— Вы его уже допрашивали?
— Я только что разговаривал с ним, фрау Брабендер.
Кеттерле сложил руки на столе и принялся внимательно их разглядывать.
— А что, собственно, намеревался делать ваш муж вчера вечером?
— Он сказал, что приедет поздно. Профессор Вольман оперировал, и он собирался посмотреть. Это в самом деле так, поскольку, когда я в половине десятого позвонила в клинику, сестра Ангела ответила, что он просил не вызывать его из операционной. Что он хотел потом на Ратенауштрассе, я при всем желании не могу вам сказать, Со мной он об этом не говорил. А такое бывает редко.
— В самом деле?
— Да.
— А у вас самой есть какие-нибудь предположения на сей счет?
— Нет. Но разве сам он вам ничего не сказал?
— Кое-что.
— Почему же тогда вы спрашиваете меня?
— Это важно. Дело не в том, знаете ли вы причину, а в том, говорил ли он с вами об этом.
— Подобные нюансы мне понять трудно.
— В самом деле трудно, — сказал комиссар. — Представьте себе, он скрыл от меня, что в последний раз видел Сандру Робертс не на балу в Альстер-клубе, а в пятницу вечером.
Эрика нервно теребила кружевную скатерть, сквозь которую просвечивала полированная поверхность стола.
— Не верю, — сказала она, — нет ничего такого, что касалось бы Сандры и о чем Реймар не говорил бы со мной. Это исключено.
— Но он признался.
Она покачала головой.
— И чего же он от нее хотел? — спросила она неожиданно.
Вдруг ей вспомнились бесконечные вечера, которые Реймар проводил в клинике, ночные дежурства, операции, конгрессы, мужские вечеринки.
— Это она хотела от него помощи, — услышала Эрика. — Она ждала ребенка.
Эрика перестала теребить скатерть.
— Должно быть, для нее это была катастрофа, — сказала она тихо, без всякого выражения в голосе. — И почему только такое всегда случается с теми, кто ни в коем случае не хочет детей?
— Вот именно. Потому она и обратилась к вашему мужу.
— Ну, об этом он не имел права разговаривать и со мной. Такие вещи относятся к области профессиональной тайны.
Комиссар кивнул.
— Он соблюдает ее даже по отношению к вам?
— Естественно, — сказала Эрика. — Реймар чрезвычайно добросовестен и корректен. Особенно в таких вещах.
— Ну да, и тем не менее он собирался ночью поговорить об этом с вашим отцом. Возможно, он ничего не знал о шоке, который за несколько минут до этого испытал сенатор в лодочном сарае. Но в любом случае его шаги принесли сенатору смерть.
Эрика не начала всхлипывать, гримаса не исказила ее бледное прозрачное лицо. Но она не могла остановить слезы, покатившиеся вдруг по ее щекам.
— Это ужасно, — прошептала она, не предполагая, насколько тщательно оценивает комиссар в этот момент искренность ее потрясения.
— Вопрос звучит несколько странно, фрау Брабендер, — сказал он, — но существовали ли между вами и вашим отцом по-настоящему близкие, доверительные отношения?
Даже вытирая слезы, она следила за своими движениями, отличавшимися грациозной элегантностью, — следствие хорошего воспитания.
— Папа́, — сказала она, — папа́ придерживался всегда точки зрения, что семья не является основой любви. Он ценил тех, кто ему нравился, даже если они не принадлежали к семейному кругу. А тех, кто не нравился, он отвергал, даже если они были членами семьи. Разумеется, к самому себе он требовал от всех подобающего уважения.
— Следовательно, у него был тяжелый характер?
— У всех людей, которые разбогатели сами в результате жестоких усилий, тяжелый характер.
— А вашего мужа он ценил?
— Быть может, это звучит странно, но папа́ ценил ученость. Он даже сожалел, что люди, которые так много учились и так много знают, никогда не достигают в жизни чего-нибудь стоящего. Под этим он имел в виду миллионы. Но как бы то ни было, папа́ всегда утверждал, что наука — замечательная вещь. Правда, историю искусств и тому подобные вещи, чем занимался Ханс-Пауль, он считал глупостью, финтифлюшками, так он выражался.
— Выходит, он относился к вашему мужу не очень доброжелательно, однако ценил его.
— Да. Примерно так.
— Распространялись ли его представления о семье и любви и на жен?
— Сандра, — сказала Эрика и обхватила руками красивое колено, — Сандра была для него великолепным украшением. Представьте себе только, как выглядела она на скачках в новейших и безумных шляпках только что из Парижа, в норковом палантине, в куртке из крокодиловой кожи и тому подобных вещах! Если папа́ отправлялся в театр или на концерт, то только затем, чтобы показать Сандру. И каждый знал, что до этого она была секретаршей в приемной референта по культуре и происходит из очень простых слоев. Любил ли он ее — не знаю. Есть мужчины, которые полагают, что любят женщину, поскольку гордятся ее внешностью.
Комиссар именно так все и представлял. Иначе быть не могло. По его мнению, человек мог тратить свою жизнь либо на то, чтобы зарабатывать миллионы и потом купить на них красивую жену, либо любить по-настоящему одну или даже нескольких женщин, но зато отказаться от миллионов.
— Должно быть, из-за этого и расстроился его первый брак, фрау Брабендер?
— Мама, — сказала Эрика, — это было нечто совсем другое. Мама была из очень хорошей семьи, которая потеряла свое состояние во время кризиса в тридцатые годы. Но зато она открыла ему двери в деловые круги Америки, а это ему было необходимо. Мама была для него инструментом, чтобы достичь величия, Сандра — украшением добившегося всего человека. У папа́ все всегда было последовательно.
— Как вы думаете, вашу мать он тоже любил?
Она вздохнула.
— Вам лучше исходить из того, что папа́ вообще никого никогда не любил.
— И разумеется, неудовлетворенная материнская любовь сосредоточилась на вас двоих?
— Да, — сказала Эрика, — временами это бывало невыносимо. Но у нее все всегда шло от сердца.
— В таком случае ваши отношения с мачехой после новой женитьбы отца должны были быть весьма скверными?
— Мы обе были замужем, когда все произошло. Это затронуло нас лишь косвенно.
— Ну, не скажите, фрау Брабендер, — возразил Кеттерле, — огромное состояние, которое вдруг уплывает в другие руки, это ведь не из разряда тех вещей, что затрагивают лишь косвенно.
Эрика, задумчиво глядевшая в окно, вспомнила вдруг, что ее муж находится в следственной тюрьме, и обратила лицо к комиссару.
— Вы ведь говорили о любви, — сказала она. — Состояние — совсем другое дело. Все было, конечно, нелепо, но в этом весь папа́.
— Ваш отец утверждал, что никто не знал содержания его завещания.
Быстрая улыбка Эрики была почти торжествующей.
— Ему так казалось. Однако он заключил в свое время с мамой договор о наследстве, и расторжение его потребовало огромной юридической переписки. Естественно, мама первая по секрету ввела нас в курс дела.
— Ваш муж знал об этом?
— Разумеется. Тем самым улетучились его мечты открыть когда-нибудь большую частную клинику. Он ненавидел Сандру и как наследницу, и как человека.
— А почему вы так откровенно говорите об этом со мной?
— Потому что абсолютно убеждена: Реймар не имеет никакого отношения к ее смерти, господин комиссар. Если б я пыталась что-то скрыть, это только привело бы вас к ошибочным выводам.
Кеттерле кивнул.
— У вас есть дети? — спросил он неожиданно.
— Пока нет, — сказала Эрика, — но скоро это время настанет. Родители не должны быть слишком старыми для своих детей. Реймар уже начал собирать статьи по данному вопросу.
— Так-так, — сказал Кеттерле и принялся рассматривать медную подставку, из которой торчали бамбуковые рукоятки всевозможных совочков, лопаточек, грабель для ухода за домашними цветами.
— Ваш муж часто не бывает дома?
Инстинкт подсказал Эрике, что тут начинается главное.
— Не очень часто, — сказала она. — Иногда ему нужно на конгресс, иногда на заседание, чтобы встретиться со знаменитым хирургом. Примерно раз в квартал.
— А в Бремене он бывает регулярно?
— Нет. Сказать, что регулярно, нельзя. Он весьма боялся по поводу своего алиби. Если полиция узнает о завещании папа́, так ему казалось, всем нам необходимо алиби. И, естественно, у всех нас его нет, мы ведь были в собственной постели. Это же смешно, сказала я ему... Ни один человек и не должен находиться нигде, кроме собственной постели, и не только потому, что в этот момент кого-то убивали.
— Это проблема, которой занимаются полицейские всего мира со времен Хаммурапи, фрау Брабендер, — сказал Кеттерле. — Но если дело обстоит так, то эти постели, по крайней мере, должны быть очевидными, как божий день. В гостинице это выяснить намного легче, чем дома. Гараж, портье, телефонные разговоры, чистильщик обуви, официант, подавший утром в номер завтрак. Мы как раз проверяем его показания. Но пока они не подтвердятся, я не могу, к сожалению, его отпустить.
— А он рассказывал об этом? Я уж боялась... Я думала... все ведь возможно, вы понимаете?..
— Ах это, — пробормотал Кеттерле, — увы, бывает и такой вариант. Нам часто приходится сталкиваться с подобным. Конечно, вам это не доставило бы приятных минут.
Эрика встала и поправила складки на безупречно висящих гардинах. Потом бессильно опустила руки и выглянула в сад.
— Лучше уж что-нибудь в этом роде, чем вообще никакого алиби.
— А в принципе у вашего мужа есть склонность к супружеским изменам?
Она оглянулась.
— Еще когда мы только поженились, я заявила ему четко и ясно, что прочную интимную связь на стороне буду рассматривать как оскорбление и повод для развода. Но почему вы спрашиваете, если в данном случае все обстоит по-другому?
Кеттерле тоже встал.
— Прошу меня извинить, фрау Брабендер, — сказал он, — но это был личный интерес, я допускаю, что совершил бестактность. Скажите, а от кого, собственно, вы узнали об этом деле?
— От папа́, — сказала она. — Вы ведь были там, когда он звонил. Я сама подошла к телефону.