Осенью в Крыму снова напомнили о себе зелёные, и заметно активизировались действия большевистских шпионов. Особенно напряжённая ситуация сложилась в Керчи, из-за близости к занятому красными Таманскому полуострову бывшей одним из самых уязвимых мест в обороне Крыма. Начальник контрразведки генерал Климович успешно пресекал происки противника, методично вылавливая и ликвидируя советский агентов. Однако Пётр Сергеевич всё же поехал в Керчь, чтобы лучше ознакомиться с обстановкой на месте. Там он провёл неделю, досконально изучив методы деятельности красных лазутчиков и оценив превосходнейшую работу подчинённых Климовича по нейтрализации их. Но не этим оказалась важна та поездка.
В предпоследний день своего пребывания в Керчи, уже покончив с делами, Тягаев прогуливался по городу. Солнце пекло немилосердно, по улицам сновало множество людей, иные прохлаждались в кофейнях, где-то распевали навязшую за это лето в зубах арию из «Сильвы». До того пристал этот мотив, что иной раз Пётр Сергеевич ловил себя на том, что и сам мычит его себе под нос.
На центральной площади наблюдалось небольшое скопление публики, привлечённой каким-то явлением. Тягаев хотел было пройти мимо, но вдруг услышал пронзительный голос, вещавший:
– Православные! Антихристовы рати идут на нас, топчут нашу матушку Святую Русь, но Господь с нами, а кто в таком разе супротив нас? Братья, встанем все, как один человек, на путях сынов погибели! Постоим за дело Христово, за матушку Русь!
Ушам своим поверить нельзя было! Протиснувшись сквозь ряды праздной публики, он увидел стоявшего посреди площади кудесника. Старик стоял, опираясь на костыли, снежные волосы прилипли к вспотевшему лбу, а глаза горели, глядя не на толпящихся вокруг, а поверх них – в синее, местами задёрнутое клочьями облаков небо. Толпа слушала его, но не всерьёз, а забавы ради, принимая за сумасшедшего, некоторые кидали деньги к искалеченным ногам кудесника, но он не замечал этого. Пётр Сергеевич приблизился, окликнул его:
– Отец, узнаёшь меня?..
Дед Лукьян медленно повернул голову, посмотрел спокойным, ясным взором, ласково улыбнулся в усы:
– Что, барин, голова-то не болит?
– Не болит, отец, не болит… – ответил Тягаев, чувствуя, как защипало в глазу от набежавшей слезы.
– То-то же, а ты не верил…
В толпе удивлённо зашушукались, не понимая, что может быть нужно генералу от нищего, безумного старика.
– Отойдём? Поговорить бы… – негромко сказал Пётр Сергеевич.
– Иди, а мы по тебе, – кивнул кудесник. Осенив толпу двоеперстным крестом и поклонившись на все стороны, насколько позволяли костыли, он поковылял за Тягаевым, ожидавшим его неподалёку в тенистом закоулке.
– Ну, здравствуй, отец, – вздохнул Пётр Сергеевич, обнимая старика. – Не думал я, что придётся ещё свидеться!
– Мы же говорили, что придётся, – откликнулся Лукьян Фокич, опускаясь на скамейку. – А ты не верил… Маловерный ты, барин, оттого и горюешь. Оттого и все горюют, и вся наша Русь горемычной поделалась. Постарел ты, Петра Сергеевич. В сыновья нам годишься, а так же бел…
– Ты как в Крыму-то оказался, отец? – спросил Тягаев.
– Раненых из Сибири морем увозили… Хотели на чужбину. А нам на чужбине делать нечего. Мы на своей земле помирать будем, сражаясь за Христово дело. Нужно народ православный поднимать, и идти на рать, вооружившись крестом и молитвой! Нас-то наказал Господь за грехи ногами, не пойти вперёд, как прежде бывало.
– Ты теперь здесь живёшь? В Керчи?
– Приютили братья у себя. Хочешь, пойдём к нам? Поглядишь на наше житие.
– Куда ж идти?
– В Русскую Маму.
– Это что ж такое? – удивился Пётр Сергеевич названию.
– Пойдём, барин, увидишь, – ласковая улыбка снова озарило лицо старика. Он поднялся и, осев на костыли, поковылял вперёд. Тягаев пошёл следом.
Русской Мамой именовался рыбачий посёлок в двадцать дворов, расположенный на стыке Керченского пролива с Азовским морем. Крепкие, добротно построенные дома были разбросаны по побережью залива. Повсюду были развешаны рыбацкие сети, у берега покачивались на волнах лодки. Воздух был пропитан запахом солёной морской воды и вяленой рыбы. В посёлке жили староверы. Пётр Сергеевич сразу угадал их по суровому, былинному облику, по укладу жизни и быту, сохранившему дух минувших столетий.
– Здесь мы и обитаем, – рассказывал кудесник, ковыляя по песку, в котором увязали его костыли, отбрасывая с лица белые пряди, которые рвал налетавший с моря ветер.
– Сколько раз бывал в Крыму, а не знал, что здесь живут староверы.
– Это наши, волжские. Их предки пришли сюда в поисках лучшей доли. Среди них была семья сестры нашего деда…
У одного из домов старик остановился, открыл дверь, ведущую в пристройку к нему:
– Входи, барин, гостем будешь.
Тягаев вошёл. Помещение, в котором он оказался, походило на сарай. Здесь хранились сети и рыболовные снасти. Из мебели была широкая лавка, покрытая дерюгой, стол, чурбан, заменяющий стул. В углу стояла старинная, почерневшая икона, которую Пётр Сергеевич узнал. Эту икону кудесник всегда возил с собой. Лукьян Фокич затеплил коптилку, поставил на стол кувшин с водой и миску с рыбой:
– Не побрезгуй, барин, нашей снедью.
– Спаси Христос, – отозвался Пётр Сергеевич, и уловил мелькнувшее на лице старика довольное выражение. – А что же ты не в доме живёшь?
– В доме и без нас полна горница, – откликнулся дед Лукьян, прихлёбывая воду. – А нам что надо? Нам и здесь хорошо. Поночуем и назад, в город.
– Далеко отсюда до города. Как же ты туда добредаешь?
– С Божией помощью.
Рыба была солёной и жёсткой, но Тягаев старательно жевал её, не желая обидеть старика. Он же почти не притронулся к еде, сидел неподвижно, словно живая икона.
– Последний раз мы с тобой видимся, Петра Сергеевич, – обронил. – Скажи, как жизнь твоя?
– Слава Богу, – отозвался Тягаев, мучаясь желанием закурить. – Только дочь в Сибири пропала, и ничего я о ней не знаю… – вздохнул, разворачивая рану. – Даже жива ли.
– Не кручинься, барин. Она жива.
– И я надеюсь на это…
– Надеешься! – кудесник усмехнулся. – Она жива, мы знаем. А ты маловерствуешь опять.
– Прости, – покаянно сказал Пётр Сергеевич, обнадёженный словом старика. – Я верю тебе.
– Ты не нам, барин, ты Богу верь. Жива твоя дочь, и долго жить станет, но свидеться с ней в этой жизни вам не придётся. Лягут меж вами многие вёрсты, моря-океаны, чужие страны. Не докричишься, не дозовёшься. Но знай всегда одно: жива она. И молись о ней, а она о тебе помолится. Так и вымолите друг друга…
Спустившаяся ночь погрузила обиталище деда Лукьяна в сумрак, рассеянный лишь мутным светом коптилки.
– А что твоя женщина? – спросил старик. – С тобой ли?
– Со мной, – тихо ответил Тягаев, опустив голову. Он ожидал слов осуждения, но их не последовало, и Пётр Сергеевич не стал рассказывать старику ни о том, что оба они пережили, ни о том, что решил жениться на Дунечке. Решение это было твёрдым, но Тягаева неотступно мучила совесть. Совсем недавно из Финляндии от старых знакомых дошло до него печальное известие о смерти Лизы. Столько времени он терзался, думая, как придётся объяснять ей, каяться, просить развода… А она… Словно почувствовала? Ушла, освободила… Но и того хуже стало. Оттого, что нельзя теперь покаяться перед ней, попросить прощения за все перед ней вины.
– Скажи, отец, что мне делать, если я виноват перед человеком, а покаяться перед ним не могу, потому что его нет на свете?
– На этом свете нет, на другом есть, – кудесник пожал плечами. – У Бога все живы, Петра Сергеевич, разве забыл? Покайся перед тем, кого обидел, и он тебя услышит там, и простит.
– Простит ли?
– Простит, – Лукьян Фокич сложил руки крестом на груди. – А лучше оба покайтесь. И перед теми, кого обидели. И перед Богом. Может, простится вам тогда, и будет благословение.
Всё знал этот старик, читал в душе, как в открытой книге. Ни словом не обмолвился ему Тягаев о жене, а он всё угадал, всё почувствовал.
– Я так и сделаю…
– Сделай, барин, сделай. Сними камень с души, иначе раздавит.
Ночью Пётр Сергеевич не спал. Кудесник долго молился, подняв руки к иконе, а затем лёг на свой одр без подушки и одеяла. Тягаев же устроился на полу, думая о словах старика, глядя сквозь небольшое оконце на небо, озарённое рассеянным светом месяца, пойманного в сети мглы. Он пытался мысленно обращаться к Лизе, представить её, как живую, но выходило из рук вон скверно. Даже черты лица её как-то смутно воскресали в памяти. Может, оттого, что разлука была слишком долгой. Или потому, что никогда не вглядывался с пристальным и любящим вниманием в него, вбирая в сердце каждую чёрточку. Пётр Сергеевич не видел её осуждающего взора, но был в Крыму взор, которого он избегал все эти месяцы. Взор свояченицы. Аня служила в госпитале Красного Креста, встреч не искала, но иногда сталкивались случайно. Никаких укоризн не высказывала она, а в глазах читалось… Вот, у неё бы и спросить прощения тоже? Как у Лизы, если бы жива была? Вымолить прощение это, а иначе, прав старик, не будет жизни, заест её вина.
Ещё только-только вздыбилась заря, а посёлок был разбужен монотонными ударами в «било», висевшее перед молельней, расположенной на пригорке посреди деревни. Потянулись с заунывными молитвенными напевами люди из своих домов. Поковылял и Лукьян Фокич со всеми. Священника в посёлке не было, и во время служб один из стариков читал собравшимся Священное Писание. Тем начинался день, тем и завершался он.
Пётр Сергеевич дождался кудесника у дома, не желая смущать молящихся, которые и без того, проходя мимо, с удивлением косились на странного гостя с генеральскими погонами. По окончании службы простились тепло. Дед Лукьян благословил Тягаева своей иконой:
– Прощай, Петра Сергеевич. Авось, в другой жизни ещё свидимся. Тяжёлые дни грядут, не станет тебе часа главы приклонить. А ты молись и веры не теряй. Спаси тебя Христос!