Огромная работа была проделана за четыре месяца. Ещё недавно, прижатая к морю, на последнем клочке родной земли умирала армия. Русский народ отверг её. В ней видел он не освободителей, а насильников. Европа отвернулась, готовая видеть во власти захватчиков России власть, представляющую русский народ. Казалось, конец неизбежен. Теперь войска победоносно шли вперёд. Воскресшие духом, очистившись в страданиях, русские полки идут, неся с собой порядок и законность. Новая власть пользуется доверием народа. Её лицо для него открыто. Но как ничтожен маленький клочок свободной от красного ига русской земли по сравнению с необъятными пространствами залитой красной нечистью России. Как бедна Русская армия по сравнению с теми, кто ограбил несметные богатства России. Какое неравенство пространства, сил и средств обеих сторон. Редеют ежедневно ряды, раненые заполняют тыл. Лучшие и опытные офицеры выбывают из строя, их заменить некем. Изнашивается оружие, иссякают огнеприпасы, приходят в негодность технические средства борьбы. Без них армия бессильна. Приобрести всё это нет средств. Экономическое положение становится всё более тяжёлым. Хватит ли сил дождаться помощи, придёт ли эта помощь, и не потребуют ли за неё те, кто её даст, слишком дорогую плату? На бескорыстную помощь рассчитывать нельзя, ибо в политике Европы тщетно было бы искать высшие моральные побуждения. Этой политикой руководит исключительно нажива. Европа обещала помощь, но тайком вела бесстыдную торговлю с красными. Об этом было известно доподлинно. Что порукой тому, что «союзники» не оставят в решительную минуту Русскую армию? Успеет ли белый анклав достаточно крепнуть дотоле, чтобы собственными силами продолжать борьбу?
Погасло солнце, над Севастополем воцарилась тёплая южная ночь, освещённая звёздами и огнями города. Пётр Николаевич задумчиво смотрел вдаль, размышляя о том, что сделано уже, и что ещё предстоит. Будущее казалось ему не менее тёмным, чем эта ночь, и не хотелось вглядываться в него. Судьба не давала выбора, и нужно было продолжать борьбу, пока остались силы. И даст Бог, настанет время, когда Русская армия, сильная духом своих офицеров и солдат, возрастая, как снежный ком, покатится по родной земле, освобождая её от извергов, не знающих Бога и Отечества, и будущая Россия будет создана армией и флотом, одухотворёнными одной мыслью: «Родина – это всё».
Глава 26. Родя Марлинский
Конец сентября 1920 года. На Днепре
Костёр развели быстро, весёлое пламя заплясало во мраке, разбрасывая искры и потрескивая. Печёная картошка «в мундире» обжигала пальцы и губы. Но дождаться, покуда она остынет, не было сил. Фома Барабаш вынул из своего всегда туго набитого вещмешка шматок белого, ароматного сала, и, со смаком втянув широкими ноздрями обещающий голодным солдатам разговины запах, аккуратно разрезал сало на три части: себе и двум товарищам.
– Фомка, а, Фомка, а чем ещё богат твой самобраный мешок? – белозубо осклабился в темноте Стёпка Коваль, отправляя в рот целую картофелину. – Кажи, чего ещё есть!
– Есть-то есть, да не про твою честь, – отозвался Фома с достоинством, завязывая мешок.
– И почему тебя так хозяйки любят? Вечно, куда ни пойдёшь, что на колядки! И колбаски кинут, и яичек, и сальца, и галушек… Не жизнь коту, а масленица! Хоть бы мне когда чего кроме сухарей кинули!
– Ты, Стёпчик, худ, как смерть, и хозяйки не могут заподозрить, что в тебя столько всего может влезть. И, вообще, не вызываешь ты у них доверия!
– А ты вызываешь?
– Выходит, вызываю, – весело откликнулся Фома, дородный, круглолицый парень, действительно, чем-то похожий на домашнего, сытого кота.
– А Родька почему не вызывает?
– А антиллигенция у народа вообще доверия не вызывает! – Барабаш прищурился. – А такие, как Родька, особенно!
– Это почему? – нахмурился Родион, отрываясь от своих мыслей.
– А потому, вольноопределяющийся Марлинский, что встрескался ты, понимаешь, и нюни распустил. Ну тебя!
– Вольноопределяющийся Барабаш, выражения выбирай. А то ведь и по шее можно.
– Это ты-то мне по шее? Да я ж тебя зараз одной левой! – загорячился Фома.
– Всё, всё! – Коваль поднял руки. – Ещё подеритесь, черти драповые! Командира накличете – он вас обоих одной левой… Чего ты, Фомка, пристал к человеку? Он же тебя не трогает.
– Ладно, – махнул рукой Барабаш. – Пущай сохнет, коль охота. Да ведь просто за друга обидно! Чтобы я когда-нибудь из-за девки… – он округлил небольшие глаза и развёл руками.
– Фома! – Степан укоризненно покачал головой.
– Да ладно… Рубайте, братцы, покуда нас в бой не послали, а то потом не успеем.
– Говорят, перед боем есть вредно.
– Дураки говорят, – фыркнул Фома. – Этак и с голодухи подохнуть недолго с нашей-то боевой обстановкой!
– Тоже верно…
Родион вполуха слушал болтовню друзей, жуя картошку и не чувствуя её вкуса. Всем своим существом был он далеко от этого костра, от днепровских берегов, от этой ночи. Ему виделась небольшая деревушка Северной Таврии, стоящая на берегу шумливой речки, окружённая со всех сторон золотыми полями, радующими глаз своими налитыми колосьями. Не видал Родя края более сказочного! Ослепительно ярко сияло там южное солнце, на бахчах лежали тёмно-зелёные шары-кавуны, золотисто-жёлтые, медово-ароматные дыни, а рядом высоко вздымалась кукуруза с пожелтевшими початками. Райский сад – не больше, не меньше. Жить бы в таком и горя не знавать.
Первый раз в Перфильевку Родион попал проездом. Командир послал его и Стёпку с донесением в другую часть, стоявшую неподалёку. Заплутали малёхонько, остановились посреди необъятного поля, озираясь. Глядь, девчушка идёт откуда-то. Ноги босые, на голове платок белый, в руке узелок. Окликнули её. Всполошилась, кинулась удирать. В золото полевое, как в море, нырнула – и давай Бог ноги! Даже как-то оскорбился Родя. За что ж так боятся? Ведь ничем не обижали мирное население! Соскочил с коня, бросил повод Стёпке и кинулся вдогонку за беглянкой. Бегал Родион всегда быстро, и, хоть немало запыхавшись, настиг её у разбитого молнией дерева, одиноко вздымавшегося над равниной. Ухватил за руку:
– Ты чего побежала, заполошная? Мы ж не большевики какие-нибудь!
– А почём я знаю, кто вы и чего вам надо? – девушка смотрела испуганно и гневливо. Ей было лет пятнадцать, на смуглом лице ярко светились глаза-васильки, из-под косынки разметались тёмные волосы. И несколько прядей выбились на лоб, совсем как, бывало, у матери.
– Да мы только дорогу спросить хотели. Не бойся!
– И вовсе я вас не боюсь! – синеглазая выдернула руку, поправила косынку. – Что вы там спросить хотели? Говори живее.
Ответил Родя, что заплутали, сказал, какую ищут деревню. Девушка тотчас коротко объяснила, куда ехать. Оказалось, что и не заплутали вовсе, а просто не доехали ещё двух вёрст.
– Тебя как звать-то, дикарка? – спросил Родя на прощание.
– Феоктиста, – отозвалась она и чуть улыбнулась сквозь напускную суровость.
Так они и познакомились. А две недели спустя все, незанятые на фронте части, были приказом Главнокомандующего брошены на подмогу населению в сборе урожая. И оказался вольноопределяющийся Марлинский с товарищами в Перфильевке. В первый день постучал в первую попавшуюся хату спросить напиться воды, а дверь Феоктиста открыла. Посмотрела как будто и сурово, и губки поджала строго, а глаза озёрные радость выдали. И Родион нежданно почувствовал, что и он страшно рад её видеть. И неловко было, и не знал, что сказать…
– Вот, нас отрядили в сборе урожая помогать… – промямлил, чувствуя, как кончики ушей горят. – Если какая помощь нужна будет, ты скажи… Я всегда рад буду…
– У нас в амбаре крыша прохудилась. Сможешь починить?
Никогда ещё не приходилось Родиону чинить крыш. Но нельзя же было ударить перед этой девушкой с удивительным именем лицом в грязь!
– Конечно, смогу!
Оказалось, что Феоктиста в свои неполные шестнадцать лет была главой семьи. Отец её погиб ещё в войну, мать померла от тифа год назад. И осталась Фексиста одна с меньшими братьями да сестрёнками на руках. Было их пять душ. Меньшому брату три года, сестрице старшей десять лет. Помогали сиротам бездетная тётка с мужем, но, в основном, всё хозяйство легло на феоктистины плечи: без устали трудилась она в поле, на огороде и дома. И держалось хозяйство. И амбар не был пуст, и скотина не валилась с голода. Всё было в феоктистином хозяйстве, кроме лошади. Её одалживала она у соседей, ездила верхом, как мальчишка, без седла и стремян, босыми пятками в бока кобылки тыча. Дивился Родя такой силе и воле и чувствовал себя рядом с синеглазой красавицей сущим разгильдяем. И не замедлил расписаться в этом, забравшись чинить крышу её амбара. Крыши, разумеется, не починил, зато знатно свалился с неё, посадив большую шишку и ушибив руку. Феоктиста, стиравшая неподалёку бельё, закатилась звонким смехом. Она прикрывала рот уголком снятой с головы косынки и никак не могла остановиться. Глядя на неё, рассмеялся и Родион. Отсмеявшись, Феоктиста оставила стирку, поманила смуглой ладонью в дом:
– Иди сюда, горе, лечить тебя буду.
А потом она перевязывала его руку, качая головой:
– Эх ты, солдат ещё! Всё что мой братушка. Он тоже вечно в шишках да ссадинах ходит.
– Прости, – краснел Родя. – Я просто как-то…
– Ничего! – Феоктиста улыбнулась. – Я так уже года полтора, должно, не смеялась. Так что спасибо тебе.
– Ты не думай, я крышу починю.
– Куда ещё! На крышу я тебя не пущу больше. Чего доброго шею сломаешь, а мне твоё командование скажет: сгиб из-за тебя солдатик наш, отвечай! Ты, чай, из городских?
– Точно. Я всю жизнь в Киеве прожил…
– Киев… – Феоктиста закатила и вновь опустила глаза. – Бабка моя в Киев хаживала. В Лавру. Паломницей. Сказывала, дюже красивая она, Лавра. Много сказывала. Обещала, что вместе сходим туда. И не успела… – девушка умолкла и после паузы поставила на стол кувшин молока. – Накось, вот, попей.