В полную силу апатия и усталость навалились на меня уже в самолете. Звуки отдалились, я чувствовал себя, как застывшая муха в янтаре — время текло медленно, тягуче, а самолет словно еле летел. Хорошо, что и возвращались мы спецрейсом, поэтому на борту никого кроме нас не было, и стюардессы перед глазами не мельтешили.
В Шереметьево, в зале прилета меня встречали Мамонт и Альдона. Мы крепко обнялись, Мамонт хлопнув меня по плечу, сочувственно поинтересовался.
— Ну, ты как? Что-то вялый какой-то, бледный…
— Да с чего мне румяным быть? Всю кровь из меня лягушатники эти выпили.
— Ты тоже ведь в долгу не остался… — усмехнулась Алька — отец мне рассказал, как ты их мордой об стол повозил. Кое-что нам здесь даже по телевизору показали.
— Ты про вчерашние погромы редакций? Так это еще тоже не конец. Там сегодня национальная забастовка таксистов началась.
— Забастовку тоже уже показали. И как Веру парижане провожали… — вздохнул Леха, забирая спортивную сумку из моих рук — К нам в студию за два дня несколько мешков телеграмм доставили. Со всего мира.
— Ладно, об этом потом поговорим. Сам-то выздоровел? — равнодушно поинтересовался я.
— Здоров как бык!
Из таможенной зоны вышел отец Веры. Его встречали два мидовца в черных костюмах. Альдона и Леха подошли к Кондрашову старшему, произнесли искренние слова соболезнования.
— Александр Павлович, когда мне вам позвонить?
— Завтра утром, Витюш, звони.
Я кивнул, проводил долгим взглядом его ссутулившуюся фигуру. Что-то ни фига не легче нам здесь на родной земле…
Мы втроем загрузились в Мерс, охрана села в свою черную Волгу, и все отправились домой. По дороге я рассеянно слушал рассказ Альдоны о делах студии, о том как все наши тут же прервали отпуска, услышав о гибели Веры, и дружно вернулись в Москву. В окно разглядывал ночную столицу, словно не видел ее месяц или два. Весь город был увешан плакатами и растяжками, посвященными седьмой летней Спартакиаде народов СССР. Страна усиленно готовилась к Олимпиаде 80, и любое спортивное мероприятие служило хорошей проверкой этой готовности.
Дома меня, конечно же, ждали. Еще не успели до конца открыться ворота, как я уже услышал заливистый, восторженный лай. Вот откуда этот прохвост узнал, что я вернулся?!
— Хатико…!
— Ну вот! Хоть снова улыбаешься… — Альдона чмокнула меня в щеку и первой выбралась из машины. А я даже и не успел это сделать — песель набросился на меня так, словно сто лет не видел, и слету попытался всего облизать.
На крыльцо вышли мама и дед.
— В этот раз без подарков — я развел руками, пытаясь увернуться от шершавого языка щенка. Но куда там…
— Бог с тобой, Витюша, какие подарки… — махнула рукой мама и обняла меня, нежно погладив по волосам — ты и так нас избаловал.
— Как все прошло? — это уже дед, пожимая мне руку.
— Прошло и ладно — не стал вдаваться в подробности я — потом расскажу, сейчас сил нет.
— Успеется — кивнул дед — пойдем в дом, мы там уже накрыли на стол…
Я думал, тепло близких людей поможет мне немного оттаять, но похороны Веры окончательно добили меня. Сначала была утомительная гражданская панихида — трехчасовое прощание с Верой в ДК МВД, когда весь наш сплоченный коллектив по очереди стоял в почетном карауле у ее гроба. В душном зале нечем было дышать из-за горы цветов, даже несмотря на открытые настежь окна. А народ все шел и шел, чтобы проститься с нашей звездочкой. Думаю, даже если бы прощание в тот день продлили до вечера, все желающие не успели бы все равно пройти, так их было много. Поэтому в какой-то момент милиция двери в ДК просто перекрыла.
Потом все тоже самое повторилось и на Ваганьковском кладбище. Уже во время панихиды стало понятно, что на кладбище история с толпой народа повторится, и там тоже будет давка. Но действительность превзошла наши опасения. Все окрестные улицы рядом с выходом из метро «Улица 1905 года» были забиты народом. Над толпой текла настоящая река из цветов — все это здорово напомнило мне будущие похороны Высоцкого. До которых оставался всего-то год. Казалось бы: где народный кумир Владимир Высоцкий, а где солистка Вера Кондрашева из «Красных звезд»? Но, к сожалению, большую роль во всей этой шумихе сыграло то, что наше телевидение довольно подробно освещало происходящее в Париже. И вся советская страна с негодованием следила за этим. О дате и о месте погребения Веры, в новостях, увы, тоже сообщили. И ее похороны превратились в настоящий кошмар.
Саму церемонию похорон пришлось прилично задержать — мы ждали в машине, пока милиция восстановит порядок и оттеснит народ с проезжей части, дав подъехать к воротам кладбища катафалку с гробом и автобусам с нашими сотрудниками. Некоторым поклонникам даже стало на жаре плохо, пришлось вызывать машины скорой помощи.
Начальник охраны передал мне трубку Алтая. Звонил Щелоков:
— Витя, ну, что у вас там происходит?
— Ничего хорошего. Боюсь, здесь случится вторая Ходынка — мрачно просветил я министра — Нужны еще наряды милиции, пусть заворачивают людей назад прямо у метро.
— Сейчас распоряжусь. Крепитесь там… От нас Чурбанов будет.
— Это все ужасно — посеревший Клаймич обмахивался журналом, найденным в салоне машины, но ему это помогало плохо. Как бы нашему директору тоже скорую не пришлось вызывать.
Наконец, милиции удалось восстановить порядок, и наша похоронная процессия под траурную музыку двинулась по аллеям кладбища к месту захоронения. Ребята, меняясь, несли на плечах Верин гроб, мы с родителями Веры и со звездочками скорбно шествовали следом. Я продолжал сжимать в руках большой букет белых роз. Острые шипы нещадно впивались в пальцы, но я не чувствовал боли.
Мы остановились возле вырытой могилы, выстланной лапником, Верин гроб поставили на специальную подставку. Первым попрощаться с Верой подошел отец. За ним к гробу под руки подвели рыдающую Татьяну Геннадьевну. Ей уже вкололи успокоительное, но она продолжала голосить и вообще была как бы не в себе. Сердце разрывалось от жалости к этой несчастной семье. Плач в толпе усилился, мне в плечо уткнулась рыдающая Лада. Я не выдержал и тоже вытер побежавшие по щекам слезы.
Сквозь мутную пелену увидел, что распорядитель подзывает меня. На негнущихся ногах я подошел, положил букет в гроб, поцеловал в лоб чистое, ангельское лицо Веры. Ее очень аккуратно загримировали и в соответствии с традициями одели в белоснежное свадебное платье. Казалось, что эта красавица не умерла, а просто уснула. Травм от аварии видно не было, и о смерти говорил только слабый запах формалина, который видимо долго еще будет меня преследовать.
Начали прощаться и все остальные. Милицейское оцепление за нашими спинами уже еле сдерживало толпу желающих бросить последний взгляд на мертвую звездочку. На помощь им бросилась охрана и все наши парни, успевшие попрощаться с Верой.
Дальше помню все как тумане… Как заколачивали гроб, как опускали его на длинных ремнях в могилу, как застучали о крышку первые горсти сухой земли. Над холмиком свежей земли установили большую фотографию улыбающейся Веры и пышные венки. Потом пространство вокруг могилы заполонили живыми цветами. Мы молча поклонились, отдавая Вере последний долг памяти, и медленно двинулись в обратный путь к воротам кладбища.
Ум мой до сих пор отказывался верить, что ее больше нет. Все происходящее вокруг казалось не имеет к Вере никакого отношения. Подавленные и измученные жарой, мы с коллегами, молча, рассаживались в машины и автобусы, чтобы поехать теперь на поминки, проведение которых заказали в банкетном зале ресторана Прага…
Его я тоже отныне буду избегать — слишком тяжелы эти воспоминания…
Невзирая на все трагические события, на следующее утро наш коллектив собирается в студии в полном составе. Клаймич попытался убедить меня, что нужен хотя бы день, чтобы всем прийти в себя после похорон, но тут я был непреклонен. Работа — вот лучшее лекарство от тоски и хандры, а значит — нам всем пора заняться делом.
Накануне в Праге ко мне подошел и Завадский.
— Вить, мы тут решили вечером в студии собраться. Ну, помянуть Веру без этого официоза.
Коля кивнул на большой банкетный зал, где тихонько играла траурная музыка, люди — знакомые и не очень — выпивали за столами поставленными буквой Т, подходили друг к другу, тихо общались… Из артистической среды здесь практически никого не было. Лето — время массовых гастролей и отпусков — артистов просто не было в Москве, а нарушать гастрольный график и переносить концерты, никому не позволено. Соболезнования прислали многие и многие, а те, с кем у нас дружеские отношения, еще и лично позвонили Григорию Давыдовичу. Но приехать практически никто не смог. Я отнесся к этому с полным пониманием — артисты люди подневольные, особенно в СССР. Так что на похоронах и поминках была только Люда Сенчина, на которую общие строгие правила в силу известных причин не распространяются, да еще Катя Семенова. Она сейчас лишь изредка участвовала в сборных концертах, и на гастроли ее пока не приглашали.
— Коль, если там будут только свои, я не против.
Но поминки в студии получились еще более тягостными, чем в ресторане. Здесь нам уже не нужно было притворяться и произносить красивых слов, все мы прекрасно знали, что из себя на самом деле представляла покойная Вера. Да, мы страшно жалели коллегу, но вместе с тем и прекрасно понимали, что если бы не ее взбрыки и капризы, участившиеся в последнее время, мы бы здесь сейчас не сидели за поминальным столом.
— Что же теперь будет… — тяжело вздохнула Лада — гастроли в США, наверное, перенесут?
— Нет. Гастрольный график не изменится — я уже не мог пить спиртное, налил себе минералки — Маховик запущен, билеты уже вовсю продаются.
— Как-то это… не по-человечески.
— Можете считать меня бессердечным гадом, но завтра утром всех жду здесь в студии — и, помолчав добавил — Show must go on.