– Тятя, тятенька… – заскулили Кланя, обнимая его. – Куда ж мы теперь? Без мамки? Без тебя? Ведь пропадём, пропадём…
Матвей поднялся, шумно отодвинув стул:
– Пойду… Вздохну… Душно здесь.
Поднялась и Анфиса, посмотрела на брата:
– Ты их на куски рвать будешь, а они нас. Неужели ты не понимаешь? Если бы не ваша партизанщина… – всхлипнула. – Если б Демид их не прятал, его бы не убили! Если бы мужики наши в леса не подались, то карателей бы не было! Неужели ты не понимаешь?!
– Замолчи! – крикнул Антон. – Ты дура! Ты ни черта не понимаешь! Не лезь, куда тебя не спрашивают!
– Хватит! – Марфа Игнатьевна с отчаянием посмотрела на детей. – Да что же это такое, а? Бога побойтесь! Столько горя вокруг, а вы ещё и друг с другом так!
– Прости, – Антон взял себя в руки. – Я сгоряча… Разум мутится…
В это время возвратился Матвей, крикнул с порога:
– Красные стягивают против нас войска! Кругляков приказал всем срочно собраться. Выступаем!
– Куда? – подавленно спросил Антон.
– Почём я знаю? – Матвей пожал плечами, проворно отламывая и пряча за пазуху кусок каравая. – Кругляков сказал, надо встретить «товарищей». Распушим сукиных сынов!
– Гляди, сынок, как бы они вас не распушили, – тихо сказала Анфиса, целуя подошедшего к ней сына.
– Пусть только попробуют! – гордо бросил Матвей.
Смотрела Марфа Игнатьевна на внука и удивлялась. В кого он такой вырос? Откуда в нём такая сила, уверенность, такая холодная не по годам выдержка, какой, вон, и у Антоши нет?
Антон поднялся, препоясался кожаным ремнём, снятым на время обеда. А Денис продолжал сидеть, опустив голову и вертя в руках ложку. Сказал внезапно:
– А я никуда не поеду.
– Это как это? – нахмурился Матвей.
– Я здесь должен… Помогать…
– Дурак! Тебя ж первый отряд красных шлёпнет, как бандита-кругляковца!
– Я повинную принесу, я…
– Повинную? – протянул Матвей, недобро глядя на брата. – Хочешь жизнь себе выторговать у чертей? Может, нас им выдашь? Без доноса им твоя повинная без нужды будет! Смотри, Дениска! Иуда кончил плохо, ты знаешь!
Денис вздрогнул, поднял глаза на отца, посмотрел на сестру, на бабку, ища у них поддержки.
– Поезжай, родимый, – вымолвила Марфа Игнатьевна. – Матвей прав, здесь тебе оставаться нельзя. А мы уж как-нибудь перетерпим… Поезжай! – поцеловала его в чистый мальчишеский лоб, перекрестила.
Не успели свидеться, а уже прощаться время пришло. Марфа Игнатьевна по очереди благословила сына и внуков, и они ушли… Отвязали коней, которых даже расседлать не успели, вскочили, помчались рысцой к околице – только клубы пыли позади. Марфа Игнатьевна стояла у забора, тяжело облокотясь на него, смотрела на стремительно удаляющиеся родные фигуры. Сказала стоявшей рядом Наде:
– Опять мы одни, дочка. Что за время настало… Только и доля нам осталась, что мужиков наших на войну провожать и ждать. Мне что… Я жизнь прожила счастливо. Мой Евграфий всегда рядом был. Жили себе… Трудились, ребятишек рожали. А вам за что мука такая? Неужели мы и наши отцы-деды так нагрешили, что вам за всех нас расплачиваться? Знаешь, дочка, как мы раньше жили здесь? Деревня полным-полнёшенька была! И все мы ладком жили, сосед соседу что родня был. На праздники собирались вместе, песни пели. Молодёжь наша на реке хороводы водила. Девки венки бросали – гадали, которой замуж в этом годе выходить. А теперь все, как волки. Ни песен, ни хороводов… Только провожаем наших сердешных. Всё спешат они… На войну… Всё дерутся. За что? И никак остановиться не могут. Убивать не могут остановиться, братнюю кровь проливать… А мы провожаем и ждём, провожаем и ждём… Дочка, дождёмся ли?
– Дождёмся, матушка! – светло смотрели Надины ясные, как июньское небо, глаза. Ни увёртливости не было в ней, ни гордыни. Хорошую жену нашёл себя Алёша – смотришь на неё, и сердце радуется!
Надя склонила голову на плечо Марфы Игнатьевны, обняв её:
– Дождёмся, обязательно дождёмся! И Антона с Денисом. И Матвея. Они обязательно вернутся, матушка, – и помолчав мгновение, добавила твёрдо: – И Алёша вернётся.
Глава 22. Накануне
3 июня 1920 года, Севастополь
Ах, каким ослепительно солнечным выдался тот апрельский день! Какая торжественность была в нём! И в том, как плескались знамена, и в том, как блестела наточенная сталь штыков и шашек построившихся вдоль Екатерининской улицы и вокруг площади войск, и в том, как пели колокола севастопольских храмов, и в том, как взирал на всё это действо адмирал Нахимов, словно бы завещая защищать этот великий город с той же стойкостью, с какой некогда защищал он. И в том, как по окончании обедни, хлынули на площадь крестные ходы из окрестных церквей. И в том, в честь кого совершался этот молебен, перетекающий в парад.
– В этот грозный час с честью вывести армию и население из настоящего беспримерно трудного положения и отстоять оплот русской государственности на Крымском полуострове может только крепкая вера в неё и сильная воля любимого войсками вождя. Проникнутая беззаветной любовью к Родине, решимостью не знавшего поражений и заслужившего всеобщее доверие генерала Врангеля принять на себя великий подвиг предводительства вооружёнными силами, борющимися с врагами Веры и Отечества, обязывает всех истинных сынов России сплотиться вокруг него в служении святому делу спасения Родины, – этот указ Правительствующего сената зачитал, поднявшись на установленный возле памятника Нахимову аналой, епископ Вениамин Севастопольский.
– Слушайте, русские люди! – заговорил он, покончив с оглашением указа, звенящим, вдохновенным голосом. – Слушайте, русские воины! Слушайте вы, представители наших союзников! – мгновенный оборот к стоявшим неподалёку представителям союзных миссий. – Слушайте вы, те большевики, которые находятся здесь, среди толпы! – взмах руки в сторону толпы, будто бы указывающих на скрывающихся в ней агентов. – Тяжкие страдания ниспосланы нашей несчастной Родине Господом за грехи всех слоёв русского народа. Но среди развала и позора осталось место высокому подвигу, который совершают те, кто несёт чистым родное русское знамя, кто тяжёлым крестным путём идёт уже несколько лет во искупление общих грехов и во спасение России. Путь сей тернист, но он не кончен. Мы только что перенесли тяжёлые испытания, ближайшее будущее, быть может, готовит нам новые. Но вера творит чудеса! Кто верит, кто честно и мужественно идёт указанным ему совестью путём, тот победит. Верою спасётся Россия! Месяц тому назад русская армия, прижатая к морю у Новороссийска, умирала. Быть может, через два месяца она воскреснет и одолеет врага!
С такой силой и верой была сказана эта проповедь, что каждое сердце отозвалось словам Владыки учащённым биением. И крепла вера, что ещё не сказано последнее слово, ещё не всё потеряно, ещё возможна борьба. И олицетворением этой веры стремительно поднялся к памятнику высокий генерал в серой черкеске. И во всей фигуре его, в каждом движении, в слове, в голосе чувствовалась сила и энергия подлинного вождя, которого ждали так долго и, вот, дождались под самый занавес драмы. Или всё же не под занавес ещё?..
– Я верю, что Господь не допустит гибели правого дела, что Он даст мне ум и силы вывести армию из тяжёлого положения. Зная безмерную доблесть войск, я непоколебимо верю, что они помогут мне выполнить мой долг перед Родиной и верю, что мы дождёмся светлого дня воскресения России!
А затем грянул марш, и разгромленная, но ещё живая армия, чеканя шаг, прошла строем, приветствуя своего вождя. Стоптанные сапоги, вылинявшие мундиры, обожженные солнцем усталые лица, сияние золотых погон, сияние глаз, исполненных верой. Нет, это был не парад побеждённых, ещё не угас дух в белом воинстве, и, укреплённое явлением нового вождя, оно готово было сражаться вновь.
Так чувствовал в те дни каждый воин. Так чувствовал и Вигель, почти потерявший сердце после позорной эвакуации Новороссийска. Весть о передачи власти Деникиным Врангелю Николай встретил сдержанно. Положение запечатанной в Крыму, как в бутылке, разгромленной, деморализованной армии, казалось совершенно безнадёжно. Но болящий, как известно, до смерти верит в выздоровление, и Вигель не был исключением. Имя Врангеля стало синонимом надежды, от него ждали чуда, каждый шаг его, каждое слово сопровождалось неусыпным, жадным вниманием. С таким вниманием читали и перечитывали первое интервью Главнокомандующего. Всё дышало в нём новизной, жизненностью, необычайной ясностью: «Мы в осаждённой крепости, и лишь единая твёрдая власть может спасти положение. Надо побить врага – это прежде всего, сейчас не место партийной борьбе.
Когда опасный для всех призрак большевизма исчезнет, тогда народная мудрость найдёт ту политическую равнодействующую, которая удовлетворит все круги населения. Пока же борьба не окончена, все партии должны объединиться в одну, делая внепартийную деловую работу. Значительно упрощённый аппарат управления мною строится не из людей какой-либо партии, а из людей дела. Для меня нет ни монархистов, ни республиканцев, а есть лишь люди знания и труда.
На такой же точке зрения я стою в отношении вопроса о так называемой «ориентации». «С кем хочешь, но за Россию!» – вот мой лозунг.
Не триумфальным шествием из Крыма к Москве можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа».
– Эх, чёрт возьми, этак бы полгода назад! Сейчас бы, Николай Петрович, в вашей Москве чаёк-с попивали да на Кремль любовались, – заметил Роменский, дочитав газету, и закурив папиросу. – Однако, этот человек мёртвых оживить способен. Посмотрите на наших. Все, как один, оживились, подтянулись, ни следа уныния на лицах! А после Новороссийска какими были?
Причудливо плела свои узоры судьба. Больше года назад едва не расстрелял Вигель пленного большевика, бывшего поручика Роменского. А он, перейдя в белую армию, сражался на совесть и вполне искупил прежний грех. И вот, поди ж ты, оказался теперь в батарее Вигеля, ещё и заместителем его. Не очень это радовало Николая. Конечно, Роменский неоднократно доказал свою верность, был храбрым и честным офицером, но не забывалось, не могло забыться, что у большевиков служил. Всё же надо было притираться, срабатываться.