1. За старой границей
Начальник отдела кадров 13-й Армии Прикарпатского ВО
Заканчивалась студенческая жизнь, университет прощался с нами, подходила пора получать распределение и начинать трудиться профессионально.
Странную, а на самом деле классическую университетскую специальность «механик» — механик-теоретик — можно было применить в академической или отраслевой науке и на преподавательской работе, что считалось наилучшим вариантом трудоустройства из всех возможных.
Но более широко она требовалась в прикладной деятельности — так сказать инженерной, производственной, где создавалась передовая и сложная техника. Тут университетских механиков называли проще — расчетчиками или прочнистами, а распределяли в конструкторские бюро для выполнения расчетов на прочность новых механизмов, машин и сооружений. Делалось это по ГОСТам — хорошо отработанным и утвержденным методикам. Скучноватая это была работа, не творческая, хотя и ответственная. С нею вполне удовлетворительно справлялись выпускники с троечными дипломами, для остальных же заниматься такой рутиной представлялось обидным. Сегодня рассказ об эпохе, когда можно было пренебрегать некоторыми видами отличной кабинетной работы — удобной, спокойной, стабильной, привычной — и стремиться к еще более привлекательным перспективам, кажется сказкой. Но так было в то изобильное счастьем время.
Правда, ввиду ограниченной потребности в прочнистах, университетских выпускников нашей специальности иногда, в качестве исключения, распределяли и на конструкторские должности, брали инженерами-конструкторами. Это была более престижная, высокооплачиваемая и сулящая продвижение в профессиональном росте деятельность. Хотя в нашем университете инженеров-конструкторов готовили на специальном факультете — физико-техническом, физтехе, и нашему брату конкурировать с ними на поприще инженерии было тяжело и рискованно, но все же парни на такие распределения соглашались с удовольствием.
А мне стоять у кульмана и загрязняться грифельной пылью от постоянно затачиваемых карандашей не хотелось, тем более что черчение у нас читалось только один семестр — чисто ознакомительный курс, и я его знала не достаточно хорошо. Да и не я одна считала конструкторскую работу мужской, а работу по выполнению расчетов женской — по сути, так оно и было.
Зная об отсутствии элитных распределений, большинство из нас готовилось начинать свой путь в профессию с нуля, где-нибудь в престижном КБ. Готовилась к этому и я, хотя в тайне и мечтала о работе в вузе, о преподавании полюбившихся предметов.
А вот в отношении Юры у нас были иные планы, амбициозные, но оправданные его общим кругозором, знаниями и дарованиями, а также опытом научной работы, накопленным во время преддипломной практики и работы над дипломом, да и вообще качествами характера, наклонностями, темпераментом. Выпускники, творчески проявившие себя в обучении, показавшие неординарные способности и выполнившие студенческие работы с выходом на практический результат, имели право поступать в очную аспирантуру без обязательной двухлетней отработки в народном хозяйстве.
У Юры, как ни у кого другого на нашем потоке — старосты группы, отличника учебы, защитившего солидный научный результат по проблемам фотопластичности материалов, — имелись все предпосылки воспользоваться таким правом. Конечно, на этом пути были и препоны — например, существовал конкурс по льготному набору. Мы планировали подстраховаться — взять распределение и для Юры, и тут же прорываться в науку. В случае неудачи — поступать на заочное отделение, где ограничений не было.
Однако нам поставили такую подножку, которая выбила почву не только из-под надежд на Юрино поступление в аспирантуру, но из-под любой возможности иметь приличное распределение на работу: все парни на потоке увернулись от армии, а мы влипли как говорится всеми четырьмя. Юру единственного призвали на двухгодичную действительную службу в качестве командира мотострелкового взвода.
Такую вопиющую несправедливость, такое надругательство над лучшим студентом потока трудно было даже представить и невозможно предположить, что подобное возможно! Фактически это была расправа прогнившего связями окружения с русским парнем из простой семьи, рискнувшим претендовать на достойное место в жизни. Ко всему он еще ускользнул от женихоискателей и женился по любви на безродной девочке из села. За это готовы были мстить и завидующие сверстники, продающиеся во влиятельные семьи в качестве мужей глупых или уродливых дочек, и старшие люди, подыскивающие мужей для дочек с признаками вырождения — много тут было таких, пока не уехали… кто куда. Таким образом, Юру лишили права на гарантированное обеспечение работой по окончании обучения — после демобилизации он должен был трудоустраиваться сам.
Фактически что получалось? Выпускники университета мужского пола получали две профессии — гражданскую и военную. Так вот Юру единственного из нашей группы в приказном порядке распределили по военной профессии — его направили служить Родине с расчетом, что он может там остаться. Вот поэтому второго распределения, если ему вздумается увернуться от кадровой военной службы, ему не полагалось.
Местом службы ему определили одну из мотострелковых частей 13-й армии Прикарпатского военного округа. Штаб армии находился в Ровно, а сама часть располагалась в Изяславе, Хмельницкой области.
В очередности на распределение я стояла в начале списка. Впереди меня, вернее, вне очереди, оставались только те, кто договорился о целевом направлении, — блатные. Так что я имела возможность выбирать место работы из наиболее полного списка. В нем меня привлекала Дубна Московской области, институт, где работал Леня Замримуха, мой земляк и муж школьной подруги. Именно вслед за ним я пришла в университет, на специальность «механика». Но... туда стремилась уехать Оля Короткова, и ее мама очень просила меня уступить ей это место.
— Ты замужем, — говорила Олина мама, пригласив нас с Юрой в гости, — и тебе все равно надо будет открепляться и ехать к мужу. Два года не быть вместе — это риск, тяжелое испытание для молодой семьи. А Оле желательно сменить обстановку. Понимаешь, здесь круг ее знакомых уже устоялся, в нем ей не выйти замуж, там же появится шанс. Помоги нам.
Оля одна из нескольких сокурсниц оставалась незамужней, хотя была из хорошей семьи: папа — доцент вуза, мама — медсестра. Ее родители не зря тревожились по этому поводу: весьма скромная Олина внешность — гренадерская, как посмеивались парни, — и неуспешность в науках вызывали к ней лишь сочувствие, мало помогающее в вопросе создания семьи.
А я к Оле относилась хорошо, она была свидетельницей на нашей с Юрой свадьбе. Но в моем решении перевесило иное соображение: я понимала, что институт в Дубне по существу не отличается от тех, что имелись в составе знаменитого днепропетровского Южного машиностроительного завода. Он был тоже отраслевой, тоже закрытый... Конечно, в Дубне привлекала близость к Москве, но для образа жизни, складывающегося у сотрудников закрытых учреждений, это почти ничего не значило. Зато в Днепропетровске рядом находились наши родители. Короче, я отказалась от Дубны и выбрала закрытый автозаводской институт «Ипромашпром» — заведение, куда никто не хотел идти. Мне ведь на самом деле было все равно, я не собиралась оставлять Юру одного на два года тяжелейшей и неустроенной военной жизни и в самое ближайшее время планировала взять открепление и ехать к нему.
Юра, конечно, волновался, что его планы нарушились и дело приняло неожиданный оборот. Мы не знали, как его успокоить и подбодрить. Помню, моя мама при встречах то и дело приговаривала: «Не волнуйся, Люба не оставит тебя. Она поедет за тобой куда угодно» — словно этот факт мог восполнить неудачи и гарантировать все блага дальнейшей жизни.
Не знаю, как было Юре это слышать, а меня мамины слова весьма обязывали стать для него защитой и опорой. Мама очень любила Юру, что мне нравилось и добавляло отваги и ответственности за мужа. Тем более что я понимала больше. Я понимала, что с талантливыми парнями такие сюрпризы случаются неспроста. Это война, вызов пятой колонны. Юра все годы учебы выделялся из толпы, был авторитетным человеком, старостой группы. Он готовился заниматься наукой, был одним из настоящих, а не дутых отличников — подтверждением служила его серьезная дипломная работа, имеющая практическую ценность. И этот призыв в армию, два выброшенных года, а за ними — перспектива оказаться на улице без нормального вузовского распределения на работу…
Это все напоминало чудовищное истребление умов, расправу с русскими людьми, сознательное уничтожение неугодных, которое мы уже проходили, пока не нашлось человека с ледорубом. Исходя из объективных предпосылок, я видела, что ничто не должно было помешать Юре в достижении своих целей. Но раз помешало, значит, это была сознательная вредительская акция, дискриминация, диверсия неких сил, издавна существующих на нашей земле и любыми методами истребляющих здоровую часть народа, гордость нации. Теперь они, получив подкрепление и передышку под Хрущевым, умножили свои ряды и плотнее сгруппировались.
Они обо всех знали все, потому что были везде. И не позволяли любому человеку выйти за пределы своей среды. Россказни о чудесах, когда будущих популярных артистов находили на улицах, когда простого-рядового принимали во ВГИК, МГУ, МГИМО, Киевский университет и равные им по статусу вузы — сказки для обалдуев.
Моих родителей страшило место будущей Юриной службы, находящееся за старой границей. Они были наслышаны о послевоенных зверствах тамошних жителей, приверженцев оголтелого национализма — категорически чуждого нам явления. Но я спокойнее относилась к слухам. Казалось, что на третьем десятке нашей Великой Победы примкнувший к нам западный народ оценил преимущества социализма и принял его всей душой. Но зато я чувствовала присутствие других сил, более грозных и неукротимых… стоящих буквально у каждого порога. Предполагала, что они будут отравлять нам жизнь всеми силами, ибо для этого и воспитаны тут, на месте. И не ошиблась — через пятнадцать лет они проявились.
— Теперь там тихо, — говорила я, и мои родители соглашались и успокаивались.
Я готовилась к трудной судьбе, видя, что наше окружение раскалывается на две части с противоположными целями.
И вот настали студенческие каникулы, предоставленные после окончания учебы. Мы получили последнюю стипендию и решили воспользоваться ею, чтобы съездить и изучить места будущей Юриной службы и ту обстановку, где ему уготовано прожить два года из лучшего возраста жизни. Долго мы не собирались, надумали — и тронулись в путь, налегке, ничего с собой не взяв.
Дурные были, отчаянные… Плохо знали жизнь, ничего не понимали о сезонных трудностях с билетами, об отпускных страстях с поездками то на юг, то с юга. Надеясь только на себя и на удачу, купили два плацкартных билета на киевский поезд — верхние полки около тамбура, где постоянный стук и жуткий запах, — и поехали до Фастова. Как и чем добираться дальше — не представляли. Лишь по приезде в Фастов расспросили в справке и узнали, что нам предстоит очень долго ехать электричкой до Шепетовки, а дальше, другой электричкой, — до Изяслава.
На каком-то из этих отрезков нас везла электричка «Жмеринка–Жмеринка» — название маршрута и населенного пункта нас сильно позабавило, было в нем что-то необычное, не наше для слуха. Мы всю дорогу смеялись. Но и немало удивлялись трудному восстановлению западных городов и диковатости людей, убогости во всем, оборванности. По всему чувствовалось, что в этих краях так долго властвовала нищета и так сильно она угнетала людей, что прошедших лет со дня присоединения к советскому государству оказалось мало для исправления положения.
Хорошо помню вокзал в Фастове, где почти до вечера пришлось ждать посадки на нужную электричку. Меня все интересовало, по сути я впервые была так далеко от дома, впервые видела отличные от наших края и других людей. Киев не в счет, ибо все города — это города. Я с удовольствием разговаривала с пассажирами в зале ожидания, расспрашивала об интересующих меня вещах, о возможных неожиданностях в нашей поездке, о людях, об Изяславе, о бытующих там нравах. Я словно тренировалась и примерялась к ситуации, готовясь к разговору, ради которого осуществлялась эта поездка. Все мне было интересно и все люди нравились. Они принимали нелукавое участие в наших хлопотах — рассказывали, объясняли, сочувствовали и советовали. Юра впервые видел, как я общаюсь с незнакомыми людьми и, кажется, удивлялся, открывая во мне новые качества. Он так не умел, более того — ему не приходило на ум, что от совсем случайных людей можно получать помощь и поддержку, что-то от них узнавать и чему-то научаться.
Кое-как в поздних сумерках мы доехали до Шепетовки. На ночь устроились в привокзальной гостинице. Расположившись, пошли в ресторан поужинать. Не помню, что заказал Юра, а я, тогда еще часто мучавшаяся с печенью, попросила принести молочный суп.
— С чем он? — уточнила я у официантки.
— С макаронами.
— Годится, — обрадовалась я.
Мы сидели в просторном обветшалом зале, с мухами и выцветшими обоями на стенах, в каком-то захудалом, деревенского вида районном центре, и знали только то, что здесь родился Николай Островский, написавший роман «Как закалялась сталь». А вокруг опускалась ночь, стояла тревожная тишина с незнакомыми запахами. Иногда до нас долетали обрывки чужой речи — ведь западные украинцы говорят на польско-галицийском суржике, называемом украинским языком, а не на наречии запорожских казаков и не на литературном украинском, тем более не на русском языке.
— Наш казацкий язык всячески изживают, а ведь он воистину прекрасен — просто песня, — говорила я мужу, вертя головой по сторонам. — Достаточно вспомнить роман «Богдан Хмельницкий» Старицкого. Совсем не то этот польско-галицийский говор. Не зря Николай Островский писал на русском языке.
— Да, — сказал невпопад Юра, видимо, думая о своем, — Василий Лановой гениально сделал роль Павки Корчагина. Так убедительно сыграл, как никто другой бы не смог. В его исполнении преданность идее заражает.
— Этому немало способствует его внешность — мужественная и красивая.
— Актер должен быть красивым, — сказал Юра.
— Эх, помню я школьные сочинения по образу Павки…
— Великие слова написал Николай Алексеевич: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» — Юра произнес эти слова так проникновенно, что я поняла — он сейчас впитал их всей душой, словно заново выстрадал сам, ибо они касались нашей ситуации. Они помогали Юре собраться с силами и мужественно пережить предстоящий период, к которому он не готовился, которого не ждал…
Мы тогда, конечно, не могли предполагать, что где-то в высоких киношных сферах тоже ведутся подобные разговоры. И через пять лет, в 1975 году, они выльются в создание новой экранизации знаменитого романа с совсем другим Павкой Корчагиным. Обаятельным и мягким внешне, необыкновенно притягательным, улыбчивым, но не менее твердым по характеру, сыграет любимого героя нашей юности Владимир Конкин.
— А мне само произведение нравится, — продолжала болтать я, втягивая мужа в дальнейший разговор. — Сколько сочинений я по нему написала! Просто так, на всякий случай. И знаешь, мне кажется, что преданность идее — это что-то абстрактное. Ну что это такое? С чем его сравнить?
— Как с чем? Сравнивать можно с героизмом или трусостью, с верностью и предательством — только цвета тут разные получаются.
— Я бы сказала, что эта книга учит и другим простым вещам, таким как верность долгу. Понимаешь, свое дело всегда надо делать в полную силу и не забывать, что на тебя смотрят люди.
Нам принесли ужин и мы, за целый день оголодавшие, склонились над тарелками.
— Ты чего не ешь? — спросил Юра, заметив, что я вместо махания ложкой что-то вылавливаю из тарелки.
— Странный привкус, — сказала я, плохо скрывая гримасу отвращения.
— Что ты там рассматриваешь?
— Какая-то скользкая гадость в супе плавает, — в этот момент мне удалось подцепить кусочек, который долго уклонялся от ложки. Я взяла его в рот, разжевала и тут же залилась смехом: — Ой, какое варварство — так впрямую все воспринимать! Ой, не могу!
К нам подошла официантка.
— Что-то не так? — спросила она.
— Скажите, а что — вы и молочный суп заправляете жареным луком?
— Конечно, — официантка посмотрела на меня как на инопланетянку или по крайней мере как на очень невежественную особу и резонно изрекла: — Это же суп.
— А, ну да, тогда все в прядке, — улыбнулась ей я. — Спасибо.
— Я ничего не понял, — сказал Юра, когда я наконец взялась за суп.
— Эти люди считают, что коль блюдо называется супом, то его непременно нужно заправлять жареным луком. Даже если оно сварено на молоке. Просто я не ожидала этого.
Юра посмотрел на меня со странной смесью неверия и растерянности, но потом любезно улыбнулся — все-таки мне надо было это съесть, чтобы восстановить силы.
Утром мы были уже в Изяславе — тихий, больше похожий на село, в повсеместных рощицах городок, довольно ровный, лежащий словно на холмистой ладони. Деревья росли не только традиционно вдоль улиц и подворий, а везде куда ни глянь — то у реки несколько осокорей бросали тень на пологий берег, то мостик густо прикрывали липы и осины, то по бокам роскошной ложбины, раздвигающей постройки по сторонам, виднелись одинокие дубы, словно то были радостно бегущие люди, то вязы стояли группкой неподалеку от жилья, и под ними сразу же возникла скамейка. Больше всего, однако, поражала его просторность — площади перед каждым административным зданием, очень широкие улицы и вместительные людские подворья. У нас землицу использовали экономнее, оставляя под грядки и пашню. А тут явно жили с размахом, с наслаждением, как живут те, кто не особо радеет о достатке, имея его от царя или об бога.
Нашли часть, пришли на КПП и представились дежурному, спросили, можно ли поговорить с командиром.
— Вы по какому вопросу? — довольно приветливо, но официально спросил он.
Юра начал объяснять и тут я с ужасом обнаружила, что он не молчун, каким казался раньше, не малоразговорчивый и экономный в словах человек, а до невероятия косноязычный, просто неспособный к ясному изложению мыслей. Да и не удивительно, ибо мысли его в минуты волнения смешивались, текли путано и нестройно, а сам Юра терялся, говорил не то, забывая главное, натужно и безрезультатно подыскивая слова, мешался в аргументах, комкал предложения и говорил о незначительных деталях, упуская главное. Это было мучительно слушать и невыносимо наблюдать. Катастрофа! — подумала я, — так он никому ничего не втолкует и ни от кого не получит сочувствия и помощи, и вообще сейчас нас прогонят отсюда. Мои нервы не выдержали пытки Юриной речью, и я невольно включилась в беседу, затараторила о нашей проблеме. Внимание дежурного переключилось на меня, и его взгляд потеплел от облегчения — он начал понимать, с чем мы пришли.
Я тогда впервые — ошарашенно, ошеломленно! — обнаружила главный Юрин недостаток — невразумительность речи, фатальное неумение излагать свои мысли в простой и доступной форме, словно он начисто не имел навыков общения и никогда не собирался находить с людьми общий язык. Он всю жизнь учил математику, привык писать формулы, комментируя их короткими фразами. Но это не то, что надо было в жизни! Да и он, наверное, обнаружил и понял в себе этот изъян впервые. Позже, рассказывая о поездке в Изяслав моим родителям, Юра обронил фразу, выдающую его беспощадные самооценки, возникшие по следам тех событий:
— Может, и хорошо, что меня берут в армию — хоть говорить там научусь.
До этой поры наши отношения складывались так, что Юра во всем опекал меня как приехавшую в его город, как новичка, осваивающегося в новом мире, с другим языком и культурой. И это мне очень помогло. Благодаря Юре я адаптировалась, набралась опыта, научилась бороться с трудностями, выработала уверилась в своих силах. Но теперь пришла пора меняться местами, я должна была идти впереди и прикрывать мужа — мягкого и не всегда инициативного человека, совсем не бойца — своей спиной.
Дежурный по КПП благожелательно слушал меня — обнадеживающий знак, что хоть у кого-то из нас получается разговор. Но уже после второй фразы начал улыбаться и кивать головой, словно приговаривая «да, да, понятно», что, как казалось, не сулило успеха.
— Вы совершенно напрасно ехали сюда, — сказал он. — Вопросы перевода военнослужащих из одной части в другую командиры не решают. Это компетенция отдела кадров армии.
— А где он находится? — подавлено спросила я, понимая, что нам придется снова куда-то ехать, пробиваясь сквозь летнюю сумятицу пассажиров и поездов, трудно добывая билеты, беспокоясь о ночлеге и не высыпаясь.
— Вообще-то в Ровно, где и весь штаб армии.
— В Ровно… — глухо вырвалось у меня.
Новый город, незнакомый, где-то далеко... Я сникла. Но, взглянув на Юру, увидела в его синих пронзительных глазах горящую надежду, ожидание чуда, робкую, нарождающуюся веру в меня, в мою способность преодолевать все препоны, а значить и эту. Его взгляд мобилизовал меня, заставил встряхнуться и настроиться на новую поездку, новые встречи и беседы.
— Но вам крупно повезло, — между тем загадочно улыбнулся дежурный. — Начальник отдела кадров, — тут он назвал его звание и имя, которых я не помню, — сейчас находиться у нас, приехал на учения.
— Правда! Что же вы молчите?
— Я не молчу, а радуюсь за вас.
— И что — он может нас принять?
— Не знаю, — дежурный почесал затылок. — Да и нет его сейчас в части, он на полигоне.
— Пусть не сейчас… Мы же издалека приехали, подождем, — я сжала Юрину руку, словно успокаивая его, а на самом деле успокаивала свое забившееся сердце, учуявшее попадание в струю, в полосу удач.
— Да, он обязательно прибудет сюда к трем часам. Будете ждать?
— Конечно!
— Тогда идите в часть, там у нас есть скверик со скамейкой, отдохните, погуляйте. А как только он появится, я с ним переговорю и постараюсь вам помочь. Идет?
— Еще бы! — я улыбнулась. — Конечно, идет.
Это была уже не эфемерная надежда.
— Если бы не собирался помочь, то не обещал бы, — резонно обобщил Юра, когда мы устроились на скамейке в тени старых лип.
В части к нам подходили военнослужащие, рядовые и младшие офицеры, интересовались, кто мы, зачем прибыли. И почти с каждым мне удавалось пообщаться и узнать что-то новое. Я им очень благодарна — ах, если бы можно было сейчас всех запомнить и назвать по именам! Они проявляли большую искренность, были доброжелательны, эти парни, не скрывали правды и советовали то, что на самом деле было лучшим для нас.
— Неподготовленные люди вроде вас тут не выдерживают долго, сходят с ума, — говорили они. — То и дело кто-то стреляется или вешается — замучили постоянные наряды, беспросветность, однообразие. Кажется, этому не будет конца. Тут умирает надежда. Проситесь отсюда в Ровно.
— Легко сказать. Реально ли это?
— Вырывайтесь в большой город. Там вам будет лучше.
Приблизительно такое говорили все, с кем нам удалось побеседовать.
Дежурный на КПП не обманул нас. Скоро после трех часов он нашел нас в сквере и повел к начальнику отдела кадров армии.
— Расскажите все без утайки, — советовал дорогой. — Он мужик правильный, и поможет вам.
Я так и сделала, извинившись, что говорить буду сама.
— Мужу неудобно за себя просить, — сказала я. — Но это ему только кажется, что речь о нем одном. Здесь же и моя судьба решается. Правильно?
— Правильно, — начальник отдела кадров армии не улыбнулся, только пристальнее посмотрел на меня.
Резоны мои были просты и сводились к двум утверждениям. Во-первых, я должна найти работу по специальности, ибо после двух лет болтания по случайным должностям мой диплом просто пропадет. И во-вторых, Юре нужна такая служба, где он имел бы хоть немного свободного времени, чтобы продолжать самообразование и после демобилизации найти достойную работу, коль уж из-за службы в армии он лишен возможности получить место по государственному распределению.
Я, конечно, рассказала, как подло поступили с Юрой в университете, услав одного его — светлую голову, лучшего студента потока — на службу в армию, где его знания просто-напросто пропадут.
— Прошу вас, помогите нам, — говорила я. — Ведь мир не без добрых людей. И добрые люди должны исправлять то, что делают негодяи. Служба здесь погубит нас обоих. Не допустите этого, пожалуйста.
Не знаю, что подействовало на этого человека — мои ли слова, или Юрин удрученный вид, или сам вопиющий факт того, как с нами поступили притаившиеся подлецы. Он не предложил сесть и сам тоже слушал нас, стоя у раскрытого окна. Иногда нервно постукивал ногтями по подоконнику, отходил к столу, перебирал там бумаги. Но потом опять возвращался и слушал, глядя на меня в упор. Думаю, он отлично понял, на что мы напоролись, возможно, и сам сталкивался со скрытой в нашем обществе злой силой.
— Я помогу вам, — сказал он в конце. — Вы молодцы, что приехали заранее. К первому сентября вам, товарищ лейтенант, — обратился он к Юре, — не надо больше ехать сюда, в часть. Приезжайте прямо в Ровно. Там тоже есть мотострелковый батальон, а в нем — танковый взвод. Документы на ваш перевод командиром этого танкового взвода уже будут готовы.
Вот так умели решать дела лучшие советские люди! Без тягомотины и проволочек, с максимальной доброжелательностью.
Как сдержанно и трогательно я благодарила этого человека! Голосок мой дрожал, и я готова была пустить слезу, но сдержалась. Лишь прижимала руки к груди и говорила, что во всю жизнь не забуду его, что буду молиться за него… Я знаю, он мне поверил и чувствовал, что я действительно так делала.
— Оставьте у меня свои документы, — сказал он на прощание. — Езжайте отдыхать и ни о чем не думайте. Все будет хорошо.
Назад мы летели окрыленные. Вечером добрались до Хмельницкого. Именно добрались, измотанные дорогой и впечатлениями, потрясением от удачи.
Хмельницкий мы толком не рассмотрели, попав в него вечером, однако он запомнился тем, что мы долго не могли устроиться в гостиницу: стояли у стойки администратора, видели, что места есть, но нас не поселяют умышленно. И не знали, как столковаться с вредной теткой, сидевшей за стойкой.
— Дайте взятку, — посоветовал проходящий мимо мужчина, видя нашу неопытность, уставший вид и то, как мы мучаемся. Для этого он отозвал меня в сторонку.
— Я не умею, — по большому секрету прошептала я.
— Учитесь!
— А сколько надо?
— Дайте по пятерке с носа. Вам на одну ночь? — Я кивнула. — Ну с лихвой хватит.
Мне было неимоверно стыдно давать взятку, я не знала, как это лучше сделать, куда ее спрятать. Но в конце концов все получилось — это был мой первый опыт уступки вымогателям. Потом, в последующей жизни, я старалась обходиться без таких унижений, а уж если и прибегала к взяткам, то готовилась заранее и избирала самый безболезненный путь.
А вечером мы опять ужинали в ресторане. За наш столик, предварительно спросив разрешения на чистейшем украинском языке, подсел мужчина. Вида он был рабочего, и это сочетание вида и речи заинтересовало меня. Я тут же, улучив момент, пристала к нему с расспросами, кто он, где живет, чем занимается.
— Работаю шофером, вожу начальника средней руки, — охотно говорил наш случайный знакомый. — Живу в Ивано-Франковске. А тут мы с шефом в командировке.
Эта поездка оказалась результативной, хоть и очень трудной без предварительной подготовки, но богатой на впечатления. Мы встретили много хороших людей — простых, от которых ничего не зависело, и начальников с большими полномочиями. И от всех получали помощь и поддержку. Мы поняли, что готовы к жизни, производим хороший вид, вызывает доброжелательность, умеем говорить и договариваться, понимать людей и быть понятными им. Мы словно выдержали испытания в полевых условиях — с честью прошли к решению сложнейшего вопроса путями, никем не подготовленными для нас.
Но впереди было еще больше удивительного.
На секретном объекте
В положенное время Юра отбыл на военную службу, а я вышла на работу в «Ипромашпром», куда получила направление в стенах университета. Странно и непривычно было оставаться в Юрином доме, среди его вещей и книг, в его городе, в его мире — без него. Идти к новым людям, начинать новое дело, узнавать что-то новое — одной. Его, соратника моих юных дней, праздничного студенчества, моих первых шагов вне родительской семьи, не хватало как воздуха. Без него опять все стало чужим и немилым, ненужным, не стоящим внимания и моих усилий. Жизнь стремительно теряла смысл...
Тот уникальный день, первый из вереницы других в трудовой жизни, я помню очень хорошо, и досадую, что он прошел в будничной сокровенности, если иметь в виду сокровенность, как полное неучастие в тебе всех других, в ком душа нуждается — вроде так и планировалось свыше, чтобы до меня никому не было дела. Правда, накануне ко мне приехала мама, чтобы пережить со мной первый выход из дому на работу. Спасибо, мамочка, за такое внимание! Но это мало меняло дело, без Юры в его мире мы обе были чужачки. Я собралась обычным порядком, немного страшась, что проведу вне дома неестественно долго, как никогда раньше не приходилось, и мы вышли в пустынный город — город, в котором не было Юры, — как прыгнули в полынью. Мама проводила меня до остановки автобуса, а сама пошла на книжную базу за товаром.
У Горного института я села на автобус второго маршрута, доехала до Театральной улицы, пересекла улицу Рабочую и зашла в здание института — величественное, красивое с внешней стороны и просторное, светлое внутри — здание из роскошных сталинских времен.
Отдел кадров состоял исключительно из ящиков, ни одной бумажки на виду — все убрано. Подала направление на работу. Его прочитали и очень благожелательно направили меня в Первый отдел — в «секретку». Там предложили написать подробную биографию и заполнить лист по учету кадров, пресловутую форму №5, о которой антисоветчики всех мастей — ангажированные и доброхотные, т.е. просто глупые от природы люди, — много злословили, мол «не был, не участвовал, не привлекался», вроде в других странах и государствах не велся учет той же информации о гражданах. А ведь многие тогда покупались на столь очевидную ложь! Радуюсь, что не я.
Дома я долго трудилась над своей первой серьезной биографией — подробной, значит со сведениями о происхождении и родителях. И, помню, написала ее весьма пространно, не утаив, что в военное время мама находилась в зоне оккупации, где на расстреле потеряла родителей, а папа был в немецком плену, откуда бежал в районе Славгорода, на своей территории. Написала и о папиной судимости. Кажется, эта информация проверялась недели две, а потом меня пригласили в тот же Первый отдел и выдали допуск на право работать с секретными документами. Никто ни о чем не спросил, ничего не уточнил. Никаких препон мне не ставили, наоборот, я чувствовала только благожелательность старших и мягкую официальность административных лиц. Я бы даже сказала, что в тогдашнем отношении старших к нам, молодым, была нелицемерная забота, вследствие чего мы чувствовали себя детьми народа, на которых делается серьезная ставка, — я бы сказала так, если бы это не выглядело вычурно и пафосно. Но по сути воистину — мы чувствовали себя детьми народа, на которых делается серьезная ставка.
Работать я попала в группу, занимающуюся стартовыми установками для космических аппаратов. Звучит интригующе, но на самом деле это был кульман, куча карандашей разной твердости, черная графитовая пыль на руках и лице, куда она попадала вместе с вдыхаемым воздухом, и толстые рулоны скатанных чертежей.
Руководитель группы, довольно молодой мужчина, лет тридцати или чуть больше, встретил меня благожелательно, познакомил с группой, почти сплошь состоящей из таких же молодых и очень хороших, крепких специалистов, настоящих советских интеллигентов — щедрых на то, чтобы поделиться профессиональными знаниями и навыками, эрудированных, веселых, вместе с тем ответственных, основательных. Достаточно сказать, что они учили меня правильно стоять за кульманом, чередовать работу и отдых на рабочем месте, даже на первых порах затачивали мои карандаши. Правильно и красиво заточенный карандаш — это была особенная наука, фишка конструкторов, их маленький простительный изыск, как малозаметная блестящая бусинка в праздничной женской прическе.
Казалось бы — все идет просто отлично. Сейчас я думаю, что так оно и было, без преувеличения дела мои складывались по-настоящему удачным образом. Но, к сожалению… непредназначенность, чужеродность этой судьбы состояла в том, что я была к ней не подготовлена, не умела оценить открывающиеся возможности и правильно построить будущее.
Но неудовлетворенность накапливалась из незаметных вещей, из сущих пустяков, например, если взять новый образ жизни, — из непривычки к долгой однообразной работе, к тому же малознакомой, не нравящейся и плохо получающейся. Ну какая золотая медалистка смирится с ролью человека, несведущего в том, за что взялся?
Говоря же о внешних атрибутах, сознаюсь — не давало покоя природное противление запретам. А тут оно прежде всего заключалось в запрете отходить от с рабочего места без крайней необходимости. Вольному степному существу не по нутру было ощущение кабалы. Последнее поясню шире: мы трудились в условиях строгого режима, каждый наш час состоял из сорока пяти минут работы и пятнадцати минут перерыва с непременной пятиминутной гимнастикой для всех. В течение дня выход из здания возбранялся. По существу получалось некое галерное рабство — привязанная к месту, я обязана была заниматься тем, к чему не готовилась.
Эх, мне бы тогда не упускать шанс да подучиться, ведь этому ничто не мешало, а даже способствовало, подталкивало и помогало. Конечно, все нескладности и трудности в преодолении детскости, в постижении практической профессии с ее специфичной средой, во вживании в атмосферу взрослости — это неизбежное зло, сопровождающее молодого специалиста в трудовую жизнь, — были преодолимы. Если бы существовала волшебная возможность начать все сначала, то, пожалуй, там бы я и решила остаться. Это я понимала и тогда. Но надо мной довлело стремление уехать к мужу, заброшенному в гораздо более жесткие и непривычные условия. Никакой другой жизнью, где не было его, я даже временно жить не хотела, и ни с какими препятствиями к нашему воссоединению считаться не желала. Именно на это мне доставало отваги и мужества, это-то и стало определяющим.
Для оформления открепления с работы требовалось веское основание, коим в нашем случае служила справка, что мой муж — офицер Советской Армии. Однако Юре выдали ее не сразу, а после окончательного определения на месте. Он, как нам и обещал начальник отдела кадров армии, попал в Ровно, но первое время находился на полевых учениях, продолжающихся до ноябрьских праздников. Получив, наконец, справку, я поспешила написать заявление об увольнении.
А пока оно проходило все стадии рассмотрения, меня и Люду Мацюк, техника-чертежника из нашей группы, отправили в командировку в один из южных городов, где мы должны были непосредственно на полигоне дорабатывать чертежи и устранять выявленные при испытаниях недостатки в конструкции наших изделий. Там прошли, пожалуй, два самых лучших и беззаботных месяца моей жизни — прекрасно устроенной, с оплачиваемым жильем, под присмотром чудесных врачей и диетологов, с личным транспортом. К тому же ежедневная переписка с мужем напоминала юность.
После работы нас привозили назад в город и мы с Людой бродили по его незнакомому центру, включая в маршрут книжные магазины и главпочтамт, где я забирала письма от Юры. Изредка мы ходили в кино. Однажды забрели в галантерею с большим парфюмерно-косметическим отделом. Люда купила губную помаду, и вдруг я сделала то же самое, выбрав приглушенный амарантовый цвет. С тех пор губная помада получила прописку в моей сумочке (косметички появились гораздо позже, в конце 80-х годов), стала необходимой мне всегда и во всех обстоятельствах. Я любила собирать красивые тюбики и иногда подолгу крутила их в руках.
Быстро забылся автобус с салоном без окон, с тусклой лампочкой под потолком, в котором нас долго везли на объект и обратно. Зато по сей час помнится лес, лес, лес — прекрасный и девственный, чудное заснеженное царство елей и снега, неизмятые белые покрова зимы с птичьими следами на их пушистой пенной поверхности. Эта командировка осталась в моей памяти еще одним открытием — поэтессы Людмилы Бахаревой. Сейчас ее мало кто знает, хотя она была современницей Светланы Кузнецовой и Ольги Фокиной. Жаль, что так получилось, ведь она писала хорошие стихи. Как часто в моменты всепоглощения любимым я шептала ее строки:
Я все скажу — восторг, и боль,
и твоего лица рисунок…
Но только б выдержал рассудок
всепоглощение тобой!
Там же пришло первое утверждение в конструкторской профессии, впрочем, так и оставшейся для меня немилой.
Перед Новым годом я расставалась с Ипромашпромом, не выражая сожаления, спеша навстречу новой судьбе — лучшей, как мне думалось.
Декабрь, Полесье. Трудная история
Новый 1971 год мы с Юрием Семеновичем встречали уже вместе, и даже в своем уголке — мужу предоставили комнату в двухкомнатной коммуналке, причем вторую комнату занимали наши соученики с математического потока, помню только их фамилию — Кобылкины. Раньше мы были практически незнакомы, если не считать того, что и они и мы в один день, в одно время и в одном ЗАГСе регистрировали брак. Вот такое совпадение. Но на этом одинаковости кончаются, потому что Кобылкины попали в Ровно раньше, избежав множества катавасий, что выпали нам, и успели лучше устроиться. За время, пока решалась проблема с Юриным переводом, пока я выходила на работу в Ипромашпром, а потом получала открепление, жена Кобылкина плотно переехала к мужу, трудоустроилась и успела родить ребенка.
Юрий Семенович привез меня с аэропорта поздним вечером. За истекшее с начала службы время он обзавелся хозяйством: купил кухонный гарнитур и холодильник и оборудовал свой уголок на кухне, в комнату поставил платяной шкаф, стол и диван. Все было новеньким и чистым, все нравилось.
Мы вышли на улицу коротко осмотреть окрестности и купить к ужину хлеб.
Каким мне показался Ровно? Карликовым и убогим, как все, что побывало в тисках «западного рая», а проще говоря, в чужих грабительских руках. К счастью, тогда мы не знали тех времен, но их пагуба чувствовалась резко и во всем, например, в отсутствии довоенных построек. Весь вид города свидетельствовал о периферийности, заброшенности и долгом упадке, из которого теперь его вытаскивали усилиями всего советского народа. Было очевидно, что пока наша страна в довоенные годы развивала новый строй, обновлялась и принимала величественный и гордый облик, придавала своим городам архитектурную монументальность и тот стиль, который теперь называют сталинским, тут ничего не создавалось, а только старое добивалось до ручки, ветшало и разрушалось, даже не поддерживалось в достойном виде. Сооружения советской эпохи резко выделялись на фоне воняющего нищетой прежнего хламья, перекошенного и прогнившего. Ровно казался жертвой черной дыры, свалившейся на него перед войной и проглотившей всю довоенную историю, оставившей после себя только пережеванные костяки, что проглотить не удалось — объедки сожранного времени.
Примерно такое же впечатление производили и люди — хмурые, неразговорчивые, серые внешностью, будто они прибыли из такой страшной исторической дали, которая могла ассоциироваться только с иной планетой — планетой мрака и страданий. Это как же предыдущим поколениям надо было устать душой, чтобы оставить этот хронический недуг на внешности своих потомков! За все время моего пребывания в Ровно я не слышала смеха, не видела улыбок или доверчивости в глазах местных жителей. Даже на мою теплую вежливость, обильно рассыпаемую то в транспорте, то в парикмахерских и магазинах, они реагировали настороженно, с недоверием, с предубеждением и, только убедившись в ее чистой искренности и бескорыстности, оттаивали и отвечали слабо выраженной взаимностью. Жалко было этих людей, как жалко больных, по невежеству не желающих лечиться; детей, изувеченных родителями; как жалко каждого, над кем висит проклятие, добровольно принимаемое со смирением.
Впечатления, наводящие на грустные размышления, были настолько стойкими, что не устранялись видом природных красот, и даже бросали на них тень негатива. Снег здесь казался более сырым и липким, тяжелым и водянистым; ветры — наглыми и хлесткими; текущая посреди города вода — не более чем потоком грязи, почему-то не упрятанной под землю, а уродующей ландшафт под маской реки со странным названием Устье.
В центр, находящийся рядом и оказавшийся не больше нашего славгородского пятачка, мы добрались пешком и осмотрели его быстро. Зашли в хлебный магазин, что-то спросили, конечно, по-русски. В ответ прозвучала пространная речь продавщицы, из которой я, выросшая в украинском селе, отлично знавшая украинский язык и учившаяся в одном классе с детьми западэнцев, не поняла ни слова. Хотя тут же сообразила, что виной тому является неимоверно загрязненный полонизмами говор этой тетки с преобладанием шипящих звуков, чужих интонаций. Странная напевность ее произношения вместе с тем напоминала пулеметную очередь.
— Ну и скорость! — с невольным удивлением выхватилось у меня. — Не повторите ли любезно?
Видимо, на мне прописалось такое простодушное и веселое недоумение с соответствующей мимикой, что женщина за прилавком прыснула смехом.
— Не понятно, да? — спросила она, переходя на плохой русский язык.
— А ничегошеньки, — я повела выпученными глазами. — Но станет понятно, если вы повторите медленнее.
— Ото мы тут такие, — сказала женщина и терпеливо повторила сказанное раньше. Оказывается, она сообщала, что тот хлеб, о котором я спрашивала, несвежий, и лучше взять другой.
С продуктами там вообще было несравнимо лучше, чем в Днепропетровске. Мясные изделия, любые колбасы, сосиски не были дефицитом — выбирай что хочешь, покупай в любом количестве. И даже — чудеса! — на прилавках свободно лежало свежее мясо, которое можно было купить и тут же купленный кусочек перемолоть на фарш — невиданный у нас сервис.
Название всему этому, куда я попала, было одно — декабрь, Полесье. Трудная история.
После новогодних праздников я принялась искать работу, но тщетно. Промышленные предприятия не входили в круг моих интересов. Что мне на них было делать? А давно укомплектованные вузы были забиты своими людьми. Правда, в Институте водного хозяйства подали слабую надежду и предложили прийти еще раз, они-де должны кое-что уточнить, но во второй мой приход туда только развели руками. Тоже научились строить мягкие отказы.
Тем временем я вдруг почувствовала резкое недомогание, боли, неизвестные симптомы, для описания которых не находила слов. Меня то и дело гоняло в туалет, а оттуда я возвращалась, держась за низ живота и со слезами на глазах. Промучиться пришлось недолго, пару дней, а потом у меня появились кровавые выделения, и стало ясно, что без врачей не обойтись. Но куда обращаться, к кому? Я вызвала скорую помощь. Приехавшие врачи с первых же моих неуклюжих попыток описать симптомы все поняли, диагностировали цистит и забрали меня в стационар. Там сделали заливку лекарства в мочевой пузырь, от которой мне сразу полегчало, прописали что-то попринимать и рекомендовали посидеть на бессолевой диете.
— От чего это у меня? — спросила я у врача.
— Тяжелая простуда, — ответила она.
— Откуда? Я нигде не простужалась.
— Такое бывает, когда человек поспит или долго посидит на сырой земле.
— Но сейчас зима…
— Вы могли, например, промерзнуть во сне, — врач посмотрела на лицевую сторону моей медицинской карточки, хмыкнула, увидев адрес военного городка: — спать в нетопленном помещении, в мокроте или на худом матрасе, — перечислила она основные черты неустроенного быта военнослужащих.
И я вспомнила.
За две недели до отъезда из Днепропетровска домой приехал Юра, для того чтобы упаковать вещи и отправить в Ровно контейнером. Он все сделал и вернулся на службу в Ровно, а я осталась в чем стояла — ждать открепления.
Юрины родители, обрадованные возможностью пожить «для себя», как они выражались (хотя для нас они и не жили ни одного дня, в материальном плане мы были вполне независимыми людьми), не стали деликатничать и ждать моего отъезда, а тут же взялись за обновление квартиры. Вернувшись как-то с работы, я нашла нашу комнату в ремонте, с размытыми стенами, потолком, с оголенным и мокрым полом. Между тем спать мне пришлось там же, в той сырости, да еще на брезентовой раскладушке без матраса. Легкая ситцевая простынка да слой воздуха в двадцать сантиметров — вот что отделяло меня от холодного пола, а от сырых стен вообще ничего не отделяло. Сверху я укрывалась байковым покрывалом, поэтому отчаянно мерзла во сне, просыпалась в ледяном оцепенении. Не выдержав, я сказала свекрови, что мерзну, попросила дать хотя бы теплое одеяло.
— У меня нет для тебя теплого одеяла, — проскрипела она. — Потерпи, до отъезда недолго осталось.
Что мне было делать, если наши вещи ехали в контейнерах до Ровно? Не спать же том, в чем я ходила на работу. Ничего не оставалось, как потратить накопленные впрок деньги и купить шерстяной свитер и гамаши. В этом-то наряде я и ложилась спать. Но мерзла все равно, после сна поясница долго оставалась ледяной и болела. Зато тот свитер и гамаши очень пригодились в дальнейшем. Они у меня до сих пор есть. Простудилась я тогда крепко, в чем виню свекровь — взрослую женщину.
Обида на нее с годами не прошла, потому что болезнь, возникшая вследствие тех перемерзаний на раскладушке, оказалась серьезной и мучительной. Всю молодую пору она изводила меня болями и дискомфортом, а в итоге привела к пиелонефриту и невозможности выносить ребенка, и только к пятидесяти годам ослабила хватку, проявляясь реже.
Между тем в штабе 13-й Армии продолжали знакомство с новым пополнением части, где оказался Юра. И как-то случилось так, что его личное дело попало на глаза начальнику разведки. Тот покрутил его во все стороны, изучил и вдруг вызвал подчиненного, возглавлявшего подразделение радиотехнической разведки.
— Ты искал офицеров со знанием английского языка, да?
— Да, нужен командир взвода в батальон «Осназ».
— Вот он, смотри, — и начальник разведотдела подвинул Юрины документы начальнику радиотехнической разведки. — Хороший парень, особенно глаза — спокойные и чистые. Знает английский язык.
Так Юру перевели в Костопольский гарнизон. И вновь нам пришлось паковаться и переезжать. Успокаивало только то, что радиотехническая разведка принадлежала к элитным частям и служба в ней ни в какое сравнение не шла с танковыми войсками. Для Юры эта служба была легче.
Зима продолжалась.
В партизанском краю
Солдатики, присланные нам в помощь с переездом, по приезде в Костополь выгрузили мебель, занесли в квартиру, не расставляя по местам, вкривь и вкось поставили посредине комнат, затем свалили в кучу ящики с книгами, узлы с одеждой, различную домашнюю утварь и отбыли. А мы, уставшие за целый день — Юра от службы, я от складывания, упаковывания и увязывания пожитков, что потом мы довершали вместе, — присели на табуретки и с сосущей под ложечкой тоской изучали стены, в которые попали, и свое добро, так нищенски выглядевшее в этих заброшенных сырых углах.
Военный городок, состоящий из пары десятков одноэтажных домиков на четыре семьи каждый, да нескольких частных изб, располагался на южной околице населенного пункта, под самым лесом. Между жилищами, повторяя их количество, без определенного порядка стояли сарайчики с навесами над примыкающими поленницами. Кое-где виднелись небольшие срубы колодцев, следовательно, удобств здесь не было — вода добывалась из-под земли, а туалет и сливные ямы находились во дворе. И все это покрывали глубокие снега, лежащие где заносами и сугробами, а где ровным слоем. Только дорожки, протоптанные от подъездов к сарайчикам, указывали, где из них чей и что кому принадлежит. А в пяти минутах ходьбы от городка находилась территория военной части.
Нам выделили квартиру в одном из домов, что располагался ближе к части. Квартира всеми окнами выходила на север и состояла из коридора, кладовки с погребом, идущих направо от входа, а дальше — кухни и двух комнат, идущих анфиладой налево. Обогревали жилье две печки: одна, с вертикальной загрузкой и плитой для готовки, в кухне, а другая, с горизонтальной загрузкой, в первой из комнат. Печки топились дровами или углем. Как видел опытный глаз, сложены они были без внутренних ходов и топились навылет, обогревая хатенку только во время горения топлива, и промерзая к утру.
Так мы оказались на новом месте — в давно заброшенном помещении, где с потолка свисали черные паучьи тенета, внутренние простенки покрывала застаревшая пыль, а стены, выходящие на улицу, — корка наледи с расплывающейся вокруг нее сыростью.
— Чудеса, — прошептала я и передернула от холода плечами. Невольно скользнув взглядом по окнам, кивнула в ту сторону: — Кажется, за окнами уютнее?
— Ага, — Юра улыбнулся в ответ. — Но у нас есть уголь, причем хороший. И печки исправные, я проверял. Вот, — он показал на ведро с топливом, стоящее у плиты.
Только теперь я обратила внимание, что тут пол подметен и убран мусор — Юра как мог подготовил квартиру к переезду.
— Надо расставить мебель, хотя бы кровать, чтобы выспаться, — я поднялась и отряхнула голубое зимнее пальто с мутоновым воротничком, не новое, но другого у меня не было. Кажется, придется трудиться в нем, снять его сегодня вряд ли удастся, во всяком случае нескоро.
Под спальню мы выбрали меньшую из комнат, дальнюю. Установили диван.
Пододвинув табурет, я встала на него и принялась обметать веником потолок над кроватью, снимая паутину со свисающими вниз устрашающе грязными нитями, прилипшими к ним трупами насекомых и другим мусором. Все это падало на голову, на плечи, повисало на одежде, устилало диван, пол, загрязняло воздух. После нескольких часов упорного труда спальня, наконец, была мало-мальски очищена, выметена. Да и я отряхнулась. Юра тем временем рассовал другую мебель, развязал узлы, вынул чистую постель. Оставалось только, вымыть пол и затопить печь. Но… у нас не было емкости под воду, следовательно, не в чем было помыться, и не было дров, чтобы разжечь уголь.
Что делать?
Мы вышли на улицу — с неба светили звезды, а вокруг нас стоял непроглядный мрак, густой, хоть ножом режь, ни единого огонька. И незнакомая тишина. Только снег, снег, снег да скрипучий мороз с ветром. И ощущение чего-то живого рядом — большого, неповоротливого, притаившегося.
— Здесь что-то есть. Чувствуешь? — спросила я, когда Юра, очищая веник снегом, окончательно сметал с меня грязь, нападавшую с потолка.
— Да, — Юра еще раз отряхнул мое пальто, уже начисто, и вымыл руки и лицо снегом.
— Оно вроде дышит, — заметила я, следуя его примеру.
Умываться снегом мне было привычно, только ведь в детстве это делалось с озорства, а тут пришлось по необходимости, всерьез.
— Конечно, ведь рядом большой лес. Прославленные партизанские края.
Это был Костополь.
Колодец находился метрах в десяти-двенадцати от нашего порога, ближе к проезжей части улицы. Ведро оказалось на месте, хотя и было прикреплено к цепи простой защелкой.
— Его можно снять, — заметила я, разматывая цепь и опуская ведро вниз, к воде. — Будет из чего умыться и помыть пол.
— Да ты что?! Люди из него воду пьют.
— А мы его присвоим и не вернем на место, — колодец оказался совсем неглубоким, скоро послышится звук булькнувшего ведра, и я с усилием налегла на деревянный ворот с металлической ручкой.
— Нет, так нельзя, — упрямился Юра, мешая мне отщелкивать вынутое ведро с набранной водой.
— Отойди! — в моем окрике прорезались властные и, наверное, угрожающие нотки. Это подействовало, и муж уступил. — На, неси в дом. И не волнуйся, завтра купим новое и повесим.
Через минуту Юра вернулся, остановился рядом в нерешительности. Да, нам нужны были дрова, без них никак не разжечь уголь, не обогреть квартиру. Лес-то рядом, да, но ночь, зима, снега…
— Это на сегодня еще не все прегрешения, — решилась я и предупредила Юру о своем следующем предприятии, а именно: о замышляемой краже. — Настала пора испытаний. Так что крепись. Надо набрать дров у людей, да с запасом, пока своими обзаведемся, — со скрипом Юра согласился на воровство, но сам лишь ходил следом. А я выдергивала по два-три полена из каждой поленницы, чтобы не обижать кого-то одного, и нагружала ими его.
Топить печь на кухне не имело смысла, надо было экономить уголь. Но вот разгорелись дрова в другой печке, комнатной, которая была с фронтальной загрузкой, то есть выстроенная по каминному типу, только с закрытым зевом, и тут оказалось, что нам нечем засыпать в нее уголь.
— Эх, совочек бы… — вздохнула я, видя, что выпита еще не вся чаша этого бездонного неустройства, бесприютности, горя, которая нам выпала, — …да кочерёжечку. Но делать нечего, — я запустила руки в ведро с углем, набрала его полную горсть и резким движением забросила в печной зев.
Глядя на меня — голодную, зачумленную, перемазанную, с растрепавшимися волосами, которые нельзя было поправить из-за грязных рук, Юра чуть не плакал. На какую судьбу он обрек свою любимую девочку… Он не знал, в чем состояла беда, и видел ее лишь в своей непредусмотрительности, в том, что не смог купить все, нужное для примитивного хозяйства.
— Я не представлял, что это так сложно, и в магазинах ничего подобного не видел, что ты называешь кочергой и совком.
Городское дитя, что с него было взять.
— Найди мыло, я уголь снегом не ототру, — меняя тему, попросила я. — Скоро у нас потеплеет. Видел, какая тут тяга? Хоть не дымит, и то хорошо, огонь аж стонет.
— Глупо тут печки сделаны, огонь-то в них горит, да тепло уходит в атмосферу. Обогреваемых площадей в стенах почти нет. Я это сразу увидел, — сокрушался Юра.
— Ничего, нам хватит, чтобы согреться и хорошо выспаться. Умывайся, завтра тебе идти на службу, а мне — на поиски работы.
Юра служил в батальоне «Осназ» уже почти неделю и не только сумел завезти угля на всю зиму, но и разузнать для меня, что тут есть два предприятия — стекольный завод и домостроительный комбинат, сокращенно — ДСК, выпускающий для мебельной и строительной промышленности древесностружечную плитку по новой немецкой технологии. На этом комбинате был свой вечерний техникум. Он-то меня и интересовал.
Через сорок лет мы узнаем, что до присоединения ровенщины к СССР это предприятие принадлежало деду Владимира Жириновского. Вот такие совпадения.
Настало утро. Мы с горем пополам собрались, умылись снегом по вчерашней технологии, оделись, осмотрели друг друга, отерли незамеченную вечером грязь с пальто и обуви и двинулись в путь, устраивать свою дальнейшую жизнь.
— Проходная ДСК находится почти напротив КПП войсковой части, — рассказывал по дороге Юра. — Это на этой же улице, недалеко и удобно. Ты потом зайдешь ко мне, расскажешь, как тебя встретили.
— Хорошо, — пообещала я, погрузившись в свои мысли и прокручивая в воображении, к кому я пойду и что буду говорить. — Не может быть, чтобы нам не повезло, — рассуждала дальше, приободряя любимого мужа, своего дорогого Юрочку, а сама отнюдь не чувствовала добрых веяний.
Почему так получилось? Почему я оказалась в таком бедственном положении, почти на дне? Ведь я всегда была послушной и смекалистой, любила трудиться... Это вызывало недоумение.
Мы поравнялись с проходной ДСК.
— Тебе туда, — кивнул Юра в ее сторону, — а мне чуть дальше.
Наверное, только его территориальная близость поддерживала мой дух и вселяла какую-то долю боевитости.
На территорию комбината меня впустили без проблем и рассказали, как пройти в управление. В приемной, находящейся на втором этаже двухэтажного административного здания, сидела женщина средних лет, довольно приветливая, явно не из стерв, и стучала на пишущей машинке. На мой вопрос, к кому лучше обратиться по вопросу трудоустройства, сказала:
— Директор сейчас все равно отсутствует и его обязанности исполняет главный инженер Конаш Григорий Иванович{14}, так что вам к нему и надо.
— Можно пройти?
— Можно, заходите, — с этими словами секретарь-машинистка открыла нужную дверь и жестом позвала меня за собой. За дверью никого не оказалось, что меня удивило. У нас вряд ли пригласили бы в кабинет, из которого ушел хозяин. — Посидите здесь, — она показала на стулья, стоящие вдоль стены, напротив письменного стола, из чего явствовало, что оперативные совещания инженерного состава проходят именно здесь, — он сейчас подойдет.
— Удобно ли? Я могла бы подождать в приемной.
— Не смущайтесь, отдыхайте, — сказала милая женщина и вышла. — Он сейчас придет.
Кабинет оказался очень просторным и светлым благодаря ряду окон, выходящих на восток. Сейчас за ними поднималось солнце, пробираясь сквозь прохудившиеся облака. Оно прояснялось то резко, то менее ярко, окрашивая полнеба в багровый цвет. И хотя напротив окон стояли стеллажи с книгами, которые стоило посмотреть, но сейчас книги меня не привлекли, ибо никуда деться не могли, а вот зрелище за окном было неповторимым, его пропустить не хотелось. Откуда бы еще я могла рассмотреть городок, в который меня занесло?
Я подошла к окнам и увидела лес, только заснеженный лес до самого горизонта, если не считать огороженной высоким забором территории гарнизона, остающейся немного сбоку. Сколько деревьев, растущих вместе, я никогда не видела. И вдруг снова почудилось, что я чувствую его дыхание, различаю клубящееся над ним морозное марево, словно лес был живым. В то же время в мои ощущения передалась его огромность, сила, по-зимнему сонное спокойствие, девственная безмятежность, часто принимаемая людьми за безучастность, и я поняла, что лес — тоже стихия. Дай ему волю — везде прорастет, все истребит и покроет собой. Медленное зеленое пламя, успела подумать я и услышала, что в кабинет вошли.
— Скучаете? — спросил меня мужской голос.
— Я впервые увидела лес, — сказала я, обернувшись на его звук.
От двери к столу подходил до странности симпатичный мужчина, говорю «до странности» ибо, его внешность мало о чем говорила. Возрастом он был лет под пятьдесят, среднего роста, с волосами пепельного или русого цвета, в меру строен и худ, и не то чтобы слегка кривоног, но явно с косолапой походкой. Одет был под стать — в невыразительный темно-серый костюм средней измятости. Все в нем казалось буднично-невзрачным, неопределенным, невыразительным, незапоминающимся. Зато глаза излучали такое тепло и ясность, что сдавалось, будто он все время улыбается. И от этого становилось хорошо на душе, появлялось ощущение чистоты и надежности. Короче, Григорий Иванович Конаш, главный инженер Костопольского Ордена Ленина ДСК, а это был именно он, принадлежал к тем столпам, на каких земля держится, только зачем-то маскировался под мягкого и незаметного добряка.
Он пригласил меня сесть.
Я немного помолчала, а потом медленно и спокойно рассказала о себе, кем являюсь и как сюда попала, подчеркнула, что я молодой специалист, только что с университетских аудиторий, и мне нужна работа всего на два года. Поведала все наши с мужем беды и скитания, попросила помочь.
— Я все ваши грехи отмолю, клянусь. Только помогите, и вам все простится, — сказала я под конец, не подозревая, что этот аргумент оказался наиболее сильным из всех прежних.
Грехи у Григория Ивановича были, и он, как человек высокой нравственности и большого сердца, мучился ими и о них не забывал. Не хочу повторять то, что знаю не из первых рук. Скажу лишь, что эти тайны теперь, с дистанции времени, кажутся смешными и нелепыми, но тогда, когда участники событий были молоды и еще только росли и утверждались в жизни, любая мелочь имела значение. А тем более не мелочь, такая, например, как внебрачный ребенок.
— Вы давно в Костополе? — насторожился Григорий Иванович, видимо, полагая, что я что-то слышала о нем, что-то знаю и на что-то намекаю, коль говорю о грехах.
— Со вчерашнего вечера.
— Отлично, — он с облегчением вздохнул. — Что вы умеете делать?
— Если честно, то практически ничего, хотя по идее должна уметь писать формулы, объяснять другим сложные научные теории и немного чертить.
— Вы могли бы работать в конструкторском бюро?
— Думаю, да. Как раз этому я успела научиться в очень солидном учреждении.
— А преподавать в техникуме?
— Это точно смогу.
— К сожалению, техникум у нас маленький и полных ставок в нем нет. Все преподаватели работают исключительно по совместительству.
— А кто требуется?
— Преподаватель сопротивления материалов и теоретической механики, — сказал Григорий Иванович, — ну еще немного мы бы доплачивали за заведование. Нам нужен заведующий по учебной работе, — пояснил он. — Никто не хочет заниматься писаниной и составлением отчетов. Взялись бы?
— Да, и с большим воодушевлением.
— Тогда… — Григорий Иванович что-то прикинул про себя, взял трубку, кому-то позвонил… Продолжил: — Вы можете подойти к концу дня? Часика в три, например? Мне надо посоветоваться.
Несмотря на то что я вышла с предприятия еще без определенного ответа, у меня появилась надежда на положительное решение моего вопроса, и мне было что рассказать мужу. Я направилась к нему на КПП.
В три часа я попала то ли на небольшое совещание, то ли на смотрины. В кабинете Григория Ивановича собрались, как я позже узнала, начальник конструкторского отдела, директор техникума, заместитель директора по производству и начальник отдела кадров.
Все произошло очень быстро: меня попросили еще раз представиться, а потом Григорий Иванович спросил присутствующих, согласны ли они с его решением взять меня на работу в конструкторское бюро и по совместительству в техникум на должность завуча и преподавателя сопромата и теормеха. Все были согласны.
— Так вот, — сказал Григорий Иванович, обращаясь ко мне, — мы зачислим вас в конструкторский отдел, он у нас располагается в корпусе механического цеха, на втором этаже. Завтра выходите на работу, на проходной вас встретят и проводят. Завтра же и заявление напишете. А сейчас не теряйте времени, бегите домой обустраиваться.
Я поблагодарила все и вышла.
Полтора года, проведенные в этом коллективе, были прекрасной песней. Всех своих тамошних сотрудников я помню с большой симпатией, вижу их милые лица, улыбки, помню их шутки. Они не просто приняли меня хорошо, но были искренне внимательны, дружелюбны, пытались помочь, разделить трудности временного пребывания в чужом краю.
Ну вот только один пример их радушия: на следующий день меня встретили на проходной и провели в КБ, а там уже все собрались и ждали встречи со мной. Начались расспросы: кто я, откуда, как мне тут показалось, и так далее. Выслушав мой рассказ о первом вечере в их городе, о том, как я в пальто обметала стены квартиры веником, как воровала ведро и дрова, как голыми руками засыпала уголь в печку, а потом умылась снегом посреди ночи, старший инженер отдела, его имя Александр Михайлович, нахмурился и задумался. А к концу дня принес совок и кочергу — только что изготовленные в механическом цехе, еще теплые.
— Это вам, — смущенно сказал он, — чтобы вы не засыпали уголь в печку руками. Я знаю, что такое приехать из городской квартиры в дом без удобств. Всего сразу ведь не купишь, — от растроганности у меня на глазах чуть не выступили слезы, не знаю, как я превозмогла себя.
В костопольский период жизни у нас с мужем многое было впервые. Впервые мы жили отдельно, в своей квартире, однажды впервые вызвали такси и поехали в Ровно, чтобы пойти в ресторан и поесть цыплят табака, впервые купили холодильник — «Саратов», самый маленький. Но как мы ему радовались!
После полугода работы я впервые пошла в бухгалтерию и взяла справку о заработной плате — хотелось купить телевизор, пусть и в кредит. Мы с Юрой страдали, находясь в окружении чужой культуры, скучали по дому, любимой атмосфере, по толстым литературным журналам. Конечно, мы были заняты неустроенным бытом, да и работа забирала много времени: все вечера я проводила то в техникуме, то за подготовкой к занятиям, а Юра пропадал в нарядах, приходя же домой, старался восстановить силы. И все же каждый день удавалось бы хоть на полчаса включить телевизор и почувствовать себя по-настоящему дома. Дома! Мы долго выбирали, какой взять, наконец, купили симферопольский «Крым» — цветной. С необыкновенным трепетом включили его, и сразу же на экране возникла Мария Пахомова и зазвучала ее песня «Ненаглядный мой». Телевизор стал для нас ниточкой, связывающей большой мир с этим лесным уголком, отгороженным от всех и замкнутым на самом себе — так нам казалось в той изоляции.
Впервые мы гуляли на свадьбе у моего сотрудника — в полесской глуши, где пили пшеничный самогон и ели домашние колбасы. Дома в тех хуторках отступали друг от друга метров на триста, да и собирались малыми группами — по несколько штук. Раздолье было — невиданное!
Впервые мы были в лесу, где видели и собирали анемоны, которые местные жители называли коноздрями. Мы встретили там живую лису, еле уклонились от укуса ядовитой змеи медянки, познали вид и вдыхали запах цветущей земляники. Позже собирали ее, а также чернику и грибы. Из черники мы наварили целебного варенья, а потом не смогли забрать с собой и оставили соседке. Впервые мы с Юрой заблудились в лесу и бродили почти целый день, пока неизвестно как вышли на околицы Костополя. И Юра тогда успел вечером заступить в наряд, хотя падал с ног от усталости.
Впервые я говорила со старушками, пережившими войну, и они показывали мне свои спины, превращенные в сплошные рубцы, — так их били бандеровцы, выходящие из схронов еще и в начале 50-х годов и требующие еды и одежды.
— Бандиты это были, детка, сущие бандиты. И не верь никому, если скажут, что их поддерживал народ, — говорила теща одного старшины из роты химзащиты.
— Скольких мужчин они загубили, еще подростками угнав в лес и исковеркав им судьбу! Будь они прокляты, — сокрушалась санитарка в стационаре гинекологии, где мне пришлось лечиться.
И в Костополе я впервые забеременела, приняв эту новость с сильнейшим огорчением. Придя домой от врача и рассказав мужу о случившемся, я всю ночь напролет проплакала, прорыдала навзрыд. Из опыта жизни в родительской семье, когда там появилась моя племянница, покончившая с моим отрочеством и молодостью моих родителей, когда подростком мне пришлось жестоко недосыпать и нянчить ее, я очень хорошо представляла, сколько сил и времени заберет от меня ребенок, теперь уже навечно, навсегда, неизбавимо, неисправимо, неотвязно навешенный на меня. А мой любимый муж при этом будет жить прежней жизнью, и чувствовать себя брошенным. О нет, нет! В моем воображении вставали виды нашего города, широких улиц, тенистых скверов, залов кинотеатров, ночных огней, которые мы наблюдали из окон общежития, когда занимались в читальном зале, и я понимала, что с появлением третьего существа это все отдалится от меня, будет похоронено под пеленками, поносами и ором. Исчезнет единение с мужем, улетучатся все мечты, и я навсегда-навсегда буду прикована к обязанностям, которые даже называть не хотела.
Говорят, что подобная реакция на беременность возникает у многих женщин. Их в это время надо успокоить и умело подготовить к новому будущему. Обычно это делают близкие родственники. Но с нами никого не было, а мой муж был слишком молодым, чтобы справиться со своей ролью. Да и как он мог справиться, если нам с ним никого не надо было, мы еще не надоели друг другу, не нарадовались друг другом, не заскучали вместе и не стремились к тому, чтобы кто-то или что-то вмешивалось к нам?!
На самом деле это был звоночек о проблемах со здоровьем, воочию проявленный в виде страха перед дополнительными нагрузками, в виде нежелания их. Организм, который чувствует свою уязвимость и невозможность справиться с ними, именно таким образом от них и защищается. Через неделю сильного горевания, которому я предавалась, у меня появились признаки приближающегося выкидыша. Потребовалась срочная медицинская помощь. В Костополе квалифицированно оказать ее не смогли или не захотели, а только еще хуже навредили.
И я позвала на помощь родных. Ко мне приехала сестра с мужем. Благодарно вспоминаю, с какой заботой они отвезли меня к родителям. Там меня в течение двух недель спасали в стационаре. Заодно обследовали и растолковали, что беременеть мне категорически противопоказано — у меня оказалось слишком слабое сердце. Увы, это лишь подтвердилось со временем. Только к слабому сердцу присовокупились и простуженные почки. Был момент, когда мы с мужем посчитали возможным завести детей, но опять и опять и опять это оказывалось мне не по плечу. Любые попытки заканчивались неудачей и стоили мне здоровья. Наконец, я отказалась от них, поняв, что становлюсь не крепче, а слабее.
Описывать всю одиссею ни с первой беременностью, ни с последующими не хочу, ограничусь итогом о костопольском периоде — я избавилась от тяжести и возвратилась в Костополь обновленная. Все плохое осталось позади!
Жена моего сотрудника Александра Михайловича, работающая продавцом книжного магазина, тоже поддерживала нас, правда, по-своему. Спрос на печатное слово в Костополе не был столь ажиотажным, как в Днепропетровске, и книгочеев было несравненно меньше, а книги поступали хорошие, редкие. Иногда они даже залеживались. И вот, узнав нашу с Юрой приверженность чтению, собиранию библиотеки, эта женщина при получении нового товара звонила нам и приглашала приходить за покупками. Благодаря ей мы привезли домой бесценные издания, достаточно назвать, такие как: "Дорога исканий" Доры Бреговой — книга о молодом Достоевском, «Спасенная красота» Савелия Ямщикова — о реставрации картин, «Передвижники» Элеоноры Гомберг-Вержбинской, «Окно в минувшее» Киры Корнилович — о древнерусской станковой живописи, «Пелика с ласточкой» Анатолия Варшавского, «Рыцарь без меча» Марии Дмитриенко, "Семь дней" и "Зеленое дерево жизни" — повести об искусстве Леонида Волынского, и другие редкости, которых даже посейчас нет в электронном виде.
А когда мы уезжали домой, в Днепропетровск, одна из знакомых, с которой я познакомилась в больнице, подарила нам — ни много ни мало — полсотни махровых полотенец, бывших тогда в большом дефиците. Ими-то мы и отдарились перед всеми родственниками, ими же до сих пор пользуемся.
На второй или третий день работы на ДСК ходатайствами сотрудников мне выписали и привезли домой машину древесных обрезков (чурочек) для растопки, и с тех пор мы не знали беды с дровами. А перед Юриной демобилизацией — изготовили, наверное, с десяток добротнейших ящиков из ДВП, куда мы сложили книги и вещи, чтобы не повредить при транспортировке в контейнере. Так что назад мы возвращались гораздо комфортнее, чем ехали из дому.
Лет десять спустя, когда Юра уже имел ученую степень, Александр Михайлович был в нашем городе в командировке, и мы случайно встретились в кинотеатре. Сколько было радости и воспоминаний! Он мне сообщил приятную весть, что Григорий Иванович Конаш стал директором комбината, защитил кандидатскую диссертацию, получил звание Героя Социалистического Труда.
Наверное, не одна я молилась за него.