– Не беспокойтесь, Пётр Сергеевич, – Дунечка слабо улыбнулась. – Если надо, я и пешком идти смогу. Не верите?
– Я не допущу, чтобы вы шли пешком, – отозвался Тягаев. Он помог Евдокие Осиповне выбраться из саней, усадил её на своего каурого, сам повёл его под уздцы, боясь излишне утрудить и без того усталое животное. Кромин, с узлом за плечами, и их странный спутник пошли рядом.
– Спасибо тебе, Боря! – с чувством поблагодарил Пётр Сергеевич друга.
Борис Васильевич махнул рукой:
– Я ведь дал слово тебе, что позабочусь о твоей belle dame. Разве мог я не сдержать его?
Кромин заметно постарел за недолгий срок их разлуки. Похудел, осунулся, и не осталось ни следа от важности, от всегдашней весёлости и оптимизма. За всю жизнь не видел Тягаев его таким подавленным и мрачным.
– Ты вовремя появился, друг мой. Иначе нас, пожалуй, сожрали бы эти серые черти! А, ей-Богу, премерзко, по-моему, стать для этих тварей ужином! Всё что к «товарищам» в лапы угодить! – нет, бодрился ещё Кромин, но голос не так звучал, как бывало прежде, натянуто.
– У меня чуть грудь не разорвалась, когда я услышал крик Евдокии Осиповны в лесу, – признался Тягаев.
– Всё хорошо, что хорошо кончается, – усмехнулся Борис Васильевич. – Хотя нашему приключению конца и края не видно…
Заговорились и не заметили, что спутник их отстал. Даже и забыл про него Пётр Сергеевич. А он, бедняга, остался позади и уже валился в снег. Так и забыли бы, если б не всполошилась Дунечка:
– Боже мой! А где же Саша? Пётр Сергеевич, голубчик, умоляю, помогите ему! Посадите его на лошадь, а я пойду пешком! Он же болен, а со мной всё хорошо… – и спрыгнула на землю сама.
Тягаев вопросительно взглянул на Кромина. Тот лишь развёл руками:
– Это личная благотворительность Евдокии Осиповны. Она подобрала этого несчастного юношу на дороге. Я думал, что он – не жилец. Но она выходила его, так и едет с нами… Обождите, я сам подсоблю ему, – бросил узел в снег, пошёл, увязая в снегу, сгрёб медвежьими лапами бедолагу, поволок к лошади.
За это время Дунечка успела кратко рассказать Пётру Сергеевичу горькую историю поручика Колокольцева.
– Не могла же я бросить этого несчастного, – словно оправдываясь, говорила она. – Я бы себе не простила!
– Конечно-конечно, моя дорогая, вы всё сделали правильно, – согласился Тягаев, вспоминая, скольких замерзавших в лесу сам он, возможно, мог спасти и не спас, не дрогнул душой замёрзшей, слыша мольбы, и боясь за Евдокию Осиповну – как бы не захворала сама при такой благотворительности. Но и перед мужеством её, перед душой её – благоговел. Ни перед одной женщиной не благоговел, а ей – поклонился бы.
Вернулся Кромин с больным поручиком. Совсем юн тот оказался. И истощён так, что смотреть жалко. Но смотрел осмысленно, не в бреду – и то уже недурно. Пытался идти сам, отнекивался от лошади:
– Господа, право не стоит, – говорил, задыхаясь. – Пусть Евдокия Осиповна едет… А я ещё могу идти. Если бы только чуть-чуть медленнее, – и едва держался на ногах при этом.
– Сашенька, не глупите. Вы же шагу ступить не можете! – покачала головой Дунечка.
– Поручик, садитесь в седло, – строго сказал Тягаев. – Это приказ. Уже смеркается, и мы не можем медлить, иначе на ближайшей стоянке не найдём себе крова, и придётся ночевать на улице. Ну же!
– Слушаюсь, господин полковник! – влез кое-как на каурого не без помощи Кромина.
До деревни добрались в сумерках, все избы уже заняты были. Но кое-как отыскал Пётр Сергеевич свободный угол. Это был просторный дом сибирских старожилов. Не раз приходилось Тягаеву бывать в таких. Всё-то было благолепно в этих домах, крепко, на века построено. И в каждом – обязательный портрет отца Иоанна Кронштадтского. А нередко – и Государя. Таков был и этот дом, величавый покой и благолепие которого были изрядно нарушены постояльцами, спавшими в разных позах в каждом помещении, вповалку, прямо на полу. Хозяин оказался мастером по санному делу. По оному подвизалась и вся семья. Это кстати было! Сразу спросил Тягаев, нет ли каких ни на есть саней продать.
– Саночки-то, оно, может, и сыщутся, – отвечал хозяин, двигая мохнатыми бровями. – Да ведь не самокатные у меня. Чай, вам, ваше благородие, и лошадку ещё подай?
– Я бы хорошо заплатил…
– Чем? – хозяин усмехнулся. – Сибирскими деньгами, за которые при большевиках я ничего не выручу? Ходите все, ходите… Всем лошадей подай! Родить их вам, что ли? Весна придёт – землю на чём пахать?
– Мы же оставляем вам своих.
– Ага, чуть живых. Которых, чтоб снова забегали, кормить на убой надо. А чем кормить-то, ваше благородие? Вы же весь фураж выгребаете. Ваши кони солому даже с крыш обжирают. Нешто не могли большевику холку намять?
– Лошадь достанешь?
Хозяин вздохнул, махнул рукой:
– А куда ж я денусь? Всё одно спасу нет. Не вы заберёте, так красные отнимут. Уж лучше вы берите…
– Спасибо!
Совсем маленький уголок достался в эту ночь Евдокие Осиповне. Закуток. В нём и улечься в полный рост никак невозможно было, а только лишь – калачиком свернувшись. Так и легла она. Тягаев вместо одеяла укрыл её своей буркой, сел рядом, о стену облокотясь. Дунечка не спала, попросила тихо:
– Дай мне руку.
Пётр Сергеевич протянул ей руку, и она, гладя её своими маленькими ладонями, прижалась к ней щекой.
– Как же я боялась потерять тебя. В этом безумии так много людей друг друга потеряли, и не могут найти. Всё ищут, всё ищут. Иногда мне казалось, что это навечно. Что всё, что мне осталось, это искать тебя. Саша так сестру свою ищет. Знаешь, он очень хороший. Он мне за эти недели, как брат младший стал. Помнишь, я говорила тебе, что у меня был брат? Он был болен, а я не смогла спасти его. Саша мне его чем-то напоминает. Он мог бы быть совсем таким, если бы выжил. Сашу я выходила, и, если только мы выберемся из этого ада, я всё сделаю, чтобы помочь ему как-то устроить жизнь. Он должен учиться, на это потребуются деньги… Но если я буду выступать, они будут… Хоть какие-то… Господи, о чём я говорю! Где это всё? Университеты, концерты, деньги… Разве это важно сейчас? Сейчас, когда ничего нет, кроме этой тайги с её ужасами. Но и нестрашно. Ты рядом теперь, а остальное вторично.
Она говорила приглушённо и будто бы сквозь сон. И всё не отпускала руки Петра Сергеевича, словно боясь потерять его вновь.
– Почему ты молчишь?
– Я любуюсь тобой, – искренне ответил Тягаев. – Твоим сердцем, которое не заморозила даже эта проклятая тайга.
– Сердце не должно замерзать, Петруша. Если замёрзло сердце, то человек пропал. Даже если сохранит в целости ноги и руки – всё равно. Без сердца всё мертво.
– Спи, мой добрый ангел. Скоро утро, и нас ждёт долгий путь.
– Скажи что-нибудь ещё. Пожалуйста. Я так давно не слышала твоего голоса. Я так хочу его слушать.
– Я не знаю, что говорить, – признался Пётр Сергеевич. – Ты же знаешь, что красноречие – не моя добродетель.
– Знаю, милый. Это я болтушка, – Дунечка чуть улыбнулась. – Тогда почитай мне что-нибудь. Почитай, и я засну.
– Какой же вы ещё ребёнок, Евдокия Осиповна! – Тягаев ласково поцеловал её. Что за счастье было видеть её! Слышать её голос, её дыхание совсем рядом, чувствовать её тепло. Оттаивало замёрзшее сердце, словно ледяная глыба, тронутая весенним лучом.
– Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.
И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывает из глаз,
Свод небесный будет раздвинут
Пред душою, и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.
Там Начальник в ярком доспехе,
В грозном шлеме звёздных лучей,
И к старинной, бранной потехе
Огнекрылых зов трубачей…
Её дыханье звучало ровно и умиротворённо, а на губах застыла счастливая улыбка. Евдокия Осиповна уснула, свернувшись клубочком под лохматой буркой, и так и не выпустив руки Петра Сергеевича.
Хозяин не обманул, и наутро подал к крыльцу маленькие саночки изящной работы и гнедую кобылку. Предупредил:
– Езжайте сторожко. Саночки добрые, но тонкой работы. Мне их в прежние времена один богатый купец заказал, а сам помер и не успел расплатиться. Всё берёг их – тонкая ж работа! Задарма жаль отдавать было. А потом их и брать не хотели. Подозревали, что дюже хлипкие, не увезёшь на таких разной рухляди. Что с них взять – дурачьё! Ничего в нашем деле не разумеют! Вы, барышня, поглядите, какая отделка! Как княжна поедете!
Никакой нужды не было мужику расхваливать своего товара, ибо иного всё равно не было, но, знать, привычка брала своё. Трижды обвёл Евдокию Осиповну кругом, показывая разные украсительные виньетки:
– Это же не какие-нибудь розвальни вам! Это же искусство! Царские саночки! Кобылёнка, конечно, не по ним. Стара. Но крепка ещё. Где лучше сыщете?
Расплатились за «экипаж» поровну с Кроминым. Тронулись в путь: Дунечка со своим подопечным в санях, Борис Васильич за кучера, Тягаев – верхом. Тянулись среди бесконечной вереницы обозов, забившей дорогу так, что в день нельзя было пройти более двенадцати вёрст. И ни единой дороги обходной: вокруг сугробы выше двух аршин. А чуть станет кто, и сзади понукают его: «Понужай!» Понужали – мимо деревень, где уже не то что овса или сена, но и соломы нельзя было найти. К одной цели – Красноярску. К этому городу были обращены теперь взоры армии. Там должен был ждать измученных людей столь необходимый отдых. Так и шли с чувством, что, вот, последний рывок остался, самую малость продержаться – и спасены! И тем страшнее и громовей грянула весть, что комендант города генерал Зиневич изменил! Мерзавец объявил себя «сыном рабочего и крестьянина» и призвал окончить войну. Достойный последователь генералов-изменников Брусилова и Рузского… Сразу чувствовалась здесь рука вездесущих эсеров! И точно: ближайшим помощником Зиневича оказался эсер Колосов! Грозили уже: если армия не присоединиться к ним, весь гарнизон выступит против неё с оружием и не пропустит на восток. С ответом Каппель медлил, надеясь стянуть к Красноярску части второй и третьей армий и разгромить бунтовщиков. Но терялось драгоценное время из-за непролазных сибирских снегов и тайги. А уже и большевики опередили, и Зиневич сдал им город. Стали приходить из Красноярска подлейшие летучки, гласившие: «Братья, протянем друг другу руки, кончим кровопролитие, заживем мирной жизнью. Отдайте нам для справедливого народного суда проклятого тирана Колчака, приведите к нам ваших белобандитов, царских генералов, и советская власть не только забудет ваши невольные заблуждения, но и сумеет отблагодарить вас».