и, наседая друг на друга, величественные горы, белоснежные вершины которых были залиты сиреневато-розовым светом зари. Мимо стремительно бежала, звонкая, как девица-хохотушка, незамерзающая даже в лютый мороз, прозрачная настолько, что на дне легко различался всякий камешек, и видны были пугливые стайки форели – Ангара! Голубоватой, широкой лентой спешила она, рокоча с весёлой бодростью, словно напевала какую-то песню пробуждающимся утёсам. А впереди расстилалось до самого горизонта ослепительное зерцало прославленного озера-моря.
На берегу Байкала располагалось богатое село Лиственичное, имевшее не только несколько мельниц, но фабрику, судостроительные доки и пароходство. Гостей здесь встречали радушно, но не без горечи. Люди надеялись, что Каппелевцы займут Иркутск, соединятся с Забайкальем, и тогда не надо будет бояться большевиков. Не оправдались надежды…
В Лиственичном Тягаев простился с Кроминым, предав его тело воде. Почти всю жизнь служил Борис Васильевич на Черноморском флоте, не ведая холодов, а смерть свою нашёл на другом краю России, среди леденящих морозов, а последнее пристанище не в бурных морских волнах, а в недрах великого Байкала. Чёрная полынья сомкнула воды над его головой, и каперанг Кромин ушёл в своё последнее плавание.
Мрачнее тучи возвращался Пётр Сергеевич в село, а там ещё одно несчастье поджидало. Нагнал его рослый, молодцеватый Ижевец по фамилии, как ещё раньше запомнилось, Артуганов, доложил:
– Господин полковник, капитан Юшин тяжело заболел.
– Что такое, тиф?
– Доктор сказал – двусторонняя пневмония.
Этого и не доставало только!
– Отведите меня к нему.
Артуганов отвёл. Алексея Тягаев нашёл лежащим без памяти. Вокруг него хлопотала пожилая хозяйка, не пожалевшая для больного офицера постели. Вокруг расположились кое-кто из Ижевцев. Завтракали, толковали о чём-то с хозяином, оттирали замёрзшие руки и ноги, пошучивали с молоденькой крепкой девчушкой, разносившей горячую похлёбку.
– Красавица, как звать тебя? – игриво обратился к ней Артуганов, принимая из пухлых рук миску.
– Груней.
– Грунечка, а не хочешь ли махнуть со мной в Читу? Хочешь, женюсь на тебе?
Девушка отмахнулась, ответила весело:
– Не хочу!
– Почему, Грунечка? Неужто я тебе так не понравился?
– Зачем я с тобой поеду? Коли убьют тебя красные, что я делать стану? – ответила Груня и ушла.
Захохотали кругом.
– Не везёт вам, капитан!
– Ба! Так юна и уже так мыслит! – рассмеялся и Артуганов. – Хозяин, твоя, что ль, дочь?
– Не моя, соседей. Крестница. Ты, сынок, её лучше не трожь. Она девка норовистая.
– Да уж понял, отец, понял.
Покуда бойцы наполняли утробы горячей пищей и вполголоса обсуждали грунины прелести, Тягаев разговаривал с хозяйкой. Алексей метался по постели в жару, норовя сорвать с себя одеяла и одежду, хрипя:
– Задыхаюсь я! Душно… Воздуха дайте, воздуха!
– Доктор сказал, что нельзя его дальше везти, – сообщила хозяйка. – Лёгкие у него плохи совсем. Ещё чуть замёрзнет, и уже не поднимется.
Только руками развёл Пётр Сергеевич:
– Так что же делать? Красным его оставить?
– Он, батюшка, что, сын тебе? – участливо спросила женщина. Тягаев заметил, что у неё было хорошее русское лицо, доброе, немного грустное.
– Зять…
– А дочка где ж?
– Дочка у большевиков… – тяжело вздохнул Пётр Сергеевич, садясь на край постели. – В Красноярске.
– Экая беда, – покачала головой хозяйка. – А детки есть у них?
– Сын, недавно родился.
– Беда… Настрадались-то, сердечные! Ну, ты, батюшка, не горюй, не горюй, – женщина тронула Тягаева за плечо. – Чай, не звери же они. Не тронут твою кровинушку. Даст Господь, отыщется.
Хорошая она была, эта добрая, участливая хозяйка по имени Марфа Андреевна. Так и лилась из неё теплота. И казалась она большой птицей, готовой своими крыльями всех укрыть от невзгод. Спросил её устало:
– С ним-то что мне делать?
– Оставь его у нас, батюшка, – просто ответила женщина. – А уж я его, голубчика, выхожу, не беспокойся.
– Так ведь за нами красные придут. Что с ним сделают? И с вами?
– Ничего они нам не сделают! – решительно сказала Марфа Андреевна. – Мы скажем, что он сынок наш. Рыбак. В полынью угодил и застудился… – голос её дрогнул. – Наш-то Егорушка в прошлом годе так и сгинул… – утёрла быстро глаза кончиком светлого платка, покрывавшего голову.
– А и в самом деле, господин полковник, – подошёл Артуганов. – Везти его – не довезём. Доктор уверенно сказал. А так – хоть какой-то шанс. Из двух зол выбирают меньшее.
Ничего не оставалось, как согласиться.
– Спасибо вам, – сказал Пётр Сергеевич хозяйке, протянул ей деньги. – Вот, возьмите. Правда, это сибирские, но что-то и они ещё стоят…
– Да побойся ты Бога, батюшка! – обиделась Марфа Андреевна. – Я ведь от души, а ты мне деньги суёшь!
– Так и я от души. Возьмите, пожалуйста. А не захотите на себя истратить, так ему отдадите, когда поправится. Он, должно быть, в Читу не пойдёт. Будет жену искать. Или в деревню свою подастся…
Этот довод сердобольную женщину убедил.
– Что же, деревенский он? Откудова будет?
– Барнаульский.
– Я сразу поняла, что он из нашинских, – с материнской нежностью сказала хозяйка. – Из деревенских. По тебе-то, батюшка, сразу видно, что ты князь какой-нибудь.
Тягаев усмехнулся:
– Нет, я не князь. Хоть и из дворян.
– Так всё из благородных, – пожала плечами Марфа Андреевна. – Сам-то откудова?
– Из Москвы.
– Из Москвы! – протянула хозяйка. – Эко тебя, родимый, занесло. Эх, горемычные… Слёз не хватает на вас смотреть. Ты, вот, посиди покуда у нас, не уходи. Ушицы горяченькой похлебай на дорожку.
Отведав хозяйской ушицы и ещё раз поблагодарив за доброту, Тягаев отправился в штаб, где в это время решали, как перебраться на другую сторону Байкала. Из Мысовска, находившегося на противоположном берегу, сведения были смутные. Вроде бы ещё несколько дней назад был он в руках японцев, но что-то сталось за эти дни? А к тому большую опасность представлял сам Байкал, чьи бунтующие волны с грохотом, похожим на взрывы, взламывали ледяную поверхность, образуя продолжительные трещины. Проводники отказывались идти через озеро-море, на разведку льда не было времени. Все надежды были обращены теперь на генерала Молчанова.
Викторин Михайлович ещё десять лет назад молодым офицером получил задание сделать инструментальную съёмку острова Ольхон, расположенного на Байкале и служившего местом ссылки прокажённых. Молчанов не только сделал съёмку, но и подробнейшим образом ознакомился с особенностями озера-моря и окружающей природы. Он, как никто другой, знал, какие препятствия можно встретить при переходе озера в зимнее время.
– Прежде всего, – рассказывал Викторин Михайлович на совещании, – гладкая поверхность льда станет пагубной для лошадей, поэтому необходимо как можно скорее перековать их, навинтить новые шипы на подковы. Вторая опасность – трещины, которые могут встретиться на пути или неожиданно разверзаться под ногами идущих. При этом раздаётся грохот, похожий на пушечную стрельбу. Не стоит бояться этого. Трещины образуются от перепадов температуры и от притоков в Байкал воды из впадающих в него ручьёв и речек. Трещина расходится медленно, ширина её может достигать до двух-трёх аршин, длина – нескольких вёрст. Потом лёд начинает сходиться, края трещин сталкиваются, и из обломков образуются барьёры до двух аршин и выше. Для перекрытия трещин нам необходимо запастись досками, для устройства проходов в барьерах – лопаты, топоры и другие подходящие инструменты. И последнее. Если лошадь соскользнёт в воду, местные крестьяне прибегают к такому средству: они накидывают ей под шею уздечку и начинают её душить. Задыхаясь, лошадь набирает воздух и легче плавает. Улучив момент, двое сильных людей, взявшись за гриву и хвост, вытаскивают лошадь на лёд.
По итогам совещания, решено было выступать в Мысовск наутро из находившегося неподалёку селения Голоустного, что делало путь более безопасным. Задача прокладывать путь легла на плечи Ижевцев, которым пришлось определять направление по компасу и внешним ориентирам, указанным местными жителями.
Ледяная гладь Байкала была отполирована снежной крупой и огненно сияла в лучах морозного, невысокого солнца, поднявшегося из-за горизонта ненадолго и спешившего скорее укрыться на западе. Кое-где в похожих на раны трещинах чернела вода, громоздились синие всхолмья самоцветных кристаллов, образованные столкнувшимися льдинами. Ветер поднимал снежную пыль, кружил её, бросал в лицо путникам, слепя глаза.
– Пётр Сергеич, – прошептал Панкрат, – я теперь понимаю, почему об этом Святом Море столько легенд ходят, и им верят все местные. Никогда не видел такого! Словно мы в какой-то заколдованный, сказочный край попали!
– Только сказка страшноватая, – отозвался Тягаев, склоняясь всё ниже от измывающегося над измученными людьми ветра. Ветер был такой силы, что уносил прочь даже гружёные сани, не говоря уже о людях и плохо подкованных лошадях. Они падали на лёд, и их несло по его глади, и не было сил подняться у них самих, и не было мочи удержать и поднять их у шедших в колонне. Всё спасение было – в колонне. В ней шли, связавшись верёвками, взявшись за руки, плечо к плечу. Оторвёшься от колонны – и конец! Унесёт ветер по сияющему зерцалу в закатное пламя. Чтобы спасти обоз, сани тоже связали верёвками, но многих лошадей спасти не удалось. Гибли и люди, оторвавшиеся от колонны. Они скользили и падали, ползли, поднимались, шли опять, но стихия оказывалась сильнее, и обречённые оставались лежать на льду, не имея сил бороться. Ветер обжигал лицо, и невыносимо тяжело становилось дышать.
Гулко грохотали таинственные и неукротимые силы подо льдом Святого Моря. Иногда казалось, что где-то совсем рядом идёт артиллерийский бой, и от этого чувства ещё больше напрягались натянутые в струну нервы. Иногда льды с грохотом расступались, образуя зловещие трещины. Вздрагивал Панкрат: