкал завистливо. А иногда, в минуты крайнего возбуждения, он завывал слишком громко и почему-то оглядывался злобно куда-то во тьму.
— Кормежка тоже халявная. Ну как, не хочешь стать котом? Я тебя сам учить буду!
Пока кот говорил, я его не перебивал, понемногу наливал в периодически пустеющий кубок армянский коньяк. Мы с ним открыли уже третью банку лосося и добивали батон белого нарезного. Время от времени, чтобы найти что-то в рюкзаке, я включал желтый прорезиненный фонарь.
Видимо, электрический свет в вороньем гнезде на дереве и безудержный вой моего друга — мы с ним успели выпить на брудершафт — сильно кое-кого обеспокоили. Видно было, как по кухне встревоженно ходит Лидочка и куда-то старается дозвониться. Но нам с котом было хорошо, меня ничто не тревожило. В общем, забавный был кот, и предложение его было не самым плохим. Но я не ощущал себя котом. Наверное, в цепочке метаморфоз моего эмбрионального развития не присутствовало кошачьей стадии. Коты не могут летать. Я ему так и сказал. И тогда он обиделся. Заглянул зачем-то единственным глазом в горлышко пустой бутылки из-под армянского коньяка и с силой швырнул ее вниз. Заорала сигнализация. Я высунулся из гнезда и с ужасом обнаружил, что ветровое стекло Лидочкиной машины покрыто трещинами. Но коту все было нипочем. Он стал горланить народную песню «Черный ворон», иногда в такт подрыгивая ногой. Он сыто икал, а в когтистой лапе намертво был зажат огрызок краковской колбасы с куском веревки на конце — даже не заметил, когда он успел ее достать из рюкзака. Я решил было взять его за шкирку и вышвырнуть из гнезда, но потом передумал, ведь это все-таки был Лидочкин кот. Решил оставить пока. Через некоторое время сигнализация отключилась, кот неожиданно громко и раскатисто заурчал, и под шум дождя мы с ним в обнимку быстро уснули.
Проснулся я от того, что где-то внизу, под изрядно облетевшей за ночь липой, раздавался нервный Лидочкин голос. Ей вторил довольно озабоченно незнакомый мужской мягкий басок. Мне сразу вспомнились все наши с котом ночные безобразия. В самой тональности их разговора я угадывал что-то крайне неприятное для себя. Лидочкин рыжий кот продолжал спать. Может, притворялся, на усах его прозрачными каплями висела утренняя роса. Я осторожно выглянул из гнезда.
— Вот, вот он, господин сержант! Видите?!
Внизу на мокром асфальте стояла Лидочка в черном элегантном пальто и, задрав голову вверх, протягивала в сторону гнезда руку в коричневой кожаной перчатке. Рядом с ней в серой полицейской форме стоял участковый с автоматом и тоже смотрел наверх.
— Всю ночь не давал спать, горланил песни, светил в окно фонарем.
Внизу, помимо Лидочки и полицейского, собралась небольшая толпа из жильцов, незлобливой лифтерши из третьего подъезда и дворника-узбека. Оказалось, потерпевших гораздо больше, чем можно было предположить. Я попытался растормошить кота, но он потянулся, как это делают по утрам все обычные коты, и не проронил ни слова. Способность говорить бесследно исчезла. Он смотрел на меня равнодушно единственным глазом и не издавал ни звука. Похоже, отдуваться за все нужно было мне одному.
— Вот, они мусор бросали, гадили прямо с дерева… — говорил дворник-узбек, явно имея в виду меня одного и показывая темные пятна на асфальте.
Полицейский поморщился, что-то записал в блокнот.
— Кота за хвост тянули… — продолжал перечислять дворник мои преступления.
Оставался только один путь к спасению — быстрее проникнуться сознанием вороньего полета и улететь навсегда. Толпа все увеличивалась, обсуждалось, каким путем я мог попасть в птичье гнездо и как меня теперь снимать с дерева. Предлагали меня по снятии арестовать и отправить куда надо. Дворник-узбек видел в моих поступках только хулиганство, незлобливая лифтерша из третьего подъезда — сумасшествие, большинство жильцов — и то и другое одновременно. Однако интересно, что ни Лидочка, ни даже полицейский не попытались со мной вступить в прямой контакт. Все точно забыли, что я все же был человеком, что обнадеживало. Это обстоятельство я приписывал своему постепенному перевоплощению в птицу. Значит, я уже даже в их представлении не совсем человек, а уже перешагнул некую черту, был за гранью. Я чувствовал, что воронья способность к полету скоро во мне проснется и я смогу от всех улететь, куда захочу, насовсем.
— Как же… он у меня в квартире прописан! — вдруг сказала в полной тишине Лидочка, размазывая по щеке черную от туши слезу.
Полицейский опять что-то записал, о чем-то тихо снова спросил Лидочку. Тут она вдруг забыла свои слезы, положила руку на бедро, приосанилась и произнесла с каким-то неуместным воодушевлением: