Но напрасно мечталось. Не победа то была, а мышеловка. И стоило втянуться всем частям, как захлопнулась она, и на возвышенностях, с трёх сторон от лежавшего в низине села возникли лавы Будённого. И понеслись в атаку! Обозные повозки рванулись в разные стороны, сбивая пехоту. Вот, уже красные были в селе и рубили, рубили направо и налево смятую пехоту и орудийную прислугу. Попались! Как вороны в суп попались! Среди первых изрублен был первый батальон. Выделялась в общей круговерти высокая фигура командира его капитана Папкова, сыпались страшные удары шашек на его белую маньчжурскую папаху…
Батарея Арсентьева находилась в момент атаки на площади. Завидев несущуюся тучу красной конницы, Ростислав Андреевич крикнул:
– Орудие к бою!
Таки успели одно орудие поставить!
– Пли!
Грохнули, когда лава уже в самой близи была. Знатно грохнули! Распушилась лава, кинулись перепуганные кони в разные стороны. Да уже с других сторон летели новые! Окружали! Шашки наголо – чуть-чуть и изрубят батарею в куски! На все стороны света отбиваться от конницы одной батарее с некоторым числом пехотинцев – виданное ли дело! Но завещал же незабвенный Шеф не числом, а умением воевать: «И с малыми силами можно большие дела делать!» – сколько раз повторял. Лишь бы не допустить смятения!
Необычайный душевный подъём чувствовал в себе Арсентьев. Словно все силы мобилизовались разом. И те, о которых не подозревал. Резервные. Соскочил с коня, скомандовал:
– Строиться в каре! Пулемёты на изготовку! Стрелять только по моей команде!
Построились во мгновение ока. Пулемёты «Льюиса» ручные (незаменимая вещь!) прицелили. Ждали приказа. А Ростислав Андреевич выжидал. Нужно было наверняка действовать, а для этого подпустить лавы как можно ближе. Вот, уже из-за плетней хорошо видны они были. Шестьсот шагов, пятьсот, двести…
– Пли! – и из револьвера в воздух выстрелил.
И тотчас залаяли пулемёты во все стороны. С колена стреляли Марковцы. Били в упор. И откатились потрепанные будёновцы.
Подмоги ждать было неоткуда. Воспользовавшись минутой, бросились к лощине. Плохо было безлошадному Арсеньеву с его параличной ногой, ковылял кое-как, стараясь не отстать от остальных. А красные наседали со всех сторон на маленькое каре. Где-то рядом совсем отчаянный крик раздался. Бежала по улице сестра милосердия, а за ней – два буденовца. Гнали её, насмехаясь. Капитан Ромашов из рядов каре выскочил, бросился на выручку. Подумалось – пропадёт Виктор Аверьянович! Но ловок и удачлив был этот красавец-капитан! И силён – в бою пятерых стоил. Жахнул по буденовцам из «Льюиса», уложил и отбросил пулемёт – больше патронов не было. А на него уже третий нёсся. И ведь умудрился же герой извернуться так, что сам, пеший, того, конного, шашкой на ходу проткнул! Ухватил сестру за руку, помчались бегом к лощине. Следом ещё один конник – этого из каре кто-то сбил метким выстрелом.
До лощины и сорока человек не добралось. Скатывались спешно в овраг, отстреливаясь. Иных, чуть замешкавшихся рубили здесь.
– Офицер! Руби офицера! – это услышал Ростислав Андреевич над собой, оглянулся и увидел занесённую шашку. Бах! И откинулся назад будёновец с пулей во лбу. Это Тонина пуля была. И уже ухватила она полковника за рукав, и вместе скатились они в грязный овраг.
В лощине вскоре вся дивизия очутилась. И даже сюда подводы набились и забаррикадировали ход! Пробирались между ними, морозя ноги в ручье, тёкшем по дну. А наверху с обеих сторон были красные. Подскакивали, кричали, глумясь:
– Сдавайтесь, чернопогонники!
Отстреливались от них направо и налево, но и сами тяжелейшие потери несли.
– А вы правы были, Ростислав Андреевич! – тяжело дыша, сказал Ромашов.
– О чём вы, Виктор Аверьяныч?
– Рано мы «гоп» сказали! Как куры в ощип вляпались, язвить твою в душу!
– Эй, чернопогонники, не сыро ли вам там? – послышалось сверху. – Вылезайте! Мы вас тут обогреем! – и гогот заливистый.
– Сейчас я тебя, мать твою, сам обогрею! – рявкнул Ромашов и сшиб конника выстрелом из пистолета.
– Виктор Аверьяныч, осторожней!
Поздно крикнул… Уже падал капитан, сражённый пулемётной очередью, раскинув могучие руки. Рухнул на дно оврага, брызги грязи взметнулись, заляпали красивое, ещё только что румяное лицо и чёрный мундир…
Торили путь дальше, устилая дно проклятой лощины телами убитых и раненых, страшную братскую могилу оставляя позади себя. Могилу Марковской дивизии.
Из одной лощины выбрались в другую, более широкую, по ней вырвались из села. Из двухтысячного состава дивизии уцелело лишь пятьсот человек, из сорока пушек и гаубиц – лишь четыре орудия, из двухсот пулемётов – сорок… Эта была катастрофа, не сравнимая ни с чем. Лишь ободряющие слова генерала Кутепова, переданные Марковцам полковником Блейшем, отчасти воскресили дух. «На Марковскую дивизию всегда ложились тяжёлые и ответственные задачи и особенно во время отступления. В Донбассе от неё зависело – пройдёт ли армия на Дон. Ей дана была задача, требовавшая полного самопожертвования, и она её выполнила, хотя и дорогой ценой. День её поражения был днём, когда ударные силы Красной армии вынуждены были вести жестокий бой и были ею задержаны на день и ослабили своё наступление на следующий. Более суток задержки, в создавшемся для армии положении, большой срок», – так сказал Александр Павлович.
И всё-таки дивизия потеряла сердце. О ком бы ни вспоминалось, ни наводились справки, выяснялось горькое: убит, зарублен, застрелился… И ещё одна весть догнала, будто обухом огрела:
– Скончался генерал Тимановский!
О том, что «железному Степанычу» нездоровится, просачивался слух. Арсентьев знал об этом со слов одного из командиров, бывших у генерала незадолго до катастрофы. Он рассказывал, что командующий пал духом, сражённый неудачами, осунулся, перестал интересоваться окружающим, стал пить чистый спирт. Тревожились за его рассудок. А потом поднялась температура. И в Алексееве-Леонове распоряжался уже не он, а начальник штаба полковник Битенбиндер. Самого Тимановского, совершенно больного, эвакуировали в тыл. Об этом, впрочем, знали лишь немногие, и им строго-настрого было запрещено говорить ещё кому-либо. А теперь открылось… Генерал Тимановский, верный сподвижник генерала Маркова, умер от тифа в день разгрома своей дивизии, с которой составлял единой целое, поражения которой не мог пережить…
Николай Степанович начал свой военный путь, как большинство офицеров, на Русско-Японской войне. С той только разницей, что ему в ту пору было лишь пятнадцать лет. Он ушёл на фронт гимназистом шестого класса. Мальчишка, он воевал так, что мог дать фору многим старым воинам, так, что получил целых два Георгиевских креста… И тяжёлое ранение, от которого лечился в Петербурге. Посетивший лазарет Государь спросил юного героя:
– Когда поправишься, что намерен делать?
– Служить Вашему Величеству! – не задумываясь, ответил Тимановский.
В Великую войну Николай Степанович прошёл путь от поручика до полковника. Был несколько раз тяжело ранен и удостоен всех боевых наград… Он служил своему Государю, своей Родине и своему народу, отдав этому служению без остатка всю жизнь, всего себя. И, вот, теперь ушёл в самый трагический момент для своей дивизии.
По генералу Тимановскому, по полковнику Морозову, командиру второго полка, также унесённому тифом, по всем погибшим героям была отслужена панихида. На этой панихиде не было ни одного гроба. Павшие Марковцы навсегда остались лежать в проклятой алексеево-леоновской лощине, генералу Тимановскому и полковнику Морозову суждено было обрести последний приют в склепе Войскового собора Екатеринодара рядом с генералом Алексеевым, легендарным полковником Миончинским, полковником Гейдеманом…
Дивизии больше не существовало. Наличных сил с трудом хватало на полк. И практически не было артиллерии. Каменело сердце! Себя ни в чём не мог упрекнуть Арсентьев – он сделал всё, что мог, и даже более, но точил стыд за тех, кто растерялся и бежал, и за то, что оставили своих раненых на расправу красным.
– Ростислав Андреевич, в том, что произошло, ведь нет нашей вины, – словно угадывая его мысли, говорила Тоня. – Мы сражались до конца, хотя положение было безнадёжным.
– Да, Тоня, нашей вины нет. Но положение не было бы безнадёжным, если бы разгадали маневр противника! Не соблазнились лёгкостью победы! Конечно, мы выдержали столько, что однажды могли и сорваться, но от этого не легче. Меня убивает бездарность того, что случилось! Перед Екатеринодаром катастрофа была не меньшей. Но бездарности не было. А здесь… Поймали нас, обложили, как волков… Стыдно!
А отступление продолжалось. Последний крупный бой Марковцы вели в середине февраля под станицей Ольгинской, откуда когда-то начинался Ледяной поход. Ждали поддержки Донцов, но те запоздали, и пришлось отступить и с этой позиции. Одна за другой закрывались все страницы славной борьбы. Позади оставался только Новороссийск. Море. И Крым.
В Новороссийске батарея Арсентьева оказалась раньше остального полка. Ей было приказано защищать подступы к городу от «зелёных». В эту пору Верховный казачий круг окончательно оформил зревшее в его недрах предательство, объявив об отказе от всех бывших соглашений и обязательств к Главнокомандующему. И некоторые члены Рады дальше пошли: ходатайствовали о замирении с большевиками. До чего же беспредельна бывает человеческая глупость!
Накануне отправки на «зелёный фронт» Ростислав Андреевич наведался в штаб военного губернатора Черноморской области, где успел повидаться с поручиком Котягиным, с которым знакомы были со времён Ледяного, а теперь служившим адъютантом при губернаторе генерале Лукомском. Приёмная была переполнена людьми, искавшими записаться на эвакуацию. Беженцев отправляли в Египет, Лемнос, Кипр, Стамбул, Болгарию, Сербию, Грецию. Их принимали на борт английские суда. Среди толпящегося народа Арсентьев увидел скромно одетую женщину с маленьким сыном. Её лицо показалось полковнику как будто знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его. Женщина подошла к поручику Котягину: