Порядок вскоре, в самом деле, был восстановлен. Чувствуя твёрдую руку, население немного успокоилось. Успокоилось и море, на котором воцарился штиль, давший возможность использовать большее количество судов. Успокоилась и погода, так свирепствовавшая последние дни. Морозы отступили, и на небе воссияло солнце, словно благословлявшее покидающих Родину в дальний путь.
Утром Родя Марлинский побывал на пристани, где спешно шла погрузка лазаретов. Мельком видел доктора Лодыженского, дни и ночи напролёт хлопотавшего об эвакуации раненых, проведал мать. Мать работала неутомимо, самозабвенно, но стоило прерваться, и тоска отражалась на её посеревшем от усталости лице. Родя знал, что среди сестёр шёл спор, покинуть ли Крым или остаться и, как в Киеве, помогать будущим заключённым большевистских тюрем. Решение матери было категорическим – уезжать.
– Ещё одного Киева я не вынесу, – сказала она.
Оставаться в Крыму считал совершенным безумием и Юрий Ильич, и его мнение, во многом, повлияло на то, что сёстры пришли к согласию и решили эвакуироваться все.
В нагромождении бесчисленных дел, в общей суете трудно было сосредоточиться, вполне осознать трагедию этих последних часов. Родя, недавно оправившийся от ранения, не остался в этот день без дела. Своим приказом главнокомандующий воспретил порчу и уничтожение казённого имущества в случае оставления Крыма, так как оно принадлежит русскому народу. Находившееся на складах имущество необходимо было охранять. Прежде всего, от мародёров. Роде достался пост на Екатерининской улице, на углу Синопской площади, где был расположен военный склад. Что стало с этой прекрасной, чистой улицей! Запруженная вначале беженцами, вскоре она опустела, и только голодные лошади, выискивающие кусок сена и грызущие кору, бродили по покрытой навозом и мусором мостовой, между брошенных телег и сломанных деревьев. Эту мрачную картину дополнила явившаяся вдруг ватага грабителей, среди которых было несколько человек с офицерскими погонами. Без лишних разговоров они оттолкнули Родю и принялись ломать запечатанную дверь.
– Сволочи вы! – вскрикнул он и выстрелил в воздух.
Услышав выстрел, на выручку прибежали несколько юнкеров и офицеров и разогнали мародёров. Вскоре после этого Родя был сменён и оставшиеся часы бродил недалеко от пристани, ожидая погрузки, наблюдая за разворачивающейся драмой. В середине дня на Нахимовскую площадь въехали остатки казачьих гвардейских полков, построились в каре возле памятника адмиралу. Их командир предложил им решить самостоятельно, уезжать или остаться. Большая часть казаков стало рассёдлывать коней, прощаться с ними, строиться в пешие колонны, полтора десятка человек шагом поехали прочь…
Многие прибывавшие офицеры заходили в стоящую вблизи набережной церковь, переполненную коленопреклонёнными людьми, остающиеся со слезами благословляли уходящих. Многие, прежде чем подняться на борт, опускались на колени, крестились и целовали родную землю.
Наконец, на белых ступенях залитой солнцем Графской пристани показалась высокая фигура Главнокомандующего в чёрной черкеске, папахе с мягким проломом и кавалерийских сапогах, на одном из которых Родя не без удивления заметил крупную латку. За ним шли несколько чинов штаба и личный конвой.
– Храни вас Господь, ваше превосходительство! – доносилось из толпы, и многие крестили генерала вслед.
Лицо Врангеля казалось усталым и измученным, но по-прежнему уверенно и ясно смотрели его зеленоватые глаза. На моторном катере он стал объезжать пристани, приветствуя построившиеся части, встречавшими его громовым «ура». Как и в первый день, в этот, последний, все надежды снова были обращены на белого рыцаря, и тысячи полных веры глаз устремлялись на него, внимая каждому его слову.
– Здравствуйте, мои дорогие соратники! – раздавался его голос, перекрывавший любой шум. – Куда вы едете? Знаете ли вы, что ждёт вас на чужбине? Я вам ничего не обещаю, так как сам ничего не знаю. Обещаю только одно, что как бы плохо ни было – вывести вас с честью. Обещаю вам, кто решит окончательно за мной следовать, вывезти вас с родной земли. Распоряжения уже даны, и сейчас должны подойти пароходы и забрать вас всех.
– Ура! Ура! – неслось в ответ этим предельно искренним словам.
– Произошла катастрофа, в которой всегда ищут виновного. Но не я, и тем более, не вы виновники этой катастрофы; виноваты в ней только они, наши союзники. Если бы они вовремя оказали требуемую от них помощь, мы уже освободили бы русскую землю от красной нечисти. Если они не сделали этого теперь, что стоило бы им не очень больших усилий, то в будущем, может быть, все усилия мира не спасут ее от красного ига. Мы же сделали все что было в наших силах в кровавой борьбе за судьбу нашей родины… Теперь с Богом. Прощай, русская земля!
Катер с Главнокомандующим причалил к борту крейсера «Генерал Корнилов», где оркестр грянул встречу. Суда один за другим стали отчаливать от берега. Среди них были крейсера и броненосцы, баржи и шхуны, были такие ветераны, которых прицепляли к ещё способным идти кораблям, и инвалиды, которые шли с креном. Вся эта армада изгнанников родной земли устремилась в море.
Родя разместился на палубе французского миноносца «Вальдек-Руссо», на котором менее года назад вместе с матерью покидал Новороссийск. Одним из последних на борт судна поднялся старый князь Долгоруков, до последнего часа остававшийся в городе. Приветствуя адмирала Дюминеля, Павел Дмитриевич произнёс:
– Во второй раз, к счастью и к несчастью, я очутился на «Вальдек-Руссо». К несчастью, так как я и мы все, вынужденные к этому, лишились Родины. К счастью, потому, что мы попали на гостеприимную плавучую почву Франции. После падения Новороссийска зубами и окровавленными ногтями мы уцепились за последнюю русскую скалу, вдающуюся в море. Теперь мы сброшены с неё в пучину, и вы дружественно подобрали нас. Позвольте от лица всех моих товарищей по несчастью вас приветствовать возгласом, который с прошлого столетия распространён по всей России, стал в ней обычным, – «Viva la France!»
– Viva la Russie! – горячо воскликнули в ответ французы.
– Et elle vivra! – докончил кто-то.
«Вальдек-Руссо», как и другие корабли, был сильно перегружен. Кают хватило далеко не всем. Размещались, где и как придётся. Родя остался на палубе, куда вскоре поднялась и мать. Вместе они неотрывно смотрели на покидаемый Севастополь. Там, далеко за бульварами, горела мельница Родоканаки, где были военные склады, отбрасывая алые блики на Корабельную сторону, стены Лазаревских казарм, офицерские флигеля Черноморского флотского экипажа, ряды «мёртвых кораблей», среди которых выделялись славные имена, занесённые на скрижали истории: «Двенадцать Апостолов», «Ростислав», «Три святителя»… На глаза наворачивались слёзы. На пристани стояли, махая платками, толпы людей. Когда с отходящих судов послышались звуки напутственного молебна, который служили перед тем как покинуть Родину, многие опустились на колени, крестили уходящих, а те в свою очередь кланялись в последний раз родной земле.
Корабли вышли на рейд. «Генерал Корнилов», пройдя вдоль Приморского бульвара, стал на якорь, провожая остальные суда. Погрузка ещё шла во всех крымских портах, и Главнокомандующий лично следил за её ходом.
Донельзя переполненный крейсер стал в эти часы «Большим дворцом» на воде. Из каюты, в которой негде было повернуться, Врангель продолжал руководить всем, вести переговоры с «союзниками», следить за погрузкой, контролировать буквально каждое дело. Он обещал вывезти из Крыма всех, кто этого пожелает, и обещание это должно было быть выполнено любой ценой. А нелёгкая же задача оказалось! До последнего момента тянули господа «союзники» с присылкой судов, и уже исчезла всякая надежда на то. Эти предатели были верны себе и ожидать от них благородства в отношении к побеждённой армии не приходилось. Ещё двумя днями раньше докладывал Шатилов:
– Англичане обещали взять пятьдесят раненых, но ведь это капля в море! Всех всё равно нельзя взять и вывезти…
И слушать не стал далее старого друга, перебил резко:
– Раненые должны быть вывезены, и они будут вывезены!
– Что они должны быть вывезены, я согласен, но невозможного сделать нельзя.
А что вообще было возможным в эти последние месяцы? Тогда, в апреле многим казалось невозможным продержаться хоть сколько-нибудь, прекратить беспорядок, восстановить боеспособность армии… Невозможно! Невозможно не сдержать своего слова. Победы и не обещал Врангель своим войскам, но обещал не допустить позора. А не вывезти раненых – что же это, как не позор? И не бывать тому.
– Пока не будут вывезены раненые, я не уеду.
А многие боялись быть оставленными. Свежа была память Новороссийска! Один офицер, прибывший с фронта, во время смотра не сдержался, подошёл и обратился взволнованно:
– Ваше превосходительство, я старый офицер, несколько раз ранен, не бросайте меня…
– Что вы волнуетесь? Ведь вы видите, я ещё здесь. Стыдитесь, вы же офицер!
Только то и спасало, во многом, от паники, что все знали – Главнокомандующий ещё в городе. И Пётр Николаевич готов был оставаться в пустеющем дворце столько, сколько потребовалось бы для эвакуации всех того желавших. А если эвакуация их «невозможна», то и самому остаться с ними.
Большой дворец пустел. В камине спешно жгли бумаги, карты, телеграммы. В кабинете Врангеля висела огромная рельефная карта, изображавшая Перекоп-Сивашские позиции, с дарственной надписью: «Нашему вождю от защитников Крыма 1920 года». Жаль было расстаться с ней, а ничего не попишешь. Позвал казаков-конвойцев:
– Вот, молодцы, мне когда-то подарили эту карту, взять её с собой я не могу и не хочу, чтобы она досталась этой сволочи, разрубите и сожгите её.
Унесли немедленно, и в ночной тишине долго слышались гулкие удары шашек…
Накануне за завтраком адъютант доложил, что в Севастополь на английском миноносце прибыла из Константинополя жена… Не усидела-таки душа верная, примчалась. Во всех испытаниях она привыкла быть с ним рядом. Но сейчас – как не стоило бы! Среди всей этой бездны хлопот не доставало ещё думать о её безопасности. Распорядился сдержанно: