Вершины не спят — страница 3 из 4

ЗЕЛЁНЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ

Зеленый полумесяц в начале

весны — предвозвестник урожайного лета.

Народная мудрость

Часть первая

БУМАГА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

В первые дни первой весенней луны председатель аулсовета Нахо Воронов принимал экзамены.

Незнакомое слово «экзамен» принес в аул ученик бурунской школы-интерната, сын Астемира Баташева.

Лю окончил школу в родном ауле у отца и теперь учился в новой школе в Бурунах, а его старший брат, Тембот, — второе лезвие одного и того же кинжала, — тот теперь учился в Москве, в военной школе.

Лю был пареньком не только шустрым, но и трудолюбивым. Во время весенних каникул он не бездельничал. Разумеется, прежде всего он помогал своей матери Думасаре по хозяйству, но, кроме того, Лю выполнял важное задание от комсомола: обучал грамоте несколько человек взрослых. Это было дело не шуточное, и оно называлось особым словом «ликбез». Немало хлопот принесло это дело, но, как говорится, что посеешь, то и пожнешь, — теперь наступило приятное время: Лю снимал жатву.

Да, нелегкое было это дело, начатое по всей Кабарде. Не легче, чем коллективизация или постройка агрогорода. Культармейцев обливали кипятком, натравливали на них собак, а то и встречали у ворот железными вилами. Старались отобрать у комсомольцев и уничтожить буквари, тетради, карандаши. Все эти трудности были знакомы и Лю, но сейчас осталась главная забота — заставить сдать экзамен старую строптивую ученицу, знахарку-старуху Чачу. Уж и намучился с ней Лю! Чего только он не придумывал, какими способами не старался заинтересовать ее! Сначала носил картинки и плакаты, но старуха не пожелала развешивать у себя изображения живых существ; на том свете эти картинки пожалуются аллаху: вот, дескать, изобразили, а жизни не дали. Лю не спорил. Он терпеливо продолжал свое дело. Терпению он научился у отца. Астемир не раз говорил: «Зажигаешь свет, можно и руки опалить» Лю редко видел отца. Да и когда его увидишь, если отец вставал рано — еще не брезжил рассвет, — брал фонарь и уходил. Отец днем учил детей, а вечером взрослых. Часто ликбез превращался в митинг. Люди задавали вопросы, на которые не всегда легко ответить. А то говорили Астемиру:

— Не буквами пахать. Ты лучше растолкуй, кто будет пахать, если все возьмутся не за плуг, а за карандаш.

Случалось, озлобленные люди выхватывали даже кинжалы. Лю не раз видел: отец идет с фонарем в руке, а за ним шагает мать с винтовкой за спиной, идет и приговаривает:

— Кинжал и карандаш никогда не подружатся. Клянусь аллахом, если кто-нибудь осмелится поднять на Астемира кинжал, блеск выстрела будет последним светом в глазах негодяя.

Пример отца и матери укреплял волю сына, Лю тоже не уступал Чаче.

Перед возвращением в школу Лю нужно было получить документ (вот еще новое словечко!) особой важности: председатель должен скрепить своею печатью справку о том, что задание по ликбезу Лю выполнил успешно.

Вот для чего несколько дней подряд Нахо вызывал людей, которых обучал Лю, и спрашивал:

— Как пишется буква «а»? На что она похожа?

Лучший из учеников Лю, старый Исхак, ответил на это:

— Буква «а» изображает крышу.

Ясно, что он говорил о заглавной букве «А», но некоторые не соглашались, имея в виду строчную букву «а», и сравнивали ее с сидящей кошкой. Дескать, кошка сидит и отбросила в сторону хвост.

Нахо оставался доволен.

— Иди. Ты знаешь.

Ничего не скажешь, Нахо не рисковал углубляться дальше в дебри знаний, он сам еще плохо усвоил вновь принятый в Кабарде латинский алфавит, он не решался даже произнести вслух новое слово «экзамен».

Тем не менее шесть учеников Лю были опрошены. Оставалась седьмая ученица, старуха Чача, и тут заело.

Упрямство старухи усиливалось ее озлобленностью. Нахо не только отобрал у нее бак, приспособленный для самогоноварения, но еще требовал уплатить два рубля — один рубль штрафа и один рубль какого-то самообложения. Еще не родился, однако, человек, способный получить у Чачи ни с того ни с сего два рубля.

Вот и судите, что получилось! Лю нужно уезжать, он нетерпеливо ждет справку от Нахо. А эти два человека — Нахо и Чача — не столько говорят о деле, сколько молчат, сидя друг перед другом. Кто кого перемолчит? Слава аллаху, Нахо тоже не из сговорчивых. Другие седобородые ученики давно уже ушли со двора председателя со своими бумажками, в которых писалось, что такой-то и такой-то действительно прошел грамоту у культармейца Лю, сына Астемира. Никто не говорил: «Ликвидировал неграмотность». Легче было усвоить все тридцать две буквы, изображающие слова на бумаге, чем выговорить слово «ликвидировал», или «экзамен», или такие слова, как «алфавит», «агрогород», «коллективизация», «культфронт». Слова «смычка», или «кулак», или «середняк» — эти слова усваивались легче.

Вероятно, никогда в прежние времена грамота не требовалась так настоятельно, как теперь. Этого долго не хотела понять Чача, сколько ни носил Лю картинок и плакатов, сколько ни обещал отдать ей эти плакаты для завертывания целебных трав. Но однажды она спросила:

— Сколько букв надо знать, чтобы написать жалобу?

— Какую жалобу?

— Любую жалобу. Я хочу написать жалобу.

— На кого ты хочешь жаловаться?

— Ну, это не твоего короткого носа дело. Твое дело, мальчишка, учить писать, а кто на кого пишет — это не твое дело.

Лю ответил, что нужно знать тридцать две буквы.

— Значит, по одной букве в день, — прикинула Чача.

Хорошо ли, плохо ли она выучила буквы, но теперь опять заупрямилась. Сначала она наотрез отказалась идти в аулсовет.

— Пусть лучше мои ноги отсохнут, не переступлю я порог большевистского старшины.

По старинке Чача называла председателей аулсовета старшинами. Она утверждала, что разница между старшиной в прежние времена и председателем Советской власти только в том, что старшина брал за самогоноварение тем же самогоном, а Нахо сверх этого еще забирает бак, трубки, которые так трудно достать, да еще требует какой-то штраф. Неужели все старшины-председатели Советской власти затем только приходят в дом, чтобы штрафовать Чачу? Почему не взять им в толк, что ни одна знахарка не может обойтись без первача, на котором настаивают травы? Покупать русскую водку не по карману. «Нет, не пойду я к Нахо. С тех пор как большевики, по их же словам, принесли Советскую власть на своих плечах, нет людям покоя!» — так еще вчера кричала Чача. И вот все-таки Лю слышит после долгого молчания в доме аулсовета скрипучий голос Чачи. Нахо спросил ее, умеет ли она писать слово «шипс»{30}, и Чача говорит:

— Зачем мне писать слово «шипс» или слово «ляпс»{31}, я хочу писать жалобу.

— На кого же ты хочешь писать жалобу? Лю холодеет. Вдруг Чача так и брякнет:

«На тебя хочу писать, на безмозглого большевистского старшину. Неужели ты не можешь взять себе в толк, что знахарка настаивает лекарства на перваче. Что я буду делать, если меня позовет лечить Инал?»

Вот сейчас так и выпалит все это старуха Чача, и тогда прощай свидетельство, не выдаст его Нахо…

И тут Лю проснулся.

— Вставай, Лю, вставай, — будила его нана Думасара, — пора тебе идти к Нахо за справкой.

Голоса Чачи и Нахо, споры с Чачей — все это, оказывается, только снилось. И Лю в первый раз в жизни пожалел, что он слышит голос матери. Лучше бы слышать, как Чача соглашается отвечать на экзамене.

Но так или иначе, нужно было торопиться. До обеда надо успеть в Буруны, а еще попрощаться с Тиной.

Лю без рубашки побежал к арыку, протекавшему через сад. Думасара с удовольствием проводила глазами сына. Она видела, как окреп Лю — и вырос, и окреп.

По ту сторону арыка столпились соседские ребятишки, выгонявшие коров в стадо. Они ждали, что вот-вот прибежит сюда Лю и начнет диковинно дергаться то руками, то ногами. Лю не смущала эта толпа любопытных, смешки и язвительные словечки. «Лю хочет стать таким силачом, как Аюб, — говорили в его защиту другие, более серьезные мальчики. — Он нагоняет в мускулы силу».

Лю уже знал, что нет на свете таких вещей, о которых все люди думали бы одинаково, и нередко одних огорчает то, что может смешить других, нередко одни осуждают то же самое, что хвалят другие. Вот хотя бы тот же агрогород — одни хвалят, другие ругают почем зря.

Весело перекинувшись словами со сверстниками и освежившись в мутной холодной воде арыка, Лю помчался через сады и огороды к Чаче, — может, все-таки удастся уговорить ее? Но Чачи дома не было, соседка сказала, что старуха пошла в аулсовет. Вот уж действительно сон в руку!

На дворе аулсовета, как всегда, было людно. Люди собирались здесь не только затем, чтобы повидать Нахо, пока тот не сел в седло, но просто из потребности поболтать, поспорить, о чем-то спросить, что-то доказать. Разговоры на все голоса, а из открытого окна доносится голос Чачи. Как хотите, сон продолжался! Хорошо еще, что Люне соблазнился завтраком и поспешил сюда. Он оправил на себе гимнастерку, огляделся и, прежде чем войти к Нахо, присел на старый жернов, вросший в землю у порога.

Среди ожидающих были и проныра Давлет, и хитрый Муса с неизменным своим спутником, мясником Масхудом. Масхуд считался вторым после Давлета спорщиком. И все эти известные в ауле люди были учениками Лю, все сдавали экзамен, а теперь пришли послушать, как сдает экзамен Чача. Все они приветствовали своего учителя Лю. Правда, Давлет научился писать имя по-русски еще в тюрьме, где он вместе с Мусой и Масхудом сидел за проделки с земельными участками в первые годы распределения земли в трудовое пользование. Но теперь Лю обучил его буквам нового кабардинского алфавита. Ничего не скажешь, Давлет учился с усердием, он лишний раз хотел показать свое согласие с Советской властью. Дескать, смотрите, я сознательный, я не прогоняю от себя культармейцев, как это делают другие. При случае расскажите об этом Иналу, пусть знает, какие есть у него верные люди.

Преисполненный сознания своего превосходства, он снисходительно поглядывал по сторонам.

Масхуд, как всегда, спорил с Мусой. Они сидели рядом. Наконечником палки Муса вычерчивал на земле буквы и предлагал Масхуду отгадывать их. Эта игра удавалась плохо — то ли потому, что Масхуд плохо знал буквы, то ли потому, что Муса неумело их рисовал. Масхуд сердился и шумел.

— Ты думаешь, моя голова пустая сапетка, — кричал он и, выхватив палку из рук Мусы, тыкал палкой в букву: — Слышал ли ты, как сказал Исхак: «Буква «А» — крыша». А ты что нарисовал? Бублик. Бублик это не буква, а цифра, бублик значит ничего нет, ноль. Ничего нет, как в твоей голове.

Муса не так твердо знал буквы, чтобы решительно постоять за себя, но признать правоту Масхуда было бы позором, и он возражал:

— У самого у тебя ничего нет в голове. Не голова, а пустая корзина. — И он сердито вырывал свою палку из рук Масхуда и обращался к соседу слева, старику Исхаку, прославившемуся не только своею просвещенностью, но и даром поэта: — Исхак, ты человек справедливый и хорошо постиг грамоту, скажи, это буква или цифра?

Сельский почтальон Исхак — тихий человек, долго ничем не примечательный, на старости лет проявил неожиданные таланты. Повторяем, он не только постиг грамоту, но, к всеобщему удивлению, прославился на недавнем Иналом затеянном слете стариков песнопевцев и теперь исполнял в ауле не только службу почтальона. Он никогда не расставался с самодельным музыкальным инструментом, выточенным из ствола старого ружья, это было нечто вроде бжами, кабардинской флейты.

Вот и сейчас любимый инструмент лежал у его ног, а сам музыкант трудился, склонившись над ученической тетрадью. Он поминутно слюнявил карандаш и вписывал в тетрадь букву за буквой, не замечая того, что его усы и борода давно окрасились в фиолетовый цвет.

— Эй, сладкоуст! — закричал мельник Адам. — Посмотри, какими красивыми стали твои усы, они стали красивее, чем на твоем портрете в газете.

Сладкоуст! Дело в том, что председатель Нахо вместо умершего деда Еруля назначил Исхака глашатаем, считая, что сам аллах послал вдруг Исхаку дар песнопения. «Добрые вести, — говорил Нахо, — надо сообщать языком, с которого каплет мед, а не яд. С этим, — утверждал Нахо, — согласится даже аллах».

Что же касается заботы мельника о сохранности исхаковских усов, то тут объяснение состояло в том, что портрет песнотворца — победителя соревнований был помещен в газете: дескать, в ауле Шхальмивоко есть не только старики хищники, вроде местного мельника, который продолжает эксплуатировать односельчан, не выполняет постановление исполкома о преобразовании мукомольного дела, но есть и талантливые старики песнотворцы. Вот какая тут была подноготная! Давно известно, что все в мире имеет свои явные и тайные причины.

Исхак же вырезал из газеты свой портрет, завернул в платок и носил вырезку за пазухой, охотно показывая ее всем желающим: вот, дескать, знайте, каков есть Исхак, какие у него усы, какая папаха! Люди смотрели на газетный портрет Исхака, а тот, кто был грамотным, заодно читал разоблачительную заметку о мельнике Адаме, который к этому времени восстановил свою мельницу.

Мельник бросил свое хлесткое замечание, не переставая упражняться в писании букв древесным углем на старом жернове. Он хотел достичь в этом деле такого совершенства, чтобы согласно последним постановлениям исполкома ставить на мешках с зерном не метки, как велось со времен царского правителя Кабарды полковника Клишбиева, а настоящие буквы. Дабы никто не мог превзойти его в этом искусстве и заменить в мельничном деле. С тех пор как Инал распорядился не молоть на семью больше восьми пудов в месяц, поди разбери, кому уже мололи, кому еще не мололи, если не знаешь грамоты. Теперь, считал Адам, без знания цифр и букв не извлечешь никакой выгоды ни в каком деле.

Так каждый из вчерашних учеников Лю по-своему пожинал сладкие плоды учения во дворе аулсовета, когда Лю прибежал за справкой о том, что все его ученики счастливо выдержали экзамен у Нахо. И не было бы никакой задержки, если бы за дверью не продолжался небывалый поединок председателя Нахо с неукротимой знахаркой Чачей.

Нахо Воронов был еще молодым человеком. Сухопарый, быстрый, он всюду успевал, и не удивительно, что за свою неутомимость получил кличку «Председатель в седле». И этого не знающего ни сна, ни покоя деятельного человека, настойчивого и упрямого, невозможно было переупрямить никому и ни в чем. Если кто-нибудь не поддавался его внушениям, Нахо был способен сидеть с этим человеком не только часами — сутками и повторять все одно и то же, покуда не сокрушит несговорчивого, казалось бы, твердокаменного человека. И вот на этот раз коса нашла на камень, это действительно!

Вчера вечером Нахо пригласил к себе Чачу проверить ее успехи в ликбезе, а заодно получить наконец со знахарки рубль за самогоноварение и рубль по самообложению. Выполнялось решение схода собрать деньги на постройку мостика через реку — дело не меньшей важности, чем справка для Лю.

Сложив морщинистые почерневшие руки на худые старушечьи колени, Чача просидела перед Нахо всю ночь. В этой позе застал ее Лю, решившись наконец войти в комнату аулсовета.

Против Чачи за столом сидел сам председатель. Перед ним лежал лист бумаги. Деревянная кобура маузера была перетянута с бедра на колени. Это всегда свидетельствовало о серьезных намерениях председателя. Лю знал, что на рукоятке револьвера на серебряной планке красуются слова: «Воронову Нахо за геройство, проявленное в боях с бандитизмом». Имя Нахо было высечено также на срезе дула, и на особо важных документах Нахо вместо печати аулсовета ставил отпечаток своего имени с именного оружия.

Удовольствие получить справку с такою печатью — вот что главным образом прельщало Лю во всем этом деле с бумагой государственной важности, и эта бумага была бы уже у него в кармане, если бы не проклятая Чача.

И вот сидят они друг против друга — Нахо и Чача, сидят и молчат. Кто кого возьмет измором? До сих пор Лю видел, что так молчат люди, играя в шахматы. Но ведь то шахматисты, а это Чача, она в шахматы не играет, она играет Нахо Вороновым, человеком, о котором говорят: «Нахо питается не чуреками, а горячим углем. Разговаривать с Нахо — все равно что искры глотать». А тут гляди, и сам молчит, и его маузер не производит на Чачу никакого впечатления.

Пристроившись на скамеечке у двери, Лю уже начинал терять терпение. И вот наконец Нахо переложил кобуру с одного колена на другое и спросил:

— Ну поняла ли ты, зачем мы вызвали тебя?

— И я поняла, и аллах понял. — Если поняла, давай рубли.

— На моем дереве не растут вместо листьев рубли, хотя на дворе уже весна. А ты знаешь, как весной бывает трудно. За зиму продуло всю лачугу, надо чинить. «Если хата за зиму стала дырявой, замажь дыры мамалыгой». А у меня в стенах дыр больше, чем на моем платье, а мамалыги нет. Говорят, в агрогороде всем будет мамалыга, а мне где достать мамалыгу? Где достать латки на платье?

— Ишь разговорилась! И агрогород приплела! Ты мне скажи вот что: ты согласна с тем, что порешил сход? Согласна с приговором?

— И я согласна, и аллах согласен. Только зачем мне этот приговор? Слава аллаху, живу я девятый десяток и всегда жила без приговоров. Зачем мне приговор теперь? Мой покойный муж…

— Вот Лю, — сказал Нахо, — сын учителя Астемира, твой учитель. Не только он, даже его отец уже не знал твоего покойного мужа. Зачем его вспоминать? Плохо, что ты забываешь свои долги. Приговор тебе ясен? Ясно тебе, за что с тебя берут штраф, зачем с тебя берут самообложение?

— И мне ясно, и аллаху.

— Значит, будешь платить?

— Нет.

— Значит, тебе все-таки неясно, — и Нахо взял со стола бумажку. — Лю, прочитай эту бумагу так, чтобы твоя ученица поняла наконец, что тут пишут.

Нахо хитрил. Он сам плохо понимал присланную в аул бумагу и теперь хотел еще разок послушать, о чем она толкует. Дело в том, что решения сходов обычно сообщались в исполком и уже оттуда присылались бумаги для исполнения.

Лю поправил ремень, одернул гимнастерку и начал читать:

— «В связи с приближением паводка от бурного таяния снегов в горах река Шхальмивокопс может стать непроходимой, и создаст помеху для школьников, живущих на левом берегу…»

— Ты слушаешь, Чача? — строго спросил Нахо, видя, что Чача начинает клевать носом.

— Слушаю, и аллах слушает.

— Так вот: «…по рублю с каждого для постройки моста». Взяла в толк?

— Взяла, и аллах взял.

— Взяла, так давай деньги.

— Аллах не дает.

— Аллах не может восстать против справедливости.

— А где же справедливость? Я не вижу ее.

— Ты не видишь, аллах видит.

— А как ты видишь, что аллах видит? Царские старшины штрафовали, и ты, советский старшина, тоже штрафуешь.

— Это не штраф — самообложение. Само об-ло-жение. Читай! Ведь теперь ты знаешь буквы. Это добровольный взнос.

При словах «ты знаешь буквы» Лю от удовольствия привскочил, а Чача сказала:

— Да, ты теперь поостерегись, я могу все написать. Могу написать больше, чем написано в этой бумаге. Ты говоришь — добровольно. Было бы добровольно, я бы не сидела здесь всю ночь, а спала бы с кошками. Где мои кошки? Может быть, они подыхают. Не слышала я, чтобы люди добровольно отдавали рубли. При царе, его полковниках и старшинах…

— Нет, видно, ты ничего не поняла, — остановил ее Нахо. — Слушай еще раз.

Нахо снова передал бумагу Лю.

— Читай снова.

И Лю снова читал, а Чача снова делала вид, что она слушает. При этом старуха незаметно достала из-под юбки кусочек сыра и сунула себе в рот. Челюсть заработала, начал дергаться нос, все лицо смешно кривилось. Косясь на нее одним глазом, Лю с трудом удерживался от смеха. К концу чтения, когда Лю дошел до слов «для постройки моста через реку Шхальмивокопс», Чача проглотила разжеванный сыр. Так она обеспечила себе силы пересидеть председателя, о котором говорили, что он своим упорством выгоняет змею из норы.

И в самом деле, неизвестно, чем кончилось бы это состязание, если бы над ухом Нахо не прогремел звонок. Это звонил телефон. Чача вздрогнула и чуть не свалилась с лавки. Задремавший было Нахо встрепенулся. Привычным жестом повернул блестящую ручку, горделиво взялся за трубку.

Чача знала, что телефон существует для того, чтобы передать голос самого Инала. И вот телефон заговорил. А вдруг Инал прикажет запереть Чачу в тюрьму? Ее рука нащупала в одном из карманов под юбкой завернутый рубль, она приготовилась положить бумажку на стол.

Нахо совсем сбросил сонливость, его лицо оживилось, он повторил:

— Едет Эльдар… едет Эльдар… Очень хорошо, что едет Эльдар. Я никуда не уйду, нет, не собираюсь. — Но тут же, что-то, очевидно, смекнув, Нахо проговорил в трубку: — И Чачу не отпущу. Да, Эльдар сам заберет ее.

Чача хорошо знала Эльдара, земляка и главного чекиста, о котором говорили: «Эльдар сажает людей в машину, для того чтобы потом посадить в тюрьму».

— Зачем Эльдару меня забирать? — забормотала Чача. — Что я сделала такого против Советской власти, чтобы меня забирать в машину и в тюрьму? Мне говорят, надо заплатить рубль, и видит аллах, я плачу рубль. Пожалуйста! Вот рубль. Пусть он принесет Советской власти столько добра, сколько кошки принесут мне котят, сколько и ты, Нахо, и Эльдар, и вся Советская власть принесли мне зла. Пожалуйста, берите, вот рубль! Я разве возражаю.

— Сразу бы так! — развеселился Нахо, довольный тем, что хитрость ему удалась, и широкой ладонью сгреб рубль со стола. — Распишись на этой бумажке, ты ведь теперь грамотная… А ты, — обратился Нахо к Лю, — давай сюда свою бумажку. Я поставлю печать.

Лю подпрыгнул и не сразу поверил своим ушам и глазам. Все сделалось так неожиданно и быстро.

Нахо несколько раз прижал дуло громадного маузера к давно заготовленной справке, в которой было сказано, что культармеец Лю полностью выполнил задание комсомола, и в Шхальмивоко благодаря этому теперь нет безграмотных стариков.

Весть о приезде грозного Эльдара, которого почти каждый взрослый шхальмивоковец помнил еще батраком у старейшего муллы Саида, мигом облетела аул. Просители, дожидавшиеся разговора со своим Председателем в седле, поняли: председателю теперь не до них, и начали расходиться.

Бормоча ругательства, проковыляла через двор Чача, торопясь к своим кошкам. Это действительно было чудо, что так ловко удалось сломить ее.

ЕСЛИ В ДОМЕ УДАЧА, ЖДИ ЕЕ И В ДОРОГЕ

Со справкою — бумагой особой государственной важности — в кармане Лю чувствовал себя на седьмом небе. Но тем более хотелось ему увидеть Эльдара, друга семьи. Родной сын не почитался в семье Астемира больше Эльдара. Да и Эльдар, выросший в сиротстве, почитал Астемира и Думасару как родных, как отца и мать. То же самое можно сказать о Сарыме, жене Эльдара, хотя и она, и ее мать, Диса, слава аллаху, тоже уже давно не жили в ауле по соседству с домом Астемира, как прежде, а жили в городском доме Эльдара в Нальчике. С тех пор как Эльдар возглавил ЧК, а позже стал комиссаром по внутренним делам республики Кабардино-Балкарии, он редко имел возможность навещать земляков. Понятно, с какою радостью готовились встретить его односельчане, когда распространился слух о том, что он едет в Шхальмивоко. Но зачем он едет?

Не один Астемир высказывал предположение, зачем Эльдар едет в Шхальмивоко. Среди событий, привлекших общее внимание, едва ли не самым интересным за последнее время было то, что случилось на коварной горной реке Бурун.

По этой реке сплавляли лес. Многоводная своенравная река то и дело заставляла считаться с ее капризами — особенно во время таяния горных снегов или весенних ливней. Так случилось и теперь.

Инал начал возводить здесь плотину, для того чтобы образовать затон и утопить в нем скалистые пороги, мешающие сплаву. Инал придавал большое значение этой ударной стройке еще и потому, что плотина и пруд были частью его любимого плана возведения в этих местах агрогорода. Он не жалел средств и даже выделил сюда новенький трактор «фордзон» — из тех, что только-только начали поступать на поля Кабарды. Начальником строительства стал, как это ни удивительно, знаменитый Жираслан. С возвращением в Шхальмивоко княгини Тина опять перешла жить в дом Жираслана. А сам Жираслан после серьезных доказательств своей готовности честно служить Советской власти был амнистирован и назначен начальником главной тюрьмы, заполненной его недавними приспешниками, которых ему предстояло перевоспитать. Партия заключенных работала на стройке плотины как раз в те дни, когда случилось стихийное бедствие.

В каменистый грунт вбивали чинарные сваи, обкладывали их огромными глыбами. Механизмов не хватало, почти все делалось вручную в яростной реке. Встречая преграду, река шумела, бурлила, клокотала. Жираслан руководил работой, стоя по пояс в воде. Трактор подтаскивал каменные глыбы стальным тросом. Казалось, победа близка. Но в горах разразилась гроза. Из ущелий хлынули потоки. Вода грозила унести штабеля леса, сложенные на берегу. Жираслан решил временно разобрать плотину, чтобы дать реке волю, но река упредила его — прорвала плотину. Это произошло в тот момент, когда трактор переходил русло ниже плотины. В один миг водная лавина опрокинула, захлестнула трактор. Бедствие разрасталось, и ничто не могло его остановить. Ярость Инала была равна ярости разбушевавшейся реки. Он вспомнил все прошлое Жираслана, в случившемся усмотрел вредительство и велел арестовать Жираслана. Но попробуй схватить барса! О распоряжении Инала Жираслан узнал раньше, чем его успели схватить, и был таков.

Вот какое событие занимало умы и воображение людей в последнее время. Недостатка в разнотолках не было. Кое-кто поговаривал, что главной причиной немилости Инала было то, что Жираслан не скрывал своего осуждения готовящейся женитьбы Инала на русской женщине. Кто их разберет? У них были давние счеты — у Жираслана с Иналом. Разве только памятное всей Кабарде соперничество Инала с его кровником Казгиреем Матхановым было сложнее, чем счеты Инала с Жирасланом. Многие находили даже какое-то удовлетворение в том, что случилось: дескать, умные люди всегда утверждали, что невозможно примирить коня с волком.

Предстоящая женитьба Инала вызывала немало толков у разных людей, не один Жираслан чернил Инала за намерение развестись с прежней своею женою, дочкой прославленного красного партизана-балкарца Казмая, тихой Фаризат, и жениться на русской женщине. Поступок Инала мотивировался тем, что Фаризат оставалась бездетной, а это могло бы оправдать Маремканова даже в глазах закоренелых шариатистов. Но надо полагать, что предстоящая женитьба Инала служила только поводом к тому, чтобы его многочисленные враги подняли головы. Это лучше других понимал сам Инал.

Многочисленные явные и скрытые враги Инала охотно подхватывали всевозможные недобрые слухи и сплетни, нарастающие, как бурный паводок, вокруг предстоящей женитьбы Инала. Мутная река вздулась. Если сочетать это с недавним бедствием на реке Бурун, то нарастающие страсти становились еще опасней: уже не один только трактор мог стать жертвой стихии. Река страстей вздувалась и кипела, грозила большими бедами.

Уже одно то, что Жираслан успел скрыться и снова бродит где-то в горах, холодило души людей, вызывало страшные воспоминания о времени, когда имя шаха бандитов наводило ужас на аулы. К этому присоединились слухи и о том, что Инал сгоряча арестовал брата своей бывшей жены, комсомольца Ахья, которого когда-то он же вместе с Казгиреем Матхановым спас от кинжалов бандитствующих шариатистов в Верхних Батога. Говорили, что прославленный красный партизан Казмай, отец Фаризат и Ахья, собирает в Верхних Батога войско против Инала в защиту поруганной чести дочери и сына. А самый младший его сын, десятилетний Таша, воспитанник того же самого интерната, где учится Лю, якобы сам отдает себя в жертву аллаху, чтобы аллах обратил взор на брата и сестру, гонимых беспощадным Иналом. Дескать, именно потому, что шариатистам когда-то помешали принести в жертву Ахья, единственный способ умилостивить аллаха — зарезать и принести в жертву отрока Таша.

Эту болтовню слышал и Лю и, хотя он понимал ее вздорность, все-таки очень беспокоился за своего дружка Таша, с которым месяц тому назад расстался в интернате: а вдруг в самом деле что-нибудь случится с Таша? Мало ли что может быть в эти дни, когда все так беспокойно!

Эти чувства нахлынули на Лю, пока он собирался в дорогу, собирался неторопливо, потому что надеялся дождаться приезда Эльдара.

Думасара уже сложила в сундучок из фанеры сыр и каржаны, осмотрела сыновьи чуни, снова заглянула в бумагу особой важности, завернула ее для сохранности в платок и тогда только высказала свои соображения о причинах приезда Эльдара.

— Эльдар приезжает затем, — говорила она негромко, как бы про себя, но с таким расчетом, чтобы ее все-таки услыхали и Лю и Астемир, чистивший винтовку, — Эльдар приезжает затем, чтобы выследить старую княгиню, не прячется ли у нее Жираслан. Да видит мою правоту аллах! Разве это в первый раз!

— Нет, не в первый раз, — согласился Астемир.

— А разве не пора сделать так, чтобы Жираслан больше не тянулся к своему старому дому? Разве не пора в доме князя Жираслана учредить школу? А еще можно сделать там интернат для девочек, как сделали для мальчиков в Бурунах. А княгиню назначить главной женщиной.

— Да, — отчасти соглашался Астемир, — ты права, Думасара. Давно пора устроить школу в старом доме Жираслана. И это ты хорошо придумала — интернат для девочек. Но вот не знаю, годится ли княгиня в воспитательницы. Выходит как-то нескладно: княгиня — воспитательница комсомола… А? Как ты думаешь, Лю?

А у Лю от всего этого болела голова, его волновала участь его давней подружки, сиротки Тины, его сверстницы, соучастницы детских игр. Тина, как и десять лет назад, живет в доме престарелой княгини, жены Жираслана, прислуживает ей. Что станет с Тиной, если у княгини отберут дом? Где Тина будет жить? Опять у Чачи, что ли, вместе со старыми кошками? Нет, это Лю не нравилось, это было бы нехорошо. Но еще хуже то, что, снова ставши абреком, Жираслан вспомнит, как когда-то Тина способствовала его пленению. Теперь Жираслан захочет отомстить Тине и увезет ее в Турцию. От подобных опасений кружилась голова.

Должно быть, и Думасара вспомнила давнее, она сказала:

— А разве не пора отдохнуть тебе, Астемир, от всех треволнений? Когда наконец наступит такое время: ни учитель, ни ученик не будут ловить воров и абреков, а будут спокойно сидеть у своего фонаря? О алла, о алла, сколько еще пережить! Нет, не видно покоя.

— Река жизни не знает покоя, — заметил Астемир, — не скоро утихнет эта буря.

— Вчера эта река унесла трактор, завтра, о верь мне, Астемир, эта река жизни унесет не одну человеческую душу, — вздохнула Думасара. — Инал еще покажет свое лицо без прикрас.

— Перестань, Думасара, — сердился Астемир.

— Не может принести людям счастье тот, — не внимала Думасара, — кто расчищает свой путь смертельными ударами.

— Думасара, перестань! Вот когда ты говоришь дело, тебя любо слушать, а разбираться в больших делах мужчин — это не по тебе… Интернат — это ты хорошо придумала. А? Как считаешь ты, Лю? Хорошо было бы учредить интернат для девочек?

Но Лю думал, что и это не выход из положения: княгиня сама может потихоньку сбежать к Жираслану и забрать с собою Тину. Не лучше ли, не дожидаясь, покуда Инал согласится устроить в доме Жираслана школу-интернат для девочек, бежать Тине от княгини? Но опять-таки куда бежать? А хотя бы в Буруны — комсомольцы возьмут Тину под свою защиту.

Скрывая, однако, истинную причину беспокойства, Лю на всякий случай спросил: не может ли Жираслан со своей бандой напасть на аул?

Астемир не отвечал. Но Думасара не вытерпела:

— Почему ты молчишь, Астемир? Лю спрашивает дело. Разве Жираслан сам ушел? Как он узнал о том, что Инал хочет арестовать его? Не помогают ли ему люди из тех, кто хочет тебя убить в школе? Таких людей немало сидит в тюрьме, немало в каждом ауле, все они — люди Жираслана. Не я буду, если Жираслан не нагрянет сюда, и уж тогда он со своими людьми подумает обо всех большевиках и о тебе, Астемир, в том числе. Рассчитается за все — и за себя, и за мечети, и за княжеские усадьбы, и за ликбез. Для чего ты учил и растил комсомольцев? Пусть теперь они, а не один ты, ходят по ночам на ликбез, тебе пора перестать месить грязь… Подумать только! Нет, они только и ждут, как бы вырезать кинжалами узор на твоем теле, а не рисовать карандашом буквы. Ты, Астемир, спешишь погубить и себя, и своего сына… Ликбез! Ликбез!

— Вот расходилась, — в свою очередь, беззлобно заворчал Астемир. — И откуда такие страхи? Что Жираслан имеет против меня? Что я сделал худого? А тем более Лю? И как я могу запретить Лю выполнять комсомольское поручение, не могу я распоряжаться Лю, он отдан на воспитание в советскую школу…

— Еще новости! — воскликнула Думасара. — Мы уже не можем распоряжаться своим сыном! Он, как сирота, отдан на воспитание. Нет, не могу я этого понять. Пускай такая новая жизнь будет в вашем агрогороде, а не в нашем ауле.

— Не могу понять, — все так же добродушно передразнил жену Астемир; прищурившись, он заглядывал в ствол винтовки. — А понять пора бы! Ты не Чача! Вот смотри, тот же Жираслан когда-то был абреком, Инал сказал ему: «Испортил людей, сделал их преступниками, теперь исправляй. Оправдаешь доверие — тебе почет, не оправдаешь — ответишь заодно за все свое прошлое». Так ставит вопрос Советская власть. Жираслану доверили великое дело. Он получил топоры, пилы, подводы, даже трактор, а главное, людей… Знаешь, как там закипела работа? Валились вековые чинары, а склоны гор, где рубили лес, сейчас же запахивались… И разве Инал не хвалил Жираслана за дело? Ты бы съездила посмотрела, какие там уже стоят дома. Сколько раз он сам приезжал туда вместе с Эльдаром. Жираслан должен был бы ценить это, а не безудержно чернить первого человека в Кабарде…

— А зачем первый человек в Кабарде так обошелся с женой?

— Как он обошелся с женой? Ты сама знаешь причину, по которой он требует развода. Эту причину и Коран оправдывает.

— Коран не оправдывает, когда женатый человек заглядывается на чужую вдову, притом иноплеменницу.

— Инал коммунист. У коммуниста нет национальных предрассудков. Стыдно тебе говорить об этом, Думасара!

Думасара покосилась на Лю: как сын принимает этот разговор? Но Лю уже не слушал родителей, все его внимание было обращено к окну.

Заскрипел плетень, заменявший ворота. Во двор въехали два всадника в полном снаряжении. Одним из них на великолепном коне, Эльмесе, известном всей Кабарде был Эльдар, другой — богатырского сложения ладный красноармеец, вестовой Аюб. Его тоже знали чуть ли не во всей Кабарде.

Спор прервался. Все поспешили навстречу ранним гостям. Добрый утренний гость — это луч утреннего солнца.

— Ага, мой самый старший начальник! — радостно воскликнула Думасара. — Не на своих ли руках аллах занес тебя к нам. Здравствуй, генерал!

Думасара знала, что в Красной Армии нет ни полковников, ни генералов, но хотела приветствием подчеркнуть уважение к гостю.

— Салям алейкум, генерал, — шутил и Астемир.

— Алейкум салям, — отвечали гости.

— Как здоровье Сарымы? — спрашивала Думасара. — Как здоровье детей и Дисы?

Эльдар, как всегда, был очень рад встрече с семьей, которую считал своей родной, был рад тому, что застал здесь Лю, спрашивал, что пишет из Москвы Тембот. Не собирается ли Думасара навестить в столице своего старшего сына.

Думасара отвечала:

— Клянусь аллахом, я переселюсь в Москву к старшему сыну. Хватит мне месить грязь в Шхальмивоко и защищать своего мужа от глупых односельчан. Может быть, ты слыхал о происшествии в нашей школе? — спрашивала она Эльдара, имея в виду именно тот недавний случай, когда ей пришлось вскинуть винтовку, но, к счастью, ей не пришлось выстрелить.

Думасара не подозревала, что действительно одним из поводов приезда Эльдара послужил именно этот случай, получивший огласку по всей Кабарде, ставший известным и в Москве. Но пока что Эльдар на этот счет помалкивал и только улыбался. Думасара между тем продолжала говорить:

— Разве я единственная опора Советской власти? Нет, так о себе думает спесивый Давлет. Но, видит аллах, лопнет мое терпение и я куплю себе билет в Москву. Степан Ильич в Москве, он найдет мне место под крышей… Там в Москве я стану такой нарядной, что и Астемир меня не узнает.

— Я и тут перестаю тебя узнавать, — пошутил Астемир.

Но Эльдар поддержал Думасару:

— Мы поедем с тобой вместе, биба{32}. Меня как раз вызывают в Москву. И знали бы вы зачем? Нет, вы не поверите.

— Я тебе верю, — говорила Думасара, — я поеду с тобой хоть куда, хоть на край света, где земля подвешена к небу. Что может удержать меня? Я могу в Москве и к Казгирею обратиться. Я слышала, Казгирей давно вернулся из Турции. Ведь вот в Шхальмивоко не поехал, а поехал прямо в Москву. Неужели он не примет женщину из Кабарды? Я помню его благовоспитанность.

— Боюсь, что к Казгирею ты уже опоздала, — заметил Эльдар с каким-то тайным смыслом. — Но разве тебе не жалко оставить Астемира?

— Нет, я перестаю жалеть его. Все равно я его вижу только тогда, когда он спит или садится к столу. Или тогда, когда я должна стоять за ним с винтовкой. Хватит! А Лю все равно теперь чужой сын, вроде как сирота. Его должна воспитывать школа. Это мне сказал сам Астемир. Вот он уже уходит.

— Как! Лю уже уходит! — спохватился Эльдар. — Нет, ты постой, Лю. Мне нужно поговорить об одном деле с тобой и с Тиной. А потом сядешь на коня. Аюб доставит тебя к дороге. Там подсядешь на какую-нибудь подводу. — Эльдар кивнул в сторону вестового: — Ты, Аюб, заведи коней куда-нибудь подальше, чтобы их пока никто не видел; меньше глаз — меньше неприятностей…

— Это верно, — сказал Астемир. — Может, Жираслан уже сидит где-нибудь за кустом.

Воистину, хорошо начавшийся день продолжал осыпать Лю своими щедротами: не так уж часто случается поговорить о делах с таким человеком, как Эльдар, а возможность прогарцевать верхом на великолепном Эльмесе рядом с Аюбом совсем вскружила голову. Но вот что плохо: неужели Эльдар опять станет пугать девочку — выспрашивать, не прячется ли Жираслан у княгини. И как бы в ответ на эти опасения Эльдар проговорил:

— Я передумал, Лю. Ты иди в школу, делай свое дело, а мы тут будем делать свое.

— А ты же обещал дать мне коня?

— Это конечно. Привыкай к хорошему коню. Думасара была явно довольна: ее сын сядет на коня.

— Собирайся, собирайся, — поторапливала она Лю. — Бери сундучок.

Кроме еды, Лю сложил в сундучок рубашку, учебники, тетради, карандаши и, наконец, трубу, с которой он не расставался никогда, с тех пор как стал трубачом. А государственную бумагу он спрятал в шапку.

Аюб, уже сидя в седле, подал руку.

— Смотри, Лю, не упади, — предупредил Астемир.

Ну да — не упади! Теперь не те времена, когда Лю рано утром подсаживали на отцовского коня, а вечером, когда конь приходил домой, осторожно снимали, хотя он и умел сплясать на широком конском крупе кабардинку. Но как давно это было! И вот — не странно ли? — опять как бы повторяется то, что уже случилось. Опять ищут Жираслана, опять Лю не терпится прогарцевать на коне.

Должно быть, и Астемир с Думасарой вспомнили те времена. Усмехнувшись, Думасара сказала:

— Ну, ну, полезай на коня.

Кони уже шли. Аюб испытующе оглядел спутника и вдруг спросил:

— Что это у тебя за сапетка?

— Это сундучок, а не сапетка, — обиделся Лю.

— А ну-ка давай мне свой сундучок. Не дело джигиту держать в руках сундук. Но зачем мы едем в сторону от большой дороги?

И Лю хитро ответил:

— По этой дороге меньше собак.

На самом же деле Лю хотел проехать мимо дома Жираслана, стоящего особняком в густом саду.

Там было тихо. Окна закрыты. Даже дым не идет из трубы, хотя давно пора готовить завтрак.

И вдруг из-за полуразвалившихся ворот показалась Тина. Девочка была в своем лучшем платье, перекроенном из старого платья княгини. Платье шила Думасара. Веселое личико чисто вымыто, в косы вплетены цветные ленточки. В руках Тина держит сапетку с пшеном: пусть думают, что она послана к соседям. На самом деле Тина вышла на дорогу, зная от самого Лю, что он уедет в Буруны, как только получит важную государственную бумагу от Нахо. Не предвидела она только, что Лю будет на коне да еще в сопровождении громадного красноармейца. Она удивленно смотрела на всадников. Всадники придержали коней.

— Как живешь, Тина? — спросил Лю.

— Хорошо живу, — в замешательстве отвечала Тина.

В последнее время ей жилось не так уж хорошо, довольно беспокойно. Ее госпожа, гуаша, как продолжала Тина называть княгиню, стала какой-то особенно сердитой, все к чему-то прислушивается, вздрагивает, что-то высматривает. Вся как на иголках. Тина даже увидела, что княгиня вяжет узлы с ценными вещами. «Гуаша, ты уезжаешь?» — спросила ее Тина, но та в ответ проворчала что-то невразумительное.

Нехорошее наступило время.

Девочка как раз хотела обо всем этом поговорить с Лю, но как приступить — Лю верхом, с ним величавый спутник. Тина не подозревала, что услышать обо всем этом спутнику Лю, вестовому Эльдара, было бы как раз очень на руку.

— Я очень рад, что тебе хорошо, — любезно проговорил Лю, сдерживая коня, — но скоро тебе будет еще лучше.

— Не может быть мне лучше, — простодушно заметила Тина, — мне бывает скучно, когда ты уезжаешь. Но почему ты на коне? Разве ты уже вступил в отряд Эльдара?

— Да, почти вступил.

— Хорошо, что твой конь не успел унести тебя… А то бы я так и не увидела тебя на коне. У тебя и голос теперь как у взрослого джигита.

— Ого! — придав голосу еще больше мужественности, воскликнул Лю. — Это боевой конь Эльдара!

И как бы в подтверждение похвалы конь ударил копытом по луже и вдруг так рванул, что Лю непременно вылетел бы из седла, если бы его не подхватил Аюб.

— Держись хорошенько, Лю! Эльмес чует, какой на нем седок. Придави ему лопатки. Коленками! Коленками!

Лю всеми силами старался удержать коня, но разговор прервался. А ему еще так много нужно было сказать, и прежде всего он хотел сказать Тине, что уже решено дом Жираслана превратить в интернат для девочек, а Тину назначить старшей девочкой.

Аюб подшучивал:

— Валлаги! Чуть было не упал прямо к ногам возлюбленной.

— Что ты говоришь, Аюб, — и без того посрамленный Лю вытер грязь с лица, — просто знакомая девочка. Мы вместе учились. — И чтобы у Аюба не оставалось сомнений, Лю поспешил попрощаться с Тиной.

Но Аюб, спокойный и веселый богатырь, продолжал посмеиваться, играя сундучком, как спичечной коробкой. Желая хоть как-нибудь проявить свою независимость, Лю заметил:

— Уронишь!

— Нет, не уроню. Джигит на скаку ловит шапку. А ты не стесняйся, Лю. У каждого парня должна быть невеста, у меня тоже есть невеста.

— Мой старший брат, Тембот, еще не женился, как же я могу иметь невесту, — возразил Лю.

— Ну ладно, не хочешь величать ее невестой» не надо, а мою невесту зовут Бица…

Уж очень хотелось, должно быть, Аюбу поговорить о своей невесте.

— Вица, дочь Алибекова из аула Буруны. Ведь там твоя школа, как же ты не знаешь Вицу?

Лю вынужден был признаться, что действительно Вицу он не знает, но это не смутило добродушного Аюба. Он придержал своего коня, лошади пошли, помахивая головами, ровным шагом. Солнце стояло уже высоко. В степи пахло свежей травой. Лю было приятно ехать рядом с Аюбом и слушать его рассказ: родители Бицы против того, чтобы девушка выходила за Аюба. Любовная история, которую поведал Аюб, оказалась длиннее дороги. Богатырь все еще продолжал свои жалобы, когда всадники выехали на широкую почтовую дорогу. В одну сторону был Нальчик, в другую — Пятигорск, и туда и сюда шло движение — арбы, подводы, изредка прошумит грузовик. В прошлом году — это сделал Инал — вдоль дороги высадили деревья, но сама дорога была изрядно избита.

Лю уже слез с коня, с сожалением передал поводья Аюбу. Взял у него свой сундучок и так и стоял у дороги, подняв глаза на Аюба, продолжая слушать жалобы богатыря на несправедливость родителей, разлучающих влюбленных.

Со стороны Нальчика быстро приближался автомобиль, послышался гудок. Аюб прервал свой рассказ:

— Инал!

Да, разбрызгивая воду мутных дорожных луж, быстро приближался открытый автомобиль цвета спелой тыквы. Это был «линкольн», известный по всей Кабарде, «линкольн» Инала Маремканова.

Лю с сундучком в руках перепрыгнул через кювет, освобождая дорогу. Ему уже не раз случалось видеть Инала, но еще никогда он не видел его в его же великолепной машине, о которой было столько разговоров среди школьников интерната. Он даже желал, чтобы его забрызгало грязью из-под колес Иналовой машины, тогда бы он сказал товарищам: «Валлаги! Меня забрызгала машина Инала».

Приближаясь, «линкольн» мягко затормозил. Лю увидел машину, сверкающую лаком и стеклом, в двух шагах от себя. Лю еще не успел опомниться, как добрый знакомый женский голос позвал его:

— Лю, да неужели это ты? Видит аллах, это Лю, сын Астемира.

— Вот как! Куда же он держит путь? — тут же послышался неторопливый бас.

Лю не ошибался: перед ним в машине Инала сидела Сарыма, жена Эльдара, а впереди, рядом с шофером, сам Инал. Из-за плеча шофера он оглядывал мальчика. Лю видел смуглое скуластое лицо с черными пятнышками подстриженных усов, из-под рыжей кабардинской шапки весело блестели темные чуть косоватые глаза.

Рядом с Сарымой сидел джигит со стеклышками на носу, шапка у него была светлая и черкеска с газырями.

Машина остановилась, пассажиров слегка качнуло. Человек в светлой черкеске как бы подался вперед, продолжая с любопытством рассматривать мальчика по ту сторону кювета.

А Инал уже весело приговаривал:

— Эге! Да тут все знакомые!.. Да это Аюб! А это, значит, сын Астемира из Шхальмивоко… Садись, садись, Лю, сын Астемира! Ты куда, в Буруны, что ли?

Растерявшийся Лю медлил. Он не раз слышал, что сам Инал распорядился, чтобы шоферы обязательно брали на свободные места путников-пешеходов, но мог ли он поверить тому, что Инал захочет взять его к себе в машину.

Между тем Аюб приветствовал Инала.

— Здравствуй, Инал, — говорил он, — ты не ошибся. Это действительно сын Астемира, Лю, ученик из Бурунов.

— А где ты оставил Эльдара?

— Эльдар сейчас в Шхальмивоко у Астемира.

— Эге! Сарыма, что ж ты не пригласишь Лю? Тащите его в машину! Казгирей, ты что медлишь?

И вот Лю оказался на мягком глубоком сиденье автомобиля между Сарымой и человеком в пенсне и черкеске, которого Инал назвал Казгиреем.

Человек этот сразу расположил к себе Лю, он ласково обнял подростка за плечо и слегка придвинул к себе.

— Удачно, очень удачно все это выходит, — сказал он, — Лю расскажет, зачем он ходил в Шхальмивоко, чего мы можем ожидать в Бурунах.

Инал обернулся:

— Очень хорошо все вышло. Вот тебе, Казгирей, твой будущий ученик, знакомься. Зачем ходил в Шхальмивоко? Разве сейчас каникулы? Ты Казгирея знаешь? Казгирея Матханова? Слыхал что-нибудь про Казгирея Матханова? Знакомься: Казгирей Матханов.

Да, это был Казгирей Матханов. Только вчера он возвратился на родину после долголетнего отсутствия. Инал вновь встретился с человеком, который в старые времена считался бы его кровником. С детских лет тесно сплелись судьбы этих людей, и вот Инал встретился со своим старым соперником в Москве, куда выезжал по вызову неизменного друга кабардинского народа Степана Ильича.

Вскоре после того, как, рассорившись с Иналом, Матханов уехал в Турцию, Степан Ильич тоже уехал из Кабарды в Москву для работы в ЦК и там получил письмо от Матханова. Оно было полно разочарований, говорило о том, что умный Казгирей Матханов уже начинает понимать самое главное: его спор с Иналом решается не в Турции, а именно в Москве. «Приезжай, — ответил ему Коломейцев, — Найдем тебе работу в столице». Путь в Кабарду из Турции лежал через Москву. С этим скрепя сердце согласилась и молодая жена Казгирея, кабардинка, с которой он познакомился в Стамбуле. Так Казгирей и Сани попали в Москву.

Коломейцев верил, что теперь, когда Казгирей Матханов стал членом партии, а Маремканов обрел опыт государственного деятеля, старой распре будет положен конец.

Для Инала не было неожиданностью, что Матханов успел за последние годы приобрести в Москве известность как ученый-лингвист, реформатор и теоретик новой письменности народностей Северного Кавказа. Поразило Инала другое — бывший верховный кадий Кабарды теперь носит партийный билет. Видя недоумение своего ученика, Степан Ильич усмехнулся тогда и сказал:

— Да, на первый взгляд это странно, но подумай — и ты поймешь: это говорит о великой всепобеждающей силе революции. Помни, на нашей стороне будут все честные и умные люди. Только бы суметь нам довести их до истинного революционного марксизма. В этом, может быть, основная задача нашей внутрипартийной работы. А что касается Казгирея, я в него верю, верю в его безупречную честность. Он еще может ошибаться, вихлять, это мы видим на каждом шагу, таких примеров много, но уверен, Казгирей теперь наш человек. Вот почему я первый дал ему рекомендацию в партию. И я буду очень рад, если товарищи в Кабарде сумеют оценить Казгирея, убежден, что он принесёт немало пользы. Полагаюсь в этом на тебя, Инал. Подумай!

Неожиданностью было для Инала и то, что многомудрый Казгирей с пониманием отнесся к его намерению развестись с Фаризат и жениться на русской женщине — не осуждал его выбор. Он говорил:

— В этих обстоятельствах как же иначе рассуждать коммунисту? Русская, или еврейка, или грузинка — может ли это служить препятствием? Больше того, я всегда завидовал Иналу, завидую и теперь его способности не только свободно думать, но решительно поступать. Решительность в революционных делах — это и есть соль нового мировоззрения, не так ли?

Вообще много нового и интересного услышал Инал о сложной судьбе Казгирея. Матханов как будто и в самом деле готов был оставить интересную научную работу в Москве, связи и знакомства (говорили, что даже Анатолий Васильевич Луначарский неохотно расстается со своим сотрудником по Наркомпросу) и променять свое положение видного, входящего в славу столичного деятеля на скромную работу на родине. Неизбывное влечение к родине жены Казгирея Сани окончательно решило вопрос в пользу переезда. Инал уезжал из Москвы, заручившись согласием Казгирея вернуться в Кабарду, и на этот раз они расстались дружелюбно. И вот вчера Казгирей Матханов приехал в Нальчик, приехал пока один, без жены и детей, и сошел на нальчикском вокзале на ту же платформу, с которой уехал десять лет назад. Его встречал Инал Маремканов со своими сподвижниками, среди которых был и Эльдар. А сейчас Инал вез Казгирея и жену Эльдара Сарыму в Пятигорск к своей невесте, а по дороге было решено завернуть в те места, где осуществлялась любимая мечта Инала — строился агрогород. Об этом строительстве Инал не мог говорить равнодушно.

— Ты, Казгирей, человек книг. И это очень хорошо. Именно за это мы тебя ценим и любим. Ты напишешь для нас не только новую азбуку, ты напишешь не одну книгу из тех, что должны будут окончательно перекрыть Коран и другие китапы. Но и я, пишу книги, — сказал Инал и пытливо взглянул на Казгирея, как бы проверяя то впечатление, какое произвело его признание. — Вот я сейчас тебе расскажу, что за книги я пишу. Первая из них — это есть как раз агрогород. По этой книге люди наглядно увидят, поймут, что такое новая жизнь, как нужно жить по-новому в своем доме, в своей семье. В новых домах агрогорода не будут знать замков — двери открыты для всех! Вторая книга — это совхоз, совхоз и колхоз. По этой книге люди научатся по-новому работать. А третья…

Инал замолчал и закончил свою мысль не раньше, чем Казгирей, уже потерявший надежду узнать, какая же это третья книга, спросил: «Какая же это третья книга?»

— Третья книга — это сила. Революционная сила.

— О какой силе ты говоришь, Инал?

— О самой настоящей, прямой силе, о силе оружия.

— То есть о насилии? — искренне удивился Казгирей.

— Да, о насилии. Если нужно, о принуждении оружием. Если нужно, мы будем стрелять из пулеметов и пушек. Бывает и так: только эта книга может научить людей.

— Научить? Чему научить? — опять удивился Казгирей.

— Новой жизни, — исчерпывающе пояснил Инал. — Не согласен? — и опять пытливо оглянулся па Казгирея.

Лю не вникал в разговор, который вели эти два необыкновенных человека. Он был зачарован уже тем, что стал его свидетелем.

Машина быстро неслась вперед, все было удивительно интересно: и то, что Лю подбрасывало в мягком сиденье, и то, как быстро мелькали деревья и дома, и то, как сигналил шофер, и то, как встречные всадники и возницы торопились отвести в сторону коня или подводу, и как выбегали на гудок ребятишки, и как неслись за автомобилем неугомонные собаки… Лю успевал все это подметить, но больше всего — и это, конечно, было естественно — занимал его знаменитый человек Казгирей Матханов, который сидел рядом с ним. Немало наслышался он об этом человеке у себя дома от Астемира и Думасары, нередко вспоминали Казгирея Матханова и в школе. Ерзая и подпрыгивая на сиденье, Лю старался не причинять беспокойства соседу слева и все теснее жался к Сарыме, которая слегка придерживала его рукою и ободряюще улыбалась.

— Почему же ты не скажешь Иналу, зачем ты ходил домой, — вполголоса напомнила она, и Лю, собравшись с духом, выпалил:

— Это не каникулы, каникулы будут летом… А я… вот… вот зачем я ходил в Шхальмивоко. — И Лю решительно извлек из шапки свою бумагу государственной важности и протянул ее Иналу.

Инал внимательно прочитал справку и, улыбнувшись, передал ее Казгирею. Лю с удовольствием заметил, что лицо Инала было вовсе не сердитым, скорее даже это лицо показалось Лю ласковым и веселым; Инал сказал:

— Ты обрати внимание на печать, Казгирей. Эту печать председатель аула ставит дулом своего маузера.

— Что же удивительного, — заметил Казгирей, поправляя пенсне. (Теперь Лю восхищенно смотрел на тонкую" золотую цепочку, протянутую от стекляшек за ухо.) — Что же удивительного, что такая важная бумага заверяется необыкновенной печатью? Так ты, значит, культармеец? — нагнулся он к Лю. — Занятно! Я очень рад, что у меня будут такие ученики. Давай, Лю, сразу заключим с тобой дружбу. Согласен?

Как Лю мог не согласиться? Инал вдруг спросил:

— А как вас кормят? Кормят как?

Лю, растерявшись, ответил не сразу. Конечно, в школе едят лучше, чем в иных бедных семьях, но все-таки не очень сытно, иные даже болеют куриной слепотой, особенно не хватает еды старшим. Все это хорошо знал Лю, и комсомольская честь не позволила ему утаить правду. Он отвечал на вопрос:

— Болынекружечникам маловато, а мелкокружечники не жалуются.

— Как? Мепкокружечники — большекружечники, что это значит? — спросил Инал. Насторожился и Казгирей.

Лю пришлось объяснить. Учащиеся разбиты на группы: мелкокружечники — это самые маленькие, большекружечники — это самые большие, великовозрастные парни, о которых говорят: «Этому парню впору жениться». Большекружечники сидят за отдельным столом, им ставят самые вместительные кружки.

— А среднекружечники есть? — спросил Казгирей.

Нет, о среднекружечниках Лю ничего не слыхал.

— А кто же это придумал?

— Председатель учкома.

— Вот как! А кто же это у вас учком?

— Джонсон.

— Кто?

— Джонсон!

— Какой это Джонсон? — удивился Инал.

— А Жансох.

— Жансоха я знаю. Такой долговязый. Но почему же он Джонсон?

— Он так велит себя называть.

— Ай да Джонсон! — весело засмеялся Казгирей. — Так это он ваш учком?

— Он и учком, он и заведующий.

— Кто же его назначил заведующим? — заинтересовался Инал.

— Не знаю. Просто так, другого нет.

— Да, плохо, пока другого нет, но с помощью аллаха скоро будет другой. — И Инал скосил взгляд на Казгирея. — Но какой же порядок установил товарищ Джонсон? Справедливо ли зачисляются ученики в большекружечники?

— Кто высокий, тот и большекружечник.

— Тоже верно, — рассмеялся Казгирей, — большому человеку — большая кружка. Ну, а маленьких не обижают?

— Дутиков? Нет, у нас никто никого нарочно не обижает.

— У вас есть и дутики! Интересно. А что еще у вас есть?

Лю уже был не рад тому, что затеял этот разговор. Он вспомнил своего приятеля Таша, дутика, мальчика из мелкокружечников. Кто же иной, если не сам Инал, обидел всю его семью. Не потому ли слабый и хилый Таша упорно придерживался уразы, считая, что таким образом он может завоевать милость аллаха в начавшейся борьбе его старого отца, Казмая, и старшего брата Ахья против обидчика. Что-то омрачило восторженное настроение Лю. И ему даже показалось нечестным, что вот он мчится в красивой машине рядом с самим обидчиком Таша, а маленького друга в это время угнетает тот же Жансох-Джонсон за приверженность к религиозным обычаям. И под влиянием этих мыслей, а может быть, просто из желания перевести разговор на другую тему, неожиданно для самого себя Лю заметил:

— У нас есть еще папаха Жансоха.

— А это еще что такое?

Лю понял, что он опять попал впросак. Как объяснить, что это за папаха — папаха Жансоха? И он, помрачнев, забормотал:

— Это большая шапка Жансоха, которую он надевает на виновного. Большая шапка сползает. Получается смешно, над мальчиком смеются, вот и все.

— Да, да, вот и все. — Казгирей почувствовал перемену в настроении мальчика и хотел помочь ему. — Вот и все, и ничего страшного.

— Нет, это не все, — не соглашался, однако, Инал. — Я вижу, у вас там много всякой чепухи. Может, у вас там и уразу держат?

Ну и ну, вот уж действительно угадал, о чем спросить!

Желая все-таки приостановить неприятный разговор, Казгирей спросил в свою очередь:

— А ты кто? Ты большекружечник или мелкокружечник?

— Я еще не большекружечник, — отвечал Лю. — Но мне иногда дают большую кружку, потому что я трубач.

— Вон какие дела! — сказал Инал. — Вот и у меня, значит, завелось полезное знакомство. Скоро ты мне можешь понадобиться, Лю. Слыхал, у меня скоро будет свадьба?

— Слыхал, — смущенно сказал Лю.

— Будешь играть на свадьбе? Держать трубу — это веселее, чем держать уразу.

— Конечно, — подхватил Казгирей — не напрасно же Лю так внимательно прислушивается, как трубит автомобиль. — И оба они засмеялись— и Инал, и Казгирей. Улыбнулась Сарыма.

Машина теперь медленно продвигалась среди стада коров, переходящих дорогу. Пастухи бегали туда и сюда, крича и размахивая палками. Машина, беспрерывно трубя, пугала людей и животных. Что верно, то верно — гудок автомобиля казался Лю лучшей музыкой. Необыкновенно было все. Лю старался не пропустить ничего, все увидеть, все услышать, и новый вопрос Инала, видимо серьезно обеспокоенного положением дел в интернате, показался Лю несвоевременным. Инал спрашивал все о том же.

— Так ты скажи мне, Лю, ваши большекружечники дружат с уразой? Есть среди вас верующие?

К счастью, в этот момент машина въехала на мост, и это помогло Лю выйти из затруднения — Инал, оглядывая могучие фермы моста, уже не ждал ответа на вопрос, а воскликнул гордо, не без задора:

— Ураза! Ураза не могла бы выстроить такой мост! Ты смотри, Лю, смотри в оба! К тому времени, когда ты вырастешь, мосты лягут через все реки, загорятся электростанции, зашумят фабрики, тогда станет хорошо жить, легко и весело. — И с этими словами Инал обернулся к Казгирею: — Помнишь, Казгирей, это место? Знаешь, сколько ягнят гибло здесь? Тысячи! А теперь, гляди, отару гонят по мосту, по мосту идут стада. Все это сделала Советская власть, не ураза… А вот, гляди, встречает нас и сам председатель Советской власти Туто Шруков, а с ним как раз тот, кто нам нужен, Тагир, Тагир Каранашев, начальник строительства агрогорода.

При виде рослого, услужливого, до смешного преданного Тагира Инал и совсем развеселился.

Пройдя мост, машина въезжала в селение. Слева белел дом исполкома, а у крыльца уже стояли, встречая Инала, Туто Шруков, председатель исполкома, и Тагир Каранашев. Лю хорошо знал Шрукова. Председатель не раз бывал в интернате. Ученики уважали его, любили больше, чем прежнего председателя Доти Шурдумова, который язвительно называл их беголи, то есть стремянными. Туто был, на взгляд учеников, и проще и веселее, недавно на митинге в честь десятилетия Советской власти в Кабарде Туто поздравил ребят, вступающих в комсомол, и досрочно выдал комсомольские билеты Лю и другим юным комсомольцам.

Поджидая машину с председателем всех председателей Иналом Маремкановым, Туто прочно стоял на своих искривленных ногах, свидетельствующих, что он не один год провел в седле. Верный сподвижник Инала, Туто во всем старался подражать ему. Носил такие же коротко подстриженные усики, никогда не снимал с головы кубанку, хотя его и не вынуждало к этому преждевременное облысение. И в позе Тагира, начальника строительства агрогорода, тоже все выражало почтительность и восторг.

Машина торжественно прогудела и мягко остановилась.

— Вот и приехали, — проговорил Инал. Шруков и Каранашев неторопливо двинулись навстречу.

Казгирей вышел и расправил плечи, Сарыма вопросительно поглядывала то на Казгирея, то на Инала, Лю засуетился. Инал сказал:

— Ты, Сарыма, оставайся в машине, отвезешь Лю в школу. А мы, Казгирей, поговорим с председателем. Да ты, наверное, помнишь Шрукова… Ну конечно. Туто недавно сменил твоего хорошего знакомого Доти Шурдумова… Помнишь Доти по шариатскому полку? С этим Доти мы повозились не меньше, чем в свое время с тобой. — И Инал недобро усмехнулся, глядя в упор на Казгирея. — Валлаги! Ну, ладно, это дело прошлое. — И он повернулся к Туто. — А ты, Шруков, узнаешь Казгирея? Ну конечно, как же иначе… А это наборщик новой книги под названием «Агрогород». — Инал указал на Каранашева. — Знакомьтесь. А это наш новый друг, сын давнего нашего друга Астемира Баташева, Лю. — Инал знакомил Лю со Шруковым и Каранашевым.

— Мы и с Лю знакомы, — улыбнулся Туто, и его поначалу суровое, как у Инала, лицо озарилось приветливостью. За ним и Каранашев, улыбаясь, протянул руку Лю.

Инал распорядился:

— Ты, Лю, поезжай и скажи своим товарищам: скоро в интернате будет новый заведующий. Если о вашей школе плохо заботится исполком, — Инал взглянул на Туто, — я сам позабочусь. Школа, в которой скоро будут учиться дети из агрогорода, должна быть лучшей школой Кабарды.

Шруков при этих словах растерялся.

— Валлаги, видит аллах, верь, Инал, некогда в затылке почесать, не хватает времени за всем присмотреть, руки день и ночь в деле.

— То-то и беда, что все затылок чешете… Ну, езжай, езжай, сын Астемира. Отпустим его, Казгирей?

— Езжай, — ласково провожал его Казгирей, — и помни, Лю, что мы с тобой стали друзьями. — Казгирей на минуту задумался, изящным движением, двумя пальцами, вынул из газыря патрон. — Это возьми на память.

— А от меня, — пробасил Инал, — возьми на память гудок. — Лю не верил глазам: Инал протягивал ему автомобильный гудок-сирену. — Бери, бери. Я просил Казгирея привезти новый гудок, он на всякий случай привез два. Бери! Отдадим ему гудок, Казгирей?

— Очень хорошо. Гудок лучше моего патрона… Ну ничего, в следующий раз найдется и у меня что-нибудь получше. Салям!

Шофер загудел, и «линкольн», в котором с Лю оставалась Сарыма, покатил дальше.

За несколько минут, покуда машина шла через аул к школе, Сарыма вознаградила себя за долгое молчание. Она успела сказать Лю все, что ей хотелось сказать, расспросить обо всем, о чем хотелось расспросить. Она сообщила, что Казгирей привез из Москвы для Думасары подарок от Тембота, а Инал везет подарки для своей невесты, Веры Павловны, ожидающей их в Пятигорске, что маленький приятель Лю, сын Сарымы, Ахмет, с будущего года, вероятно, тоже пойдет в интернат, и она надеется, что Лю не даст малыша в обиду. Лю, конечно, обещал свое покровительство. Сарыма справилась о здоровье Думасары и Астемира, всех соседей в ауле, старой княгини, жены Жираслана, и об успехах приятельницы Лю Тины. Она успела сказать также, что Эльдар хочет наказать тех людей, которые напугали Думасару на ликбезе, и что если поймают Жираслана, то теперь его уже не помилуют… Но Лю плохо слушал эту болтовню, он больше гудел в гудок-сирену, в восторге от этого подарка, как бы завершающего необыкновенные впечатления необыкновенного дня.

По всему селению уже знали о приезде Инала и Казгирея, а главное, знали о том, что в Иналовом «линкольне» приехал ученик интерната Лю. Головы любопытных торчали из-за всех оград и плетней.

Но вот машина подъехала к лучшему в Бурунах двухэтажному дому, когда-то принадлежавшему князьям Асланбековым, с длинным узорчатым балконом по фасаду. Лю взглянул, и новый восторг охватил его: весь балкон был заполнен учениками.

Удивительно ли, что Лю вышел из машины с таким видом, как будто он сходил с облаков. Ему так было приятно, что он почти без сожаления расстался с милой, доброй Сарымой.

Что говорить, для Лю началась новая эра жизни; он уже не был рядовым учеником интерната, но другом Казгирея Матханова, о котором ни один мальчик интерната не мог говорить без романтического волнения: память об этом человеке никогда не умирала среди кабардинцев. Об учености Матханова ходили легенды, будто он знает все книги, хранящиеся, в Стамбуле, Париже и Москве, а по книгам, им написанным, учат в школах всех народов Востока. Ведь в самом деле, и на учебниках бурунской школы значится имя Казгирея Матханова.

ВАЖНЫЙ РАЗГОВОР

Аюб возвратился в Шхальмивоко. Привязав коней в глубине сада (подальше от посторонних глаз), он вошел в дом Астемира, удивляясь тому, что никто не вышел ему навстречу.

За столом шел разговор между Эльдаром, Астемиром и Думасарой. Аюбу не терпелось рассказать о встрече с Иналом во всех подробностях, и собеседники на минутку отвлеклись от своего разговора.

— Какая удача! — радовалась Думасара.

— Там была и Сарыма, — доложил Аюб. Эльдар знал, что Инал собирается ехать в Пятигорск с Сарымой и приехавшим вчера Казгиреем Матхановым, но он помнил и наказ Инала не торопиться распространять сведения о приезде Казгирея, дескать, еще неизвестно, останется ли Казгирей в Кабарде или сразу уедет. На всякий случай он спросил:

— А кто еще сидел в машине?

— Я еще не видел такого красивого джигита, который сидел в машине рядом с Сарымой, — словоохотливо отвечал Аюб.

— Это кто же такой? — заинтересовалась Думасара.

— В самом деле, — не без лукавства переспросил Эльдар, — кто же это мог быть, этот красивый человек?

— Я не видел его прежде — высокий, статный, в светлой черкеске и со стеклышками на носу.

— Не знаю, не знаю, кто такой, — хитро усмехнулся Эльдар, а Астемир заметил:

— Послушать Аюба, так это не кто иной, как Казгирей.

— Не знаю, не знаю, — продолжал лукавить Эльдар. — Так ты считаешь, Думасара, что это удача? — обратился он к Думасаре.

— Видит аллах, что я хочу Иналу только добра. Вот и тут видно, что Инал — плоть народа. Не каждый остановит машину ради мальчика; он торопится, мало ли кто его ждет, но дамимо не проехал. Все это так, тут ничего не скажешь, это хорошо! Пусть у Инала будет столько радости, сколько кругов сделают колеса его машины, но прав и Доти, и все другие, кто осуждает Инала за бесчеловечные поступки… Трудные времена, непонятные люди! А тебе, Эльдар, спасибо.

— А мне за что?

— Как за что? Не будь твоих коней, Лю не поспел бы к машине.

— Ты, Думасара, так говоришь, как будто у них был назначен час встречи.

— Не час назначен, а судьба.

— Думасара уже видит тут судьбу, — усмехнулся Астемир и прищурился, как всегда, когда он над чем-нибудь задумывался, — она видит тут и судьбу и удачу, а я беспокоюсь, как бы Лю не наболтал там чего лишнего. — И, возвращаясь к прерванному разговору, он спросил: — Так ты говоришь, Эльдар, что Доти Шурдумов называет учеников советской школы беголи?

— Беголи, — осклабясь и качнув головой, подтвердил Эльдар.

— Беголи. А ведь беголи — это значит стремянный.

Все рассмеялись.

— Нет, нет, ехидный человек этот Доти, — смеясь, продолжал Астемир, — он все старается уколоть Инала, все ему нехорошо. Ну подумайте: ученики — стремянные, значит, учителя — князья, что ли, ученики держат княжеские стремена… А может, держат стремена самому Иналу.

— Да. Доти считает, что ученики держат стремена самого Инала, — сказал Эльдар, — да не одни только ученики… А за что Доти так не любит Инала?

Астемир промолчал, но Думасара не промолчала:

— Я только что благодарила Инала и не откажусь от этого, он вершит и хорошие дела, но, видит аллах, не один Доти ропщет против Инала, — значит, не все, что Инал делает, так уж хорошо…

— Да ты что, не знаешь Доти, что ли? — Астемир уже пожалел, что заговорил о Доти Шурдумове. Может быть, Эльдару неохота говорить о человеке, неугодном Иналу. Доти был одним из старых соратников Инала. Инал до поры до времени не мешал ему занимать видные посты, пока терпимость Инала не начали истолковывать как его слабость. О Доти говорили, что он хочет народу света. Но какого света хотел для народа Доти Шурдумов, отстаивавший безнадежное дело шариата? Не раз можно было услышать от Астемира: «Нам уже мало одного фонаря в руке, мы тянемся к большому свету, к электричеству, а Доти все еще хочет освещать жизнь народа старой лампой, которая больше коптит и отравляет воздух, чем освещает жизнь…»

Эти же мысли Астемир повторил сейчас.

Эльдар заметил:

— А между прочим, своих сыновей он давно приобщил к электрическому свету, послал в советскую школу.

— Да, хоть и беголи, а другой школы нет. Не кончишь этой школы, не перевалишь через перевал. И нужно помнить, что стадо идет правильной дорогой, идет без устали, если вожак хороший ходок…

— Правильные слова говоришь, — поддержал Астемира Эльдар. — Но в том-то и дело, что стадо у нас разношерстное, смотришь, затесались даже волки. Инал требует выловить волков, а заодно освободиться от паршивых овец, которые портят стадо. Я-то знаю, всякое бывает: иной раз метишь в хищника, а попадешь в овцу, да не в ту, в какую надо. Паршивая овца прыткая, то подползет к здоровой, то, смотришь, даже к волку лезет, знает, что волк на нее не позарится… И вот, суди сам, Астемир, такой матерый волк, как Жираслан, разве не соберет у своего логова целую стаю? Инал не спит ночи, сколачивает колхозы, а я-то знаю, и тут и там бегут из колхозов, по опустевшим аулам собаки воют. А разве мало дел в том же агрогороде у Каранашева? Где новое, там изо всех щелей прет старая нечисть.

Астемир сочувственно вздохнул: — Да, Эльдар, знаю, тебе приходится немало капканов ставить.

Думасара слушала мужчин с большим интересом и на это замечание мужа возразила:

— Настало время, когда и собаки и люди плачут не только от волков… Я не отказываюсь от того, чтобы похвалить Инала за хорошее, но, аллах свидетель, сколько людей плачет от Инала. Мне своим малым женским умом не пристало судить о больших делах, но люди всё знают. Ты, Эльдар, мне сын, ты ел хлеб из моих рук, пусть он станет материнским молоком для тебя, но я не постесняюсь сказать, что и ты не безупречен. Разве хорошо, что лесника Долова услали куда-то в Сибирь, в Соловки? Виноват не виноват — я ему не судья. Но зачем не только его, но и его десятилетнего сына выловили из реки, когда мальчик купался, и тоже услали куда-то в одних штанишках? Как тебе смотреть в глаза людям?

Астемир строго повернулся к жене.

— Ладно, — сказал Астемир, — лучше тащи сюда заквашенное молоко. — Он не любил судить людей за глаза, а тем более Инала, которого многие осуждали именно только за глаза.

Думасара умела особенно хорошо заквашивать и сгущать молоко: его можно было резать ломтиками, это была незаменимая закуска после гетлибже — курицы, приготовленной по-кабардински.

Новое блюдо Думасары имело успех. Его ели, не торопясь, самшитовыми ложками и хвалили. Но вот Думасара опять вернулась к прежнему:

— А знаете ли вы, что говорили люди, приезжавшие из Адыгеи?

— А что?

— А вот что. Слушайте. — И Думасара отодвинула тарелку в сторону, как будто тарелка мешала ей говорить. — Мои соплеменники сказали: у кабардинцев есть Инал. Если Инал велит им жевать сено, кабардинцы будут есть сено, потому что перечить воле Инала не смеют. Хорошо ли это?.. Одного мудреца спросили: кто умнее всех? Думали, что он назовет себя, а он ответил: умнее всех тот, кто учится у народа. Надо учиться у народа, а не отталкивать его от себя.

— Ты, Думасара, не суй руку в кипяток, если не знаешь, горяч он или остыл.

Но Эльдар не возражал Думасаре, хотя она задела самую больную, напряженно натянутую струну в его душе. Эльдару не хотелось лгать, но он не считал себя вправе признаться в том, что терзает его сердце. Не мог же он даже самым близким людям пересказать все горячие споры с Иналом, вспоминать его ярость, повторять, как, стуча кулаком по столу, кричал Инал.

— Заколотить наглухо двери дома Долова, сполоснуть водой его двор, — так кричал Инал, когда Эльдар посмел возразить против распоряжения схватить ребенка вместе с отцом.

Эльдар с горечью думал о том, что подобные несогласия за последнее время стали слишком часты. Вот почему он не осуждал Думасару, но и не смел выложить перед нею и Астемиром все эти служебные неприятности. Между тем его отмалчивание придало Думасаре бодрости, и она продолжала:

— Я бы не совала руку в кипяток, если бы им не ошпаривали людей. А разве Эльдар не сын своей матери и мне безразличный, чужой человек? Если яд разъедает его имя, то этот яд попадает и в мое сердце.

Эльдар тихо промолвил:

— Биба, в твоих словах есть правда.

— Я счастлива слышать это. Значит, в тебе не заглохло чувство справедливости. Если так, будь в чести у людей, иначе — ты погиб.

— Почему же я должен погибнуть? — И тут малоразговорчивый Эльдар разразился длинной речью: — Инал — скала, больше, чем скала! У него такая сила, что он сам может своротить скалу. И ты знаешь, Астемир, как он нетерпим и горяч. Сказал — и точка. Прав он или не прав — идет и сокрушает все на дороге, как зверь, полагаясь на свое чутье. Но ведь и у волка есть чутье. Ты, Астемир, ученый человек, скажи мне наконец, разве этого достаточно для первого человека, для головного журавля? Я думаю, что тут недостаточно одного чутья, я чувствую, что что-то не так, но мне трудно разобраться. Вот Инал часто говорит мне: «Цель оправдывает средства». А я думаю, так ли уж это верно? Для какой цели было нам губить всю семью лесника Долова?.. Нет, не нужно было это. А что я мог сделать? Теперь Инал бьет семью Казмая, опять же, какая цель? Разве Казмай — это Жираслан? Нет, Казмай — славный красный партизан, самый уважаемый старик в Балкарии. Ты, Астемир, знаешь лучше меня, что, когда мы боролись за Советскую власть, Казмай всегда был с нами. Нужно ли теперь бить этих людей? Они же имели в жизни ту же самую цель, что и Инал! А? Как ты думаешь, Астемир?

Астемир опустил голову и молчал. Он вспомнил, что во времена своего первого знакомства с человеком, которому не только он, но и тот же Инал обязан просвещением, он донимал этого человека, Степана Ильича Коломейцева, бесконечными вопросами. Степан Ильич умел ответить на самый, казалось бы, трудный вопрос. А теперь все настолько усложнилось, что вряд ли и самый просвещенный большевик сумеет ответить на все больные вопросы. Вот незабвенный старик Баляцо, мудрый и светлый старик, еще в те времена назвал Инала головным журавлем стаи, держащей путь из края холода в край света и тепла. Он его хорошо назвал: головной журавль! В те дни журавли только взлетели на воздух. До края света и тепла лететь и лететь. Лететь через рубежи, где их нередко подстерегает смертельная опасность. Ночью стая посылает свое курлыканье вперед, и головной журавль улавливает отражение звуков и уводит стаю в сторону от препятствия. Головной журавль первым принимает на себя ветер, он должен быть сильным.

Так обдумывал Астемир свою главную мысль. Потом он сказал:

— Это верно, что Инал глыба камня. Я помню, как еще Степан Ильич говорил, что только время выточит из этой глыбы настоящего человека. Вот в чем дело. Успеет ли время это сделать? Или лавина сорвет эту глыбу раньше времени? Успеет ли время сделать Инала достойным звания первого человека? Жаль, ах, как жаль, что так рано уехал от нас Степан Ильич! Следовало бы ему еще побыть здесь!

Этот вздох был понятен каждому.

Наступившей паузой снова воспользовалась Думасара:

— Злой человек распространит зло на весь народ, если он стоит у власти. Вот ты, Астемир, идешь на ликбез, а я иду за тобой с винтовкой на плече. Почему это так? — И Думасара опять заговорила о том, что было для нее больнее всего: — Вместо того чтобы расспрашивать о буквах и цифрах, твои бородатые ученики задают вопросы, не имеющие никакого отношения к уроку. Почему нельзя молоть на мельнице больше восьми пудов зерна? Почему правоверным запрещают ходить в мечеть? На каком основании трудового человека Долова, да и многих других кабардинцев объявляют кулаками и посылают на какой-то остров? В ауле Гедуко объявили кулаком красного партизана Локмана. Арестовали старшего сына балкарца Казмая. Братишка арестованного учится вместе с Лю, и дети все слышат. Я спрашиваю тебя, Астемир, почему вместо урока тебе приходится отвечать на эти вопросы? Разве люди не хотели бы стать грамотными? Но что удивительного, если людей занимает не ученость, а завтрашняя их участь. Разве так должна была бы Советская власть превращать старую жизнь в новую жизнь? Нет, я знаю, что Советская власть не то хотела. Ты сам говоришь, Астемир: «Советскую власть мы принесли на своем горбу». А тебе на это кричат: «Неси ее обратно да не мешкай! А не то Инал всех нас упечет в какие- то Соловки». Разве это не дико? И что удивительного, если я на уроке вскидываю винтовку из-за твоего плеча! Ты слышишь, Эльдар? Ты хочешь знать, как это было, почему люди бунтуют на ликбезе — я тебе рассказываю, как это было и почему люди бунтуют, почему на уроке бросают в лампу книгой…

Астемир давно щурился и морщился, слушая эту обличительную речь. Не выдержал, сказал:

— Нет, Думасара, лучше помолчи и подумай, послушай других.

Но Думасару уже трудно было остановить.

— Что я должна слушать? — кричала она, удивляя мужчин своей яростью. — Ты уже и сам поступаешь, как Инал. Разве большевики так учат? Это в Коране говорится: слушай и подчиняйся. А ты ведь Корана не признаешь. Я говорю о том, чем народ дышит. Передайте об этом Иналу. Я была на съезде горянок, хотела сама сказать ему в глаза, но, мне стыдно в этом сейчас признаться, струсила…

Вспылил и Астемир:

— Какой народ? О ком ты говоришь? Кого ты называешь народом — Мусу, Саида, мельника Адама?

Возможно, что этот разговор продолжался бы и дальше, но вдруг заскрипела калитка, Аюб, молча сидевший у окна, сказал:

— Идет председатель Нахо.

Как ни прятали коней, Нахо, должно быть, узнал, что Эльдар уже здесь, и, как всегда, сразу приступил к делу: не ожидая, пока Эльдар явится в аулсовет, сам направился в дом к Астемиру.

— Ладно, разговор окончен, — сказал Эльдар. — Я, Думасара, ничего не забуду из того, что слышал от тебя.

Эльдар видел большие перемены в Думасаре. Она всегда была простой и доброй женщиной, в ней ценили опыт жизни и мудрость. Все это сохранилось в ней, но к этому прибавилось еще что-то. Нет. Прежде он таких горянок не знал. Эльдар, вставая из-за стола, с любовью и любопытством смотрел на женщину, которую он признавал за свою мать.

ЛЮ СТАНОВИТСЯ БОЛЬШЕКРУЖЕЧНИКОМ

Из дому в интернат ученики возвращались кто на чем. Одного привозили на скрипучей арбе, другой сидел верхом на лошади за широкой спиной отца или старшего брата, а иной — балкарский мальчик из дальнего горного аула — тащился верхом на ишаке, а то брел пешком, держась за ишачий хвост, а ишак нес на себе хурджины — корзины, набитые вяленым мясом, сыром, лепешками.

Каждого вновь прибывшего прежде всего огорошивали новостью: «Лю из Шхальмивоко приехал на машине Инала». Этим сообщением поражали даже тех, кто приезжал на своем коне верхом. Никто не мог сравниться с Лю!

Говорили о том, что Инал уступил Лю свой автомобиль в награду за образцовую работу по ликбезу. Свидетельство, припечатанное дулом револьвера, — лучшее тому доказательство.

Обычный распорядок дня в интернате еще не восстановился, у учеников было много свободного времени, и все они — и мелкокружечники и большекружечники — с утра до вечера обсуждали интереснейшие вопросы: может ли хороший скакун догнать машину Инала; кому труднее — шоферу за рулем автомобиля или трактористу на тракторе; может ли такая машина, как «линкольн» Инала, переехать через реку Бурун во время паводка, или автомобиль тоже не устоит против бурной реки, как недавно не устоял трактор Жираслана?

Как только произносилось имя Жираслана, споры меняли свое направление: изловят ли Жираслана? Станет ли недовольный Жираслан во главе своего войска из кулаков, подкулачников и мулл? Или Жираслан плюнет на все и уедет в Турцию? Тут вспоминали, что Казгирей вернулся из Турции в Москву, а из Москвы приехал в Кабарду и Инал назначил его начальником интерната. А может быть, Лю привирает и он вовсе не познакомился с Казгиреем? Однако Лю показывал подаренный ему Казгиреем патрон и для еще большей убедительности нажимал грушу автомобильного гудка. Тогда, конечно, не оставалось уже никаких сомнений. Сыпались новые вопросы: кто кого больше боится — Казгирей Инала или Инал Казгирея?

Все ученики с нетерпением ожидали момента появления Казгирея. Многое им здесь не нравилось, а прежде всего мало кому нравился нынешний руководитель Жансох, он же Джонсон, он же учком.

Этот самый Жансох, чья громадная шапка надевалась на головы провинившихся, теперь не прочь был заискивать перед Лю. Он даже предложил Лю всегда носить свою папаху, для чего переименовал ее в «Папаху отличившегося» и выдал Лю большую кружку. От папахи Лю отказался — слишком печальна была слава этого головного убора, но кружку охотно взял. Большекружечники не возражали против включения Лю в свою компанию, это было даже лестно для большекружечников видеть за своим столом парня, которого сам Инал посадил рядом с собой в машину.

Решил прибегнуть к протекции Лю и капельмейстер Дорофеич. Старик всегда мечтал довести свой ученический оркестр до состава настоящего полкового оркестра, хотя бы пятнадцать — двадцать музыкантов. И он решил просить через Лю у Инала новые трубы и большой барабан.

Вот когда воистину в интернате стало жить веселее. И все было бы хорошо, но вдруг загорелся спор, будет ли Казгирей поддерживать мусульманство или тоже станет утверждать, что теперь только большевики обеспечивают место в раю. Тихий, слабый, тщедушный Таша с лицом нежным, как у девочки, произнес кротким голосом:

— Какой бы заведующий ни пришел к нам, все равно буду держать уразу.

Таша и в самом деле держал уразу, смущая этим не одного Жансоха. Правда, он старался это делать тайком, но кто же не понимал, что Таша упорно собирает в свою миску и обед и ужин, чтобы лишь потом, с наступлением темноты или перед восходом солнца, согласно мусульманскому обычаю, съесть свой шараш — святой ужин.

Сколько раз говорили Таша:

— Валлаги! Таша! Тут не медресе, не духовная школа, мы не сохсты, а комсомольцы. Ураза точит человека, как червь точит яблоко. Если червь заползает в сердце комсомольца, знай: человек упадет, как яблоко падает с дерева.

И вот опять в этот вечер, лишь только Таша начал сгребать ужин в миску, для того чтобы отложить еду до рассвета, Лю из чувства верности новому просвещенному другу, Казгирею, и главному человеку Кабардино-Балкарии, Иналу, решил вмешаться. Он заговорил так громко, что его услыхали за всеми тремя столами, и большекружечники и мелкокружечники перестали греметь мисками.

— Таша! Посмотри на себя, вот-вот ты оборвешься с дерева.

Все рассмеялись: как это Таша оборвется с дерева? Зачем? Где это дерево? Не понял старшего приятеля и сам Таша, переспросил:

— С какого дерева? Я не лазаю на деревья.

— С дерева Советской власти, — пояснил Лю (и откуда только взялось у него такое красноречие). — Слушай меня: ты не горюй, что случилась у тебя беда. Все поправится. Инал добрый, а Казгирей еще добрее. Я попрошу за тебя. Слушай! Ты жил в ауле Батога и разве ты знал там, что такое ботинки? Разве ты знал, что есть подштанники? Нет, ты не знал про подштанники. Все видели, как ты натянул подштанники поверх штанов, когда тебе дали их тут.

Таша сидел растерянный, не знал, что ответить. В самом деле, он не сразу научился натягивать подштанники. Старый дада Казмай, брат Ахья или сестра Фаризат не учили его носить подштанники.

— Советская власть научила тебя, — заговорил опять Лю. — Кто принес Советскую власть на плечах, тот и дал подштанники, ботинки, трубу и книжку тебе, и мне, и всем нам. — Получилось так складно, что сам Лю восхищался своей речью. Но Таша — он же Цыш — и не думал сдаваться. После всего, что он выслушал, он сказал так:

— Аллай! Лучше я буду зимой ходить босиком по снегу, без ботинок и без подштанников, а зато пойду в рай. А тебя посадят в ад.

Это заявление возмутило многих. Вокруг закричали:

— Смотрите, сам хочет в рай, а на нас ему наплевать.

Большекружечники укоряли Таша:

— Сколько раз говорили тебе, дурак, что теперь в рай пойдут те, кто с большевиками, а не те, кто держит уразу.

Однако не все среди большекружечников были такие сознательные, кое-кто втайне держался стороны Таша, но в этот вечер его никто не поддержал.

Даже Сосруко, который считался знаменитым силачом и лучшим барабанщиком. Он мог с такой силой ударить в барабан, что заглушал оркестр, он умел на марше бить одновременно и в барабан, и в медные тарелки. Все знали, что силач в общем симпатизирует слабенькому, но самоотверженному Таша и всегда берет его под свою защиту. Сосруко больше действовал длинными руками, чем словами, и не дай аллах попасть под его руку в недобрую минуту. Говорил Сосруко редко, но метко. На этот раз он обратился к своему маленькому правоверному другу:

— Эй, ты! Тебя называют Цыш, потому что на твоей голове всего три волосинки. Вот что я скажу тебе: если будешь держать уразу и всех нас соблазнять, то на твоей голове не останется ни одного волоса. Это ты способен понять? А вот посмотри на Аркашку, — Сосруко подхватил мальчика лет девяти и поднял его на своей широкой ладони, как щенка, — вот видишь, какой кругленький здоровый мальчик. Может быть, ты и его хочешь совратить и заставить держать уразу?

Все вокруг засмеялись. Действительно, это было смешно: Таша хочет заставить держать уразу Аркашку. Аркашка был русским мальчиком, и его приняли в школу для того, чтобы кабардинские и балкарские дети быстрей усваивали русский язык. Но пока суд да дело — произошло обратное: Аркашка стал говорить по-кабардински.

— Шигат! — испуганно закричал Аркашка, требуя, чтобы Сосруко опустил его на место.

Но Сосруко продолжал держать малыша над головой и спросил Таша:

— А может быть, ты постишься, чтобы достойно встретить Казгирея?

Но тут опять возник спор: будет ли поощрять Казгирей тех мальчиков, которые придерживаются уразы?

— Он не отступится, — кричали одни, — он правоверный мусульманин! Он был верховным кадием, он был в Стамбуле.

— И что же с того, что он был верховным кадием, — кричали другие, — теперь Инал вроде как верховный кадий. Казгирей боится его.

Сторонники Казгирея не могли перенести такого безответственного заявления:

— Казгирей никого не боялся и никого не боится, он из Москвы!

Страсти так разгорелись, что удержать их было уже невозможно. В ход пошли кружки. Дутики, или мелкокружечники, бросились бежать кто куда; некоторые спасались под столом. Но Сосруко качнул стол и кого-то зашиб. Послышался плач, визг. Может быть, именно потому, что зачисление Лю в среду большекружечников было не совсем законно, ему досталось больше всех: чья-то не то кружка, не то миска рассекла ему голову, показалась кровь.

В столовую прибежали Жансох, Дорофеич и кухарка Матрена.

Громче всех кричала Матрена. Побледневший Лю с испугом смотрел на повариху, утиравшую ему голову фартуком. Дорофеич усмирял расходившихся парней, Жансох собирал кружки.

Да, происшествие печальное! Тут было уже не до Корана, не до вопроса о правомерности уразы. И нужно же, чтобы пострадал именно Лю, друг Инала и Казгирея. Что, если его покровители узнают об этом? Вот что беспокоило Жансоха. Он приказал уложить Лю в своей комнате. Матрену назначил сиделкой. Дорофеичу велел идти утром за доктором, а сам сел писать рапорт о происшествии.

Жансох был большим любителем иностранных слов. Нередко во время разговора с Матреной, Дорофеичем или 'кем-нибудь из учеников, а тем более во время урока, Жансох вдруг замолкал, вынимал из кармана книжечку — словарик иностранных слов, листал ее и, поднявши вверх палец, произносил загадочное слово:

— Коллоквиум!

На этот раз он долго искал в словарике определение происшествия, о котором рапортовал, и вот…

— Инцидент! — сказал он громко, оглядываясь на Матрену. — Инцидент или эксцесс… не знаю, как лучше. Раненый заснул?

— Какой заснул, — заворчала Матрена, не придававшая никакого значения торжественному тону заведующего. — Я тебе скажу, Жансох, или, как тебя там, Джонсон, что ли, твое счастье, что ушибли Лю, а не другого. Вон какой терпеливый, тихий. Ты еще ответишь перед начальством. Такие беспорядки среди детей, чуть не до убийства… Еще счастье, что Дорофеич подоспел.

Матрена так яростно отчитывала Жансоха, что тому стало не по себе. Он подсел к Лю на койку.

— Я знаю, — не без лести приступил он, — что сын Астемира не смалодушничает, он настоящий джигит. Разве я не выдал ему большую кружку?

— Мне не больно, — успокоительно проговорил Лю, хотя на самом деле ему было больно. Матрена то и дело прикладывала к его голове мокрое полотенце.

Вдруг в дверях показались Таша и Аркашка, а за ними Сосруко.

— Ты не очень больной? — наивно спросил Таша.

Лю обрадовался появлению товарищей:

— Нет, я совсем не больной. Это инцидент.

— Ну хорошо, — солидно заявил Сосруко, — тогда мы сами пойдем на кухню, будем чистить картошку и все, что нужно. Пускай Матрена сидит здесь.

— А Таша? — удивился Лю. — Как же он пойдет чистить картошку и варить мясо? Ему же на кухне захочется есть, там всегда так вкусно.

Матрена даже посветлела, выслушав добровольцев: толстуха прижала' к пышному животу маленького Таша с одной стороны, еще меньшего Аркашку с другой.

— Ай, добрые мои хлопчики! И что ж! И конечно! И пущай идут на кухню, я только на минутку сбегаю с ними, покажу, что да чего, сбегаю и вернусь… Ты пока присмотри сам, Жансох!

— Так ты не очень больной? — еще раз переспросил Сосруко. — Если что, скажи мне, я все могу.

Жансох вдогонку крикнул:

— Старшим бригадиром назначаю Сосруко.

— Ха, — послышался уже издалека уничижительный возглас Матрены, — тоже, — назначает… Еще побачимо, назначат ли самого… Лучше смотри в свою книжку… Всех детей загубит…

Жансох уже не слышал Матрены, и в самом деле он опять углубился в свой словарик, выискивая, каким иностранным словом может быть обозначено желание людей помочь друг другу?

За ночь Лю передумал немало. Но больше всего он жалел маленького своего друга Таша. Что будет с ним? Он, наверное, умрет, если будет продолжать держать уразу. Покуда он сам не поймет, что от уразы больше вреда, чем пользы, и что таким путем он не облегчит участь Ахья, — покуда сам не поймет всего этого, никакие усилия доброжелателей не помогут. Лю вспомнил, как в таких случаях говорила Думасара: «Не заставляй снимать с тебя рубашку. Будет снимать другой, обязательно сделает тебе больно. Свою рубашку снимай сам». «А эта ураза, — думал Лю, — вроде как старая грязная рубашка, зачем носить ее, лучше снять, да поскорее, да самому, чтобы другой не зацепил воротом твой нос». Ночью несколько раз наведывалась Матрена, щупала голову, прикладывала тряпочки, возмущалась:

— И какой же это детский приют, чи по-ихнему интернат! Жансох ушел спать к сударушке. Сторож так перепился, что лыка не вяжет. Кто поедет утром за доктором? Кто выведет ребят на завтрак, если Жансох опоздает?

Под утро Лю задремал, и все казалось, что ему через голову снимают рубашку, отчего голове больно.

Проснулся он от криков Матрены: кто-то убежал из интерната. Кто же это? Убежать, конечно, мог любой. Лю вспомнил, как он сам на первых порах бежал отсюда домой; прибежал, мать уложила его спать, а наутро он услышал, как Думасара разговаривает с Астемиром.

— Лю пришел обратно, — говорила Думасара, — не хочет оставаться в той школе-интернате.

Астемир помолчал, прислушался и потом сказал нарочито громко:

— Что ж, не хочет, насильно не заставишь. Да оно и хорошо, как раз только вчера наш богатей Муса говорил мне: «Зачем отдал в школу второго сына? Кто будет хозяйничать? Лучше бы отдал мне твоего Лю в батраки, мне нужен пастух». Вот и выходит хорошо, — заключил Астемир, — как раз пойдет Лю пастухом к Мусе. Когда встанет, скажи ему, чтобы шел к Мусе.

Астемир ушел в свою школу. Думасара направилась к коровам. Лю быстро встал, быстро оделся и потихоньку, стараясь остаться незамеченным, шмыгнул мимо хлева в сад, на дорогу и побежал обратно в Буруны. Вот какая история приключилась с Лю на первых порах. Но это было давно, два года назад, теперь Лю ни за что не ушел бы из интерната, именно теперь, когда заведующим интерната будет Казгирей, а Инал выдаст оркестру новые трубы.

Эти мечты были прерваны криком Матрены:

— Попади он мне в руки, выщиплю последние волосинки!

Теперь Лю понял, кто бежал: безволосый Таша.

Все случилось так, как опасалась Матрена: Жансох опаздывал, Дорофеич задавал беспробудного храпака у себя в каморке, и невозможно было его растолкать. А между тем уже наступило время завтрака. Весь интернат — и большекружечники, и мелкокружечники, и самые маленькие дутики, — все уже по привычке высыпали во двор и строились в шеренгу. Вдоль двора шла полоска камней, вбитых в землю; каждый из учеников раз навсегда знал свой камень и становился в шеренгу против него. Так строились и на этот раз. На правом фланге, как обычно, стал Сосруко, но на левом фланге оставалось одно пустое место. Другая брешь в шеренге была против камня Лю. Как будто в ряду зубов выпало два зуба. Лю все это видел через окно. Он не мог спокойно лежать на койке, когда такое делалось. Огромная папаха Жансоха висела на гвозде. Он снял папаху, надел на больную голову и успел спуститься вниз как раз в тот момент, когда Сосруко, подражая Жансоху, величественно отдавал команду:

— По одному, равнение направо, заходи для утреннего принятия пищи, каждый к своей миске… Шагом марш!

Лю пристроился в хвост колонны. В старой и лохматой папахе Жансоха, размахивая руками в такт марша, Лю зашагал за товарищами. Это, конечно, было по-геройски. Но ребят смешило, как Лю беспрерывно поправлял огромную папаху, сползавшую ему на лоб. В окно выглянула Матрена. Раздался ее истошный крик:

— Да вы тильки побачьте, шо це таке, — сильное чувство заставило ее перейти на родной украинский язык, — да вы тильки побачьте! Видано ли це дило! Побитый хлопчик, ему треба лежать, а он марширует. Да кыш отседова, слышишь, ты, Лю! Чтоб я тебя тут не бачила! Иди к тому Жансоху та ложись на койку. И что это за заведующий, — перешла она на русский, — пропал бы он пропадом уж совсем! Я сама пойду к Иналу, все расскажу ему. А то разве дождешься того председателя Шрукова. Горе мне в таком интернате с такими сиротами! И, как бы услышав причитания Матрены, уже бежал через двор запоздавший Жансох. Он чувствовал свою вину и, видимо, хотел чем-нибудь ее загладить. Не совсем точно помня значение иностранного слова, показавшегося ему уместным, он кричал:

— Ансамбль! Видит аллах, ансамбль! Слушайте меня, курсанты, отныне папаха Жансоха будет надеваться не в наказание, а в награду. Геройский поступок Лю возвысил значение папахи… Отныне папаха будет называться «Папаха отличившегося».

В столовой от стука ложек о миски стоял шум, как в мастерской жестянщика. Сегодня на завтрак было картофельное пюре, и как всегда, пюре мяли до тех пор, покуда оно не превращалось хотя бы с виду в подобие масла: так все-таки казалось вкуснее. К чаю выдавался кусочек сахара и порция хлеба величиной с кружку — для большекружечников побольше, дутику поменьше. Разговоров только и было что об исчезновении Цыша. Договаривались даже до того, что Таша убежал в мечеть и там прячется, чтобы все-таки выдержать уразу и молиться за арестованного брата и опозоренную сестру.

И вот легко представить, что произошло, когда в дверях вдруг показался беглец — маленький безволосый Таша с большими от испуга глазами, — с гирляндой бубликов. За всеми тремя столами на мгновение воцарилась тишина. Мальчик смущенно остановился. Раздались крики.

— Смотрите, вот вернулся Таша, — кричали маленькие, как будто не все видели, что это и в самом деле Таша. Большие обратили внимание не на Таша, а на бублики. Они кричали:

— Валлаги, он весь обвешан бубликами! Так или иначе, всем понравилось и то, что Таша вернулся, и то, что он вернулся с бубликами. Но откуда бублики? С базара? Так вот, значит, куда ходил Таша! И смотрите — это отметил и оценил далеко не каждый, — Таша не понес свои бублики прятать в сундучок, а появился перед нами.

И вот как Таша простодушно объяснил свое поведение: Сосруко и Лю его убедили, он не будет больше держать уразу, но бублики он купил на все свои сбережения не для того, чтобы самому съесть их, а для того, чтобы угощать ими тех, что хочет принять на себя часть его греха.

Нашлось столько доблестных и самоотверженных товарищей, что, если поверить им, едва ли бубликов хватило бы половине добровольцев и охотников разделить с Таша адские муки. Видно, суждено было самим аллахом, чтобы это утро в интернате проходило так беспокойно. Напрасно Жансох старался установить порядок. Напрасно он взывал к Сосруко. На этот раз Сосруко занимался только бубликами Таша. Когда маленький Аркашка вспомнил, что раненый Лю может остаться без бублика, Сосруко выделил и для Лю два бублика. Но Аркашка не успел отнести их Лю. В дверях, на том самом месте, где десять минут тому назад стоял обвешанный бубликами Таша, появился милиционер. Все ахнули и затихли. Из-за широкой спины милиционера Ахмета выглядывал непроспавшийся очумелый Дорофеич. Ахмет сообщил, что сейчас в интернат должен приехать председатель исполкома Туто Шруков, а с ним гость из Москвы Матханов.

Матханов? Кто такой Матханов? Это сообразили не сразу. Все знали, кто такой Казгирей, но не все знали, что он и есть Матханов, по чьим учебникам учились.

Но когда сообразили, что Матханов это и есть Казгирей, новая волна, волна восторженного чувства захлестнула всех.

Опять над всеми голосами возвысился взволнованный голос Матрены, опять загремели убираемые миски, в голосе Сосруко опять появились командные нотки, и опять послышались загадочные восклицания Жансоха: «Аффект»… «Ажиотаж»…

Кто хватался за тряпку, кто за веник. Пошли в ход и метлы. Пыль на дворе взвилась столбом.

Дорофеич все еще не обрел способности не только брать на трубе правильную ноту, но и сказать вразумительное слово. А гостя надо было бы встретить с оркестром. Но кто возглавит оркестр?

И вот Лю вызвался стать во главе оркестра вместо Дорофеича.

Музыканты побежали за трубами. Сосруко надел через плечо ремень от своего огромного барабана.

Повязанная голова Лю снова ушла в огромную папаху Жансоха.

В ожидании гостей музыканты выстроились на балконе по фасаду здания. Лю и прежде любил стоять на этом балконе, любил по вечерам смотреть отсюда, как кабардинцы возвращаются домой после полевых работ.

Двор чисто подметен, все готово к встрече. На краю аула послышался заливистый собачий лай. Лю взмахнул трубой, Сосруко величественно поднял колотушку для первого удара в барабан. Лю выбрал для встречи марш «Встреча музыкантов» — и это, конечно, было удачно: в этом марше выделялась мелодия трубы самого Лю, была работа и для Сосруко. Раз… два… Показался маленький запыленный «фордик», грянула музыка. За «фордиком» бежали голоштанные ребятишки, из-за плетней тут и там высунулись головы женщин и папахи стариков. «Фордик» подкатил к интернату. Кривоногий Шруков и стройный Казгирей вышли. Казгирей на этот раз не был в своей светлой праздничной черкеске, на нем был элегантный френч, поблескивали стеклышки пенсне. Он закинул голову, рассматривая на балконе музыкантов, узнал Лю и улыбнулся ему. Многие в первый раз видели пенсне на носу человека, особенное изумление вызвала золотая цепочка, закинутая за ухо.

Сподвижники Инала всегда подражали ему. Туто Шруков, как мы уже знаем, не составлял исключения — носил такие же коротко подстриженные усики, круглую кубанку и гимнастерку начсостава.

Немало схваток выдержал в гражданскую войну Туто Шруков, немало мог он рассказать о боях и о своих товарищах. Не зря Инал считал Туто своей правой рукой и после установления Советской власти в Кабарде долго думал, кому поручить командование революционными силами — испытанному партизану Туто Шрукову или молодому, способному, многообещающему Эльдару? Туто сам отказался принять почетную должность. Он говорил: «Что же делать? Командир должен быть грамотным, а я не за партой провел молодость — на коне». — «Да, Туто, — отвечали ему, — если бы ты хорошо знал язык, то пошел бы далеко». Для кабардинца «знать язык» — это значило знать русскую грамоту. Малограмотность и сейчас была помехой для Туто. Но он уважал образованных людей. С большим почтением относился он и к Казгирею. Он жестом пропустил вперед Матханова и пошел за ним, улыбаясь, твердо ступая своими кривыми кавалерийскими ногами в кавказских сапогах.

Жансох поднял руку, оркестр замолк. Жан-сох начал свою речь. Эту речь Жансох хотел составить по иностранному словарю, но понял, что неудобно произносить речь со словариком в руках. Поэтому пришлось довольствоваться малым. Жансох начал так:

— Дорогой наш товарищ Туто! Не менее дорогой товарищ Казгирей! Мы очень рады видеть вас вместе. Какой высокий альянс! Мы давно ждали такой коллоквиум…

И дальше он думал хвалить не только Туто Шрукова, верного соратника дорогого нашего Инала, но и Казгирея Матханова именно потому, что знал уже, кого Казгирей приехал сменить в интернате.

Однако Жансох только и успел проговорить: «Мы хорошо знаем, что верные соратники дорогого нашего Инала…»

Вперед выступила Матрена.

Как только она услыхала имя Инала в льстивых устах Жансоха, ее прямо-таки подхватило и понесло, она локтем поддала Жансоху, отпихнула его и начала говорить сама:

— И подумайте, на Инала кивает. И подумайте, какие слова говорит, бессовестный: а-лянц, а-рянц — поймите его! Не то говорит, что надо. Досыть! Хватит! Накипело! Послушайте меня, товарищ Туто… Простите, другого товарища не знаю… Может, я скажу и нескладно, без разных слов, но зато правду. Вот побачьте, что тут творится. Этот Жансох разве скажет? Он сам едва проспался…

И Шруков и Казгирей внимательно прислушивались, это ободряло Матрену, она продолжала:

— Хочь дети бусурманские, а не христианские, сердце кровью обливается, колы бачу, как эти детишки слоняются голодными. Тот облизывает миску, а тот, смотришь, пошел на базар, роется в пыли, може, найдет пятачок, а може, кто чего даст с возу. Разве это порядок! Моя маты меня каждый день попрекает: все масло из дому утащила кормить дитев, а свои голодают. А как не помазать кашу? Кажить на милость. Я и говорю этому Жансоху, чи Джонсону, как его, а то говорю Дорофеичу: ты же не только трубач, а еще завхозом числишься. Купи подсолнечного масла. Ребята куриной слепотой страдают. А он что? Расставит детей, как солдат, командует: «К церимонному маршу готовсь»! Як же воны пойдут цим маршем, колы у них у самих марш в животах играет. Коли бы мини ни було жалко хлопчат, хочь и бусурманские, давно ушла бы отсюда…

Душа Матрены изливалась, и у Жансоха было время заглянуть в словарик. Он решил тоже не считаться с правилами приличия, оттиснул Матрену и воскликнул:

— Провокация!

Наверное, он подобрал еще несколько подходящих слов, но Шруков остановил его:

— Валлаги, подожди, Жансох, тут надо разобраться.

Речь Матрены произвела свое действие и на Казгирея, он то и дело смущенно брался за пенсне, протирал его, опять надевал на переносицу и внимательно рассматривал то Матрену, то окружающих ее ребят. До этого момента сами ребята не подозревали, как им плохо живется. По-новому посмотрел на ребят и Шруков: ведь перед ним были дети его боевых друзей. Вот этот в большой шапке, который командовал оркестром, так это же сын Астемира из Шхальмивоко, тот самый Лю. которого Инал недавно привез в своей машине в исполком. А вот этот долговязый, который стоит рядом с ним и держит в руках колотушку от барабана, — это же Сосруко, сын когда-то славного партизана Локмана Архарова из аула Гедуко. Им обоим он недавно выдал комсомольские билеты. А вот тот малыш, что жмется к Сосруко, — это ведь сынок партизана Белобородова, расстрелянного вместе с женой белогвардейцем Серебряковым, русский мальчик, который должен обучать кабардинских мальчиков языку.

Туто спросил:

— А что вы ели сегодня?

И был очень удивлен, когда услышал:

— Бублики.

— Валлаги, это неплохо — кушать бублики, — сказал Туто. — Я не знаю, будете ли вы и дальше каждый день есть с утра бублики, но я обещаю вам, что вы будете сыты. Я говорю это перед Казгиреем, а Казгирей назначен к вам настоящим заведующим. Правильно я говорю?

— Да, это так, — подтвердил Казгирей.

— Да, это факт, — подтвердил и сам Жансох. — А тебя как зовут, добрая женщина? — обратился Шруков к Матрене.

Матрена только теперь опомнилась, только теперь она поняла всю дерзость своего поступка. Она стояла подавленная, не в силах ответить на вопрос начальника. За нее хором ответили дети:

— Это Матрена! — И в том, как прозвучал хор, чувствовалась общая любовь к заботливой поварихе.

Казгирей под наплывом доброго чувства как-то неловко хмыкнул, а Туто продолжал:

— Тебе, Матрена, не придется больше носить сюда свое масло, и мы постараемся вознаградить тебя… Я обо всем доложу Иналу. Ребята! Молодые люди Советской власти! Комсомольцы и пионеры! Я хочу не только познакомить вас с Казгиреем, но должен сказать вот что: это Инал позаботился, чтобы у вас был самый лучший заведующий. Есть решение заняться вами. Об этом распорядился сам Инал. Вот расскажи, Казгирей, как все это было… Ты это знаешь лучше меня.

Казгирей улыбнулся:

— Охотно. Вот как было дело. Нужно было выделить для интерната больше денег, а главный человек по денежным делам — называется комиссаром финансов, — этот человек говорит: «Инал, денег нет, это не узаконено — выдавать непредусмотренные деньги». Строгий человек! Он по-своему прав. Но вот что, ребята, всегда есть высшая правда, самая правдивая правда, всегда нужно искать эту правду и действовать согласно этой правде. Инал так и сделал. Он стукнул кулаком на возражение комиссара финансов и говорит: «Выдать и узаконить! Достать денег хотя бы из-под седьмого слоя земли! Как можно не найти денег для детей!» Вот какая была история…

Туто подхватил:

— Вот какой у нас Инал! А вы, ребята, знаете, что скоро Инал справляет свадьбу. А потом и агрогород закончит. Так вот, хорошо было бы, чтобы от вашего интерната отправилась на свадьбу делегация. Пускай на свадьбу идет оркестр. А потом и на открытие агрогорода. Ведь и вы там поработали? И еще придется не раз взять лопаты, помочь колхозникам. Как смотрите на это?

— Нам и работать весело, — в один голос закричали ребята, — Казгирей, мы и в колхозе будем работать с музыкой, как на свадьбе.

По кабардинскому обычаю на свадьбе играют и танцуют кафу{33}, посвященную жениху. Было решено сочинить и разучить на трубах кафу Инала.

— А по силам ли? — спросил, уезжая, Казгирей, и музыканты хором заверили его, что справятся.

— Верю, — согласился Казгирей, — вы неплохо исполнили марш. У вас недурной первый трубач, но почему он в папахе Жансоха — ведь, если не ошибаюсь, папаху Жансоха надевают на провинившихся?

— Нет, — хором ответили музыканты, — теперь папаха Жансоха стала другой, теперь это папаха отличившегося.

— Вон как! — удивился Казгирей. — Вижу, мне придется освоить немало тонкостей, прежде чем я стану у вас хорошим заведующим. Но думаю, что мы будем друзьями, не правда ли? — Правда, — хором отвечали музыканты. — Самая правдивая правда!

Казгирей приезжал с Туто Шруковым для первого знакомства и обещал приехать совсем после свадьбы Инала.

Лю он сказал:

— Мой друг! Я сейчас отсюда же еду прямо в Шхальмивоко к Астемиру и Думасаре, у меня к ним есть поручение от твоего брата Тембота из Москвы. Мне будет приятно написать Темботу, какой толковый у него младший брат, приятно будет сказать об этом и твоим родителям.

Лю очень хотелось потрогать золотую цепочку Казгирея, но он удержался.

И с этого утра Лю думал только об одном: как бы поскорее зажила у него голова. Как бы сделать так, чтобы на свадьбу попала и Тина?..

Целыми днями оркестр разучивал кафу Инала. В это время всем было очень хорошо. И Жансох был рад каждому поводу заглянуть в словарик, несмотря на то что дни его в роли заведующего интернатом были сочтены. То и дело — и на уроке, и за общим столом — он восклицал:

— Курсанты! Не ударьте лицом в грязь: тезоименитство!

И было бы совсем безоблачно на этом небе, в этом раю интерната, если бы среди общих радостей все-таки не забыли одного горемыку. Все-таки было забыто горе Таша. Маленький фанатик, неисправимый мусульманин Таша терзался теперь вдвойне: его жертва оказалась напрасной, он согрешил перед аллахом, нарушил закон правоверности и ничего не приобрел взамен. Ни Лю, ни Сосруко, никто из товарищей не думают вместе с ним о том, как бы спасти Ахья и защитить Фаризат, нет, они все разучивают кафу Инала.

ПЕРВАЯ СТРУЯ УХОДИТ В ЗЕМЛЮ

Не удивительно, что в ночь, когда пострадавший Лю маялся в комнате Жансоха, Думасаре плохо спалось, а когда она наконец задремала, приснились тревожные сны. Сначала ей снилось, что она тянется к Лю, хочет что-то передать и все не может дотянуться. Потом ей приснилось, будто из Москвы приехал Тембот. Было радостно увидеть сына во сне, и все-таки, проснувшись, Думасара задумалась: почему он не въезжал в ворота, а тянулся к матери руками через плетень, как бы прося помочь ему сойти с коня? Она хочет помочь и не может… Тут же зачем-то появился Жираслан, потом Казгирей… потом началась свадьба Инала, а Астемир ускакал в горы.

Думасара не стала рассказывать сон Астемиру. Зачем? Она верит в сны, а Астемир не верит, обязательно скажет: «Курице зерно снится». Думасара считала: сон это сердечное чувство; сердце на расстоянии узнает о беде или радости и сообщает об этом человеку через сон.

В это время с улицы послышались чьи-то голоса, кто-то подкатил к плетню.

Астемир вышел на порог.

От калитки шел статный, красивый светловолосый мужчина во френче и со стеклышками на глазах. Думасара, верная ценительница всякой красоты, залюбовалась, каким гордым плавным шагом шел человек в пенсне, какое у него мужественное, красивое, тщательно выбритое лицо, с приятной ямочкой на подбородке. Кто же это?

— Салям алейкум, Астемир! Узнал меня? — спросил гость приветливо.

Астемир сразу узнал гостя.

— Алейкум салям, Казгирей! Какими судьбами? Рад видеть тебя.

Думасара была польщена. Вот уж не думала, что Казгирей приедет в гости к Астемиру. Теперь, конечно, и она узнала Казгирея. Вспомнила то время, когда Астемир давал первые уроки в учрежденной им же школе, а Казгирей приехал познакомиться с Астемиром, и между ними завязался спор, как учить детей. Нужно ли учить их арабскому языку и Корану? Признаться, Думасара в ту пору была на стороне Казгирея. Она жалела, что ее сыновья не изучают Коран, что некому будет произнести над ней погребальные молитвы.

Вспоминая это, Думасара не сводила взгляда с рук возницы. Неуклюжий возница нес за гостем большой пакет. Что бы это могло быть?

Любопытство Думасары было быстро удовлетворено.

— Думасара, — сказал Казгирей. — Я знаю твое доброе сердце, и поэтому я особенно рад сделать тебе приятное: это подарок от твоего сына Тембота.

Вот уж действительно сон в руку!

Казгирей продолжал:

— Есть и для тебя приятное, Астемир! Мне повезло, что твои друзья стали и моими друзьями. Много лет мы с тобой не видались. Многое переменилось. Многое пришлось мне пережить… Когда-нибудь я расскажу тебе все подробней. Сейчас у меня времени немного, и мы будем говорить только о главном. Годы не изгладили из моей памяти тот случай, когда ты с такой находчивостью и искусством отстоял в шариатском суде право Эльдара жениться на Сарыме. Я особенно оценил твою мудрость и мужество, когда мне самому в Турции пришлось отстаивать право на мою жену Сани… Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас я должен передать тебе салям от твоего друга, ставшего и моим…

— Я догадываюсь, о ком ты говоришь, — отвечал Астемир. — Как здоровье Степана Ильича?

— Здоров и велел и тебе быть здоровым. Где-то за деревьями и кустами журчал арык.

Счастливейшие воспоминания детства нахлынули на Казгирея. Даже переполох в курятнике, куда пошла Думасара за курицей для гостя, не нарушил впечатления мира и тишины. Астемир угадал настроение Казгирея и предложил:

— Не хочешь ли, Казгирей, полежать в саду на бурке?

— Хочу! — коротко отвечал Казгирей. — Добрая кабардинская привычка! Давай, Астемир, стели бурку, послушаем, что говорит арык, послушаем, о чем скажут нам наши сердца. В старину говорили: «Не с кем посоветоваться, клади папаху на землю, выскажись перед ней». Но я могу говорить с тобой. Я помню, как на вокзале в день моего отъезда ты сказал: «Напрасно, Казгирей, ты думаешь, что время лихое. Нет, время не лихое, а умное. Нужны новые книги, новые думы». Ты был прав, Астемир. Многое пришлось пережить, многое передумать. А теперь гляди, в чем заключается главная цель моего приезда к тебе. — И он передал Астемиру большое письмо, вынув его из нагрудного кармана френча.

Смуглое лицо Астемира заметно зарумянилось, как только он взглянул на бланк конверта — бланк Центрального Комитета ВКП (б).

— От Степана Ильича? — радостно спросил Астемир.

Да, это было письмо от Степана Ильича Коломейцева к его старому другу и сподвижнику Астемиру Баташеву.

В уединении садовой тишины ничто не мешало Астемиру спокойно прочитать письмо и перечитать его снова. Казгирей не торопил.

Степан Ильич писал Астемиру о том, как он соскучился по Кабарде и друзьям-кабардинцам. «Мои лучшие годы, — писал Степан Ильич, — связаны с этими воспоминаниями. Помнишь ли ты, Астемир, митинг в Шхальмивоко в первые годы Советской власти?

А наше первое знакомство в ростовском госпитале, где я пристроился истопником и куда тебя привез санитарный поезд? А еще раньше — оружейная мастерская в Прямой Пади, мои ученики, Казгирей и Инал… о, годы, годы! Они текут быстрее, чем воды Терека и Баксана. И как приятно, что наша дружба выдержала испытания. Я очень рад, что Казгирей сейчас согласился на приглашение Инала вернуться в Кабарду. Хочется думать, что они найдут теперь общий язык, а вам ведь так нужны на культурном фронте такие люди, как Казгирей. Не скрою, дорогой Астемир, что я возлагаю на тебя большие надежды. Помнишь, как в первые годы революции мы поклялись в твоем доме быть братьями? Кто тогда был, кроме нас с тобой? Помню, был смелый и прямодушный, совсем юный Эльдар, был, кажется, еще чудный старик Баляцо. Вот бы побольше таких людей, каким был Баляцо. Так вот, дорогой друг Астемир, боевой мой товарищ, я очень надеюсь, что ты поможешь укрепить там, в Кабарде, правильную партийную линию. Приятно верить, что Казгирей теперь с нами.

Теперь о самом главном. Я знаю, как тебя уважают в Кабарде и как ценит тебя тамошняя партийная организация, не раз я слышал это и от Инала. Предстоит важнейшее партийное дело — чистка. Мы крепко здесь подумали о том, как обеспечить правильную линию на местах. Конечно, дело прежде всего в людях. Обстановка чрезвычайно сложная. Требование сплошной коллективизации ежедневно и повсеместно вызывает все новые и новые осложнения. Далеко не все правильно понимают партийную линию. Даже теперь, после разгрома, осуждения и изгнания Троцкого и всяческой фракционности. У многих кружится голова, ум заходит за разум, и многие забывают, что, кроме ума да разума, у человека есть еще сердце, которое способно помогать человеку в трудную минуту, но оно же способно и подвести, особенно в делах политики. Я хорошо знаю твое умное сердце, достойное сердца твоей Думасары; вот почему я здесь настаивал, чтобы тебя утвердили председателем комиссии по чистке партии. Мы договорились об этом и с Иналом. Не бойся ответственности. Ты всегда найдешь поддержку не только у меня…»

Астемир хорошо понимал необыкновенную серьезность всего, что он прочитал, и нелегко ему было почувствовать себя в той неожиданной и ответственной роли, в какой хотел его видеть Степан Ильич.

Весело журчал перед разостланной буркой многоводный мутный арык. Ветерок покачивал ветки. Донесся вкусный дымок от Думасаровой стряпни.

Астемир задумался. Он представил себе те бури и трудности, какие сулят ему письмо и рекомендация Степана Ильича. А как он мог отказаться от такого доверия партии?

Так же смотрел на дело и Казгирей. Он сказал: — Я знаю, о чем пишет Степан Ильич. Я сам поддерживал твою кандидатуру. Подумай, какое большое дело предстоит нам сделать. Я уже немножко ознакомился с обстановкой. Положение, конечно, очень сложное. Все больше людей втягивается в коллективизацию, все острей борьба. Смешно сказать, а ведь в самом деле даже это смелое начинание с постройкой агрогорода, даже свадьба Инала запутывает положение. Это как будто личное дело становится политическим. А тут еще Жираслан… А тут еще это дело Ахья… Выселение мулл… Закрытие мечетей… Сопротивление коллективизации… И может быть, самый твердый камень — все тот же характер Инала… У него и «книги» особенные. Говорил ли он тебе об этом? Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что много трудностей возникнет из-за его непреклонного властолюбивого характера. Годы не изменили его, а если изменили, то к худшему. Поправь меня, Астемир, если я ошибаюсь. Я хочу открыться тебе. Ты знаешь, как гостеприимно меня приняла Москва. Но аллах был слишком щедр, когда отпускал мне любовь к моему народу. В этом причина моего согласия работать в Кабарде. А сменить прежние просторы моей научной работы на сотрудничество с Иналом — все равно, что рыбе сменить море на ручей…

— Пересесть с поезда на коня, — усмехнулся Астемир.

— Можно и так. Но в этом и есть соблазн — снова почувствовать себя в кабардинском седле. Верно? Как же быть иначе, что делать? О алла! О алла!

Это традиционное обращение к аллаху несколько смутило Астемира, но он чувствовал горячую сердечность Казгирея, его искренность, его желание найти тот общий язык, о котором упоминал Степан Ильич в своем письме.

— Будем делать так, как лучше, как велит наша честь, наша партийная совесть. Конечно, есть ошибки и у Инала. Я тоже думаю, Казгирей, что партийная чистка поможет нам разобраться во многом, после нее действительно пути станут чище и яснее. Да будет так! А себя жалеть мы не должны. Трудно нам? Трудно. Но если товарищ по партии скажет, что для общего дела нужна твоя жизнь, отдай ее. Вот посмотри, Казгирей, какой быстрый, многоводный арык. А разве он сразу стал таким? Первая вода всегда погибает. Вот пустили первую струю в арык — куда девалась эта вода? Ушла в землю, в сухую землю, в расщелины — вот куда ушла первая вода. Так и мы все, Казгирей! Мы первая вода. Мы первая струя, и мы должны напоить собою сухое дно арыка. Не так ли?

— Ты прекрасно выразился! — воскликнул Казгирей, у него даже загорелись глаза. — Лучше не скажешь. Вот сила поэзии: сомневаешься, не понимаешь, не веришь, и вдруг поэт говорит свое слово, и все становится ясно, просто, неопровержимо, и ты готов вдохновенно отдать свою жизнь, потому что ты постиг истину… Ты прекрасно выразился, Астемир! Мы действительно первая вода, мы ляжем в сухую землю для того, чтобы потом арык понес свои воды дальше и вокруг все зацвело. Как становится хорошо на душе, когда тебя посещает поэзия. Тогда ничего не страшно. Я много мог бы рассказать тебе о своей жизни и когда-нибудь расскажу. Есть люди, с которыми жизнь сплетает тебя неразрывно. Такой человек для меня был Инал, а теперь, я уверен в этом, ты тоже, Астемир, крепко вплетаешься в мою судьбу, хочешь ты этого или не хочешь. А? Как? Не хочешь?

— У каждого своя судьба, Казгирей, — уклончиво ответил Астемир, улыбаясь той восторженности, какая светилась в каждом слове Казгирея. — Ты, Казгирей, сказал мне, что женат. Где же твоя жена? Или ты без нее приехал?

Казгирей отвечал, что действительно у каждого своя судьба, назначенная жизнью, и вот брать сейчас с собой жену он считает преждевременным. При прощании Степан Ильич обещал ему к осени тоже приехать в Кабарду посмотреть, как идут дела, а заодно поохотиться на диких кабанов…

— И тогда, — сказал Казгирей, — если все будет благополучно — да не оставит нас аллах, несмотря ни на что, — если все будет благополучно, со Степаном Ильичом приедет и моя жена Сани.

Послышались мягкие шаги Думасары, ее грудной негромкий голос:

— Астемир, приглашай дорогого гостя к столу.

Мужчины повернулись к Думасаре и обомлели.

Очевидно, Думасара не только успела выпотрошить кур и приготовить несравненное гетлибже, но и распотрошить пакет от Тембота. Поверх своего обычного темного в крапинку платья она натянула нарядную комбинацию, отделанную кружевами. Лицо ее было преисполнено восхищения, в глазах светилось желание понравиться мужу и гостю в новом наряде.

Признаться, Астемир не имел на этот счет опыта и не мог понять ошибки Думасары. Он готов был даже похвалить обновку, но смущенный вид Казгирея озадачил его.

Казгирей не стал огорчать Думасару и Астемира, тем более что, кроме них двоих, да кур, да дворового пса, да нескольких важных гусей, больше никто не видел чудесно преображенной хозяйки дома.

Как и следовало ожидать, гетлибже действительно удалось на славу. Даже Астемир подшучивал, что в агрогороде будет не лучше. Казгирей был счастлив в этом гостеприимном доме, многое вспоминалось ему, многое хотелось ему сказать, но возница, нанятый для поездки в Буруны, уже поторапливал из-за плетня, и нужно было уезжать.

Расставаясь с Думасарой, Казгирей все-таки сказал простодушной женщине, что, по московским обычаям, в этом наряде не выходят за порог дома, только супруг имеет привилегию любоваться супругой в кружевном наряде.

Думасара серьезно выслушала это наставление и приняла к сведению, хотя и несколько разочаровалась. Зачем наряжаться только для Астемира? Вот если бы пройтись по улице в кружевах — это другое дело!

— А на свадьбу можно приехать в этом платье? — спросила она и тут же поправилась: — Вместе с Астемиром?

— На какую свадьбу? — сурово остановил ее Астемир. — Может быть, ты собираешься на свадьбу к Иналу? Разве ты не знаешь, что мое здоровье не позволяет мне ехать так далеко? Поедешь туда одна.

Эта отповедь сдержанного доброго мужа озадачила Казгирея. Он пытливо взглянул на него и понял: Астемир уклоняется от поездки, а расспрашивать о причинах не надо.

НАХОДКА В МОГИЛЬНИКЕ

По обычаю народа, свадьба должна состояться в доме жениха. Торжественно перевезти невесту из дома матери в дом жениха надлежит посаженому отцу с помощью друзей жениха; только к концу свадебного пира молодую жену передают мужу.

Конечно, Инал знал обычай. Но его свадьба была особенная не только потому, что кабардинец женился на русской, это случалось и прежде, но Инал женился на красавице вдове, городской даме. Действительно, Вера Павловна Преображенская была видная русская дама, не какая-нибудь кроткая девушка из непросвещенной горской семьи. Еще помнили ее отца, полковника царской армии, помнили то время, когда его дочь — юная красавица, вышла замуж за деникинского офицера, вскоре погибшего. А познакомился с ней Инал, когда Вера Павловна уже была артисткой Пятигорского драматического театра. Вскоре к его влюбленности прибавилось убеждение, что Вера Павловна украсит дом первого человека в Кабарде.

Вера Павловна с уважением относилась к обычаям кабардинцев. Она готова была подчиниться всему, что требует приличие. Но Инал не находил нужным слепо следовать традициям. Он бросал вызов противникам и страшился того, что можно было бы истолковать как уступку врагу.

Эльдару он сказал так:

— Я облегчу тебе задачу распознавания врагов. Не забывай, Эльдар, что их становится тем больше, чем больше наши успехи. Не удивляйся. Так и должно быть: наши успехи возбуждают ярость врагов. Об этом говорит товарищ Сталин. Ты плохо знаешь речи нашего вождя. Но ярость врагов не страшна, если мы будем бдительны. А распознать врага, валлаги, не так уж трудно, этому, кстати, очень поможет моя свадьба.

— Как так? — удивился Эльдар.

— А вот как: кто против меня, тот, значит, против новых порядков. Кто против новых порядков, тот против революции. Такова диалектика истории. Тебе знакомо это слово — диалектика? Усердней учись марксизму, Эльдар, тогда многое станет понятней. Можешь не сомневаться, что такие типы, как Ахья, не говоря уж о Жираслане, не только против меня, они против меня именно потому, что против Советской власти. А? Что скажешь? Вот тебе и метод в руки. Вот тебе образцы. По этим образцам легче распознать скрытых врагов. Кстати, советую тебе, например, лично допрашивать Ахья и других политических преступников. — Инал помолчал, строго, в упор разглядывая Эльдара, и продолжал: — При этом хороши любые средства. Наша светлая цель все оправдывает, все просветляет. Действуй, и ты многому научишься.

— А Казгирей?

— Что Казгирей?

— Он был наш враг, но ведь он честно вернулся к нам.

Инал уже не раз вспоминал первый откровенный разговор с Казгиреем в машине на пути в Пятигорск.

— Поживем — увидим. Очень хотел бы, чтоб было так. Но с него нельзя спускать глаз, хотя он и вступил в партию. Это ты помни, Эльдар. Упустишь тут что-нибудь, не прощу. Революция тебя не простит. Ты смотри, фракционеры поднимают голову то тут, то там. Троцкого выгнали, но троцкисты не спят. Казгирей — это тоже фракция. В нем еще сидит националист. А товарищ Сталин учит: фракций в Коммунистической партии быть не должно. Партия монолитна. Народ проникнут политико-моральным единством. У нас цель одна и средства общие.

— Но ведь ты сам говорил, что Казгирея направил к нам Степан Ильич?

— Там наверху Степан Ильич не видит то, что мы видим. Мы ходим по лесу — не он. Нам смотреть под ноги. Валлаги! Сам Степан Ильич не простит нам, если мы прозеваем. Ради победы революции мы не должны либеральничать. Мы должны пробуждать революционные силы в народе и беспощадно подавлять силы враждебные. Тут размышлять нечего. Тут ученье одно: диктатура! Казгирей будет делать свое дело, а вернее, наше; мы используем его имя. А попадет под руку Казгирей с его «высшими» соображениями, с его либерализмом — пусть догоняет моего отца.

Далеко не все успели забыть кровные счеты Маремкановых и Матхановых, поэтому известная поговорка в устах Инала звучала особенно значительно.

Подобными речами Инал зажигал не одного Эльдара. К тому же чистка партии приближалась, и Инал пользовался каждым удобным случаем, чтобы подготовить партийное мнение.

Свадьба Инала и объявление о партийной чистке — эти два события как-то смешались в сознании многих в одно. Вот как все завертелось вокруг этой свадьбы.

Мальчиков-музыкантов привезли на грузовике за день до того, как ожидался приезд Инала с невестой.

Дом, в котором разместили музыкантов, стоял по соседству с домом Инала. Четверть века назад тут жил со своею семьею уважаемый Кургоко Матханов, отец Казгирея.

В доме Инала, по другую сторону сада, шла кутерьма. Там жарили и варили, готовили тесто, пекли и потрошили кур. Дымили костры, в больших котлах варили баранину, заправляли бульон кореньями. От котлов неслись аппетитные запахи. Всем управляла, по просьбе матери Инала старой Урары, тетка Казгирея, старая, давно овдовевшая Амира.

Амира показала Дорофеичу освобожденный от скота хлев с грудами соломы — ночлег для музыкантов, и сама снова ушла к женщинам-поварихам.

Урара, наоборот, то и дело прибегала со своего двора, услыша трубную музыку. Дорофеич не без труда собрал оркестрантов: нужно было хорошенько прорепетировать кафу Инала.

Босоногие ребята, сбежавшиеся со всего аула, толпой стояли во дворе вместе со стариками и старухами. Небывалое зрелище переманило всех зевак сюда со двора Инала. Никому еще не приходилось слышать такую музыку, видеть блеск такого количества меди, столько труб и барабанов. Ничего подобного не видела и Урара. И это зрелище отвлекло ее от мрачных мыслей.

Урара никак не могла примириться с тем, что ее Инал развелся с прежней женой, тихой и покорной Фаризат, и женился на русской надменной красавице. Разве эта русская женщина будет ее уважать, подаст ей кружку с молоком или поправит под нею матрац? И как с ней объясняться? Попросишь воды — она подаст веник, попросишь подушку — она тебе закроет окно. И что это Инал надумал! Кто это посоветовал ему! Все те же самые большевики, из-за которых Инал и сам едва не погиб еще подростком, когда после ареста оружейного мастера его ученик вынужден был бежать из родного дома. Уже тогда допытывались жандармы, не унес ли он какие-нибудь книги или бумаги. Да разве только это, всего не вспомнишь, сколько пришлось настрадаться из-за дружбы шестнадцатилетнего Инала с русским мастером. Урара терпела тогда этого русского человека только за то, что он, как и сама Урара, старался не допустить вражды между ее детьми и семьей Кургоко. Доброе сердце Урары простило роковую вспыльчивость, тем более что Кургоко искренне раскаивался и хотел хоть отчасти возместить сиротам непоправимую потерю. Урара старалась воспитывать сыновей — и особенно старшего, Инала, — в духе мирголюбия, чтобы они не помышляли о мести. Но она знала трудный характер угрюмого Инала и была рада встретить в лице Степана Ильича единомышленника. Для Инала же слово Коломейцева становилось законом.

И вот аллах внял молитвам женщины. Инал ни разу не поднял руки на своего кровника Казгирея, младшего сына Кургоко. Оба они, и Инал и Казгирей, с течением времени стали уважаемыми людьми, возвысились, и если было между ними несогласие, случался раздор, то, по мнению Урары, это было какое-то ученое разногласие, книжное. А теперь, если верить людям, Казгирей уже во всем принял сторону Инала и даже приехал на свадьбу. Он должен быть завтра среди самых почетных гостей. Странно, но как раз это и поражало Урару. Как раз то обстоятельство, что Казгирей, который до сих пор живет в сердцах людей в образе хранителя кабардинской старины, верховного судьи шариата, одобряет поступок Инала и подтверждает свое одобрение приездом на свадьбу, не могла постичь простая женщина.

Сейчас же по приезде ребята рассыпались по старому саду и кладбищу. Лю, по рассказам отца, хорошо помнил подробности и место знаменитого боя между Эльдаром и Жирасланом. Туда прежде всего и побежали Лю, Сосруко и еще несколько ребят.

Смелому — счастье. Вероятно, как раз этот закон привел Лю к тому самому старому, замшелому, разрушенному могильнику, в котором и в самом деле когда-то прятался Жираслан, откуда он отстреливался, где был взят в плен Эльдаром и Астемиром.

Конечно, Лю не знал этого с достоверностью, но сердце ему подсказало: здесь.

— Здесь! — уверенно сказал Лю.

— А почему ты знаешь?

— Я-то знаю: мой отец тут схватил Жираслана.

— Тогда ты и полезай первым, — решили товарищи Лю.

И Лю полез в могильник.

Сосруко и другие сподвижники Лю затаив дыхание следили за действиями самого смелого среди них.

— Может, там клад, — сказал Сосруко за спиною Лю.

Во мраке за каменной стеной — что-то вокруг Лю шевелилось и ползало, — Лю видел обломки камней, щели между ними и разбегающихся пауков, но вдруг он заметил среди камней что-то скрытое под ковровым хурджином. Лю испугался: неужели труп? Лю присмотрелся: из-под камней выглядывало нечто похожее на полированный приклад винтовки. Присмотревшись тщательней, Лю разглядел под другой кучей камней еще что-то, завернутое в чистую тряпку. Паук пробежал по лицу, Лю стало страшно. «Позвать на помощь или не звать?» — думал Лю и решил затаиться, пока что ничего не сообщать спутникам о находке. Собравшись с духом, он прокричал:

— Эй, вы!

— А что, — донесся ответ сверху, — что ты там видишь?

— Ничего не вижу. Тут одни ящерицы, змеи и пауки.

— А страшно? — хором спросили ребята.

— Ну да, скажете! Мне не страшно, — отвечал Лю. — Но вы все-таки не уходите.

— Мы тебя не оставим, мы стоим тут.

Натужившись, Лю отвалил камень и отшатнулся. Лю не поверил глазам: перед ним был склад оружия. Металлический ящик был набит патронами. Тут же обнаружился широкий ковшик с узким горлышком, должно быть, с махсымой, а поверх на черепке лежала гильза патрона. Из гильзы выглядывала свернутая трубочкой бумажка. У Лю кружилась голова, но все-таки он нашел в себе силы схватить гильзу и сунуть в карман. Гильза звякнула о боевой патрон, подарок Казгирея, с которым Лю никогда не расставался.

Но прежде чем привалить камень обратно, Лю безотчетно вновь потянулся к ящику с оружием. Схватил револьвер, вспомнил о Сосруко и взял другой.

Ребята закричали:

— Смотрите, говорит, не страшно, а сам весь трясется. Как он будет играть в оркестре!

— А вот и не страшно, — утверждал Лю и ощупал карман, — нисколько мне не страшно. В могильнике очень хорошо, интересно, только холодно. А вот что: давайте ловить Жираслана. Это же тут его поймал Эльдар.

— Ты же сказал, твой отец.

— Они оба ловили. Давай и мы все будем ловить Жираслана.

— Давай-давай, — согласился Сосруко. — Это здорово! Но кто будет Жирасланом? Будь ты, Лю. Полезай опять в могильник.

— Не хочу, мне холодно.

— Будем ловить, согреешься: один против всех.

Лю не только не хотел опять лезть в могильник — он не соглашался стать Жирасланом. Лю хотел быть Эльдаром.

Сосруко не возражал, ему нравилась роль Жираслана при условии: не лазить в могильник.

Конечно, не по возрасту было парням хлопать палками по камням, изображая ружейную стрельбу, но ради такого дела — ловля Жираслана— с чем не согласишься. Главное заключалось даже не в прятках и ползании в траве, а в том, что в конце концов воображаемый Эльдар и его воображаемые конники могли кучей навалиться-таки на силача Сосруко, воображаемого Жираслана, и куча навалилась весело, дружно.

Сосруко отлично справился с ролью. С не меньшим вдохновением Лю изображал Эльдара.

После игры, отряхнувшись, Сосруко все-таки сказал Лю:

— Ну и не задавайся, что ты поймал меня. Это так полагалось. Я поддался вам. Вот если бы у меня был настоящий револьвер, тогда не только ты, но и сам Жираслан меня не поймает.

Лю молчал. Что-то подсказывало Лю, что он неожиданно стал участником чьей-то важной тайны, может быть, тайны самого Жираслана: не напрасно же склад оружия оказался в могильнике, прячась в котором Жираслан когда-то защищался от Эльдара.

Подобные мысли не оставляли Лю и тогда, когда под руководством Дорофеича в последний раз репетировалось исполнение кафы Инала. Как только одна рука освобождалась от клавиш, Лю снова и снова нащупывал в отяжелевших карманах револьверы и гильзу с еще не прочитанной запиской. «Что же с ней делать? — думалось Лю. — Что там написано? Кто положил в могильник оружие? Для чего?» ' Дорофеич воздел трубу, и оркестранты подняли свои трубы и флейты, не сводя глаз с капельмейстера. Сосруко замахнулся тарелкой.

Старики, дети и собаки, собравшиеся во дворе перед овином, затаив дыхание, ждали: вот сейчас оркестр грянет. Впереди всех в праздничном платке стояла очарованная Урара.

Лю лизнул губы, на которых отпечатался кружок от мундштука, и успел шепнуть Сосруко:

— Сыграем, беги обратно к могильнику.

— Зачем?

— Там узнаешь — не пожалеешь…

То, что произошло затем, ошеломило Сосруко. В протянутой руке Лю он увидел настоящий револьвер.

— Это тебе, — тоном заговорщика произнес Лю. — Поклянись: никому ни слова! И меня ни о чем не спрашивай.

Между тем уже скакали всадники с извещением, что свадьба приближается к аулу.

СВАДЬБА

Дороги, ведущие к Прямой Пади и со стороны Большой Кабарды, и со стороны Малой Кабарды, необыкновенно оживились: это ехали гости Инала, а то и просто любопытные, желающие посмотреть на Иналову свадьбу. По обычаю народа, свадьба была открыта для всех, каждый мог считать себя гостем, но это, разумеется, не значило, что каждый сядет за пиршественный стол. Люди случайные ограничивались угощением, которое выносили во двор, но хозяину дома было приятно видеть, что его свадьба привлекает так много народа, никому не возбранялось веселиться.

Среди пеших и конных, продвигающихся к Прямой Пади, легко можно было отличить тех людей, которые считали долгом чести свое присутствие на торжестве. Это были либо родственники Инала — близкие и дальние, либо его друзья. Если человек ехал верхом, то к седлу был приторочен какой-нибудь подарок: новая бурка, ковер, а то и барашек или теленок. Можно было видеть и подводы, груженные подарками: домашняя утварь, кули пшеничной муки, кувшины с вином, бурдюки с айраном.

Весело становилось на дорогах Кабарды уже накануне дня самой свадьбы, а в четверг, назначенный для свадьбы, на большой дороге, идущей через всю равнину из Пятигорска к восточной границе Кабарды, к Прямой Пади, показались две нарядные машины, в одной из них узнали «линкольн» Инала, в сопровождении лихих всадников.

В передней машине ехала Вера Павловна, ее светловолосая головка была покрыта легким шарфом. Она казалась несколько смущенной, но счастливой. Рядом с Верой Павловной сидела Сарыма, а по другую сторону мать Сарымы, Диса, гордая тем, что она играет такую важную роль. Русских подруг с Верой Павловной не было. В человеке, сидящем с шофером, люди не без удивления узнавали Казгирея Матханова. Вторую машину занимал сам Инал, его сопровождал Эльдар. Знаменитый конь Эльдара, Эльмес, шел на поводу у ездового Аюба. Машины катили на малой скорости. Всадники из отборного отряда Эльдара, сопровождавшие жениха и невесту, не держались ровного строя, то один, то другой из них вдруг вырывался вперед вскачь, мчался по дороге с воинственным криком, подбрасывал кверху шапку, на лету ловил ее, а вдогонку за этим всадником уже пускался второй.

Инал выражал недовольство, что он согласился с Эльдаром и разрешил кавалеристам сопровождать свой свадебный кортеж.

— Что с тобою, Инал? — забеспокоился Эльдар. — Такой хороший солнечный день, вокруг так весело, а ты все о чем-то думаешь? В чем дело?

— Как бы не загнать коней, — пробурчал Инал. — Загонишь одного, и опять найдутся писаки, опять какой-нибудь новый Ахья напишет в Москву: вон Инал не стесняется, на своей свадьбе загнал десятка два казенных лошадей…

— Да забудь ты Ахья хоть сегодня, — заметил Эльдар. — Думай лучше о своей радости, все случилось так, как ты хотел.

Солнце стало склоняться к закату, когда свадебный кортеж въехал в аул Прямая Падь.

За машинами и всадниками побежали детишки-огольцы, ринулись собаки. Машины проехали по длинной улице и начали подниматься на горку к дому Инала, вернее, к дому его матери Урары. Неровную улицу пересекали арыки, поэтому машины то и дело замедляли ход, а всадники сдерживали коней, иные же с ходу преодолевали препятствия. Охрипшие за дорогу всадники снова запели протяжную песню «Оредаду». Русские красноармейцы-конники в ответ рванули «Конницу Буденного». Обе песни слились в один общий нескладный хор, от которого даже собакам аула стало не по себе — лохматые псы испуганно бросились под сапетки. У иных тихих обитателей аула по спинам забегали мурашки. А тут еще, несмотря на запрещение Инала, всадники открыли пальбу.

Все это стало походить на внезапную кавалерийскую атаку. Не удивительно, что Эльдар особенно живо вспомнил тот день, когда его отряд окружил здесь банду Жираслана… Сколько лет прошло с тех пор! И нужно же было случиться тому, чтобы Жираслан опять вызывал тревогу, чтобы опять в день такой важной свадьбы опасаться нападения бандитов. Но, слава аллаху, все шло благополучно!

Уже издалека было видно, сколько народу собралось во дворе у матери Инала. Большой сход аула, а может быть, и всего района. Люди всех возрастов — старики, женщины, дети.

Машины, сигналя, повернули во двор. Толпа расступилась. Всадники придержали коней. Грянул оркестр, Лю стоял по правую руку Дорофеича, по левую — Сосруко. А на самом крылечке выделялась фигура старой Урары в черном длинном платье и в белой шали, спадавшей с плеч до земли. В своих слабых руках мать Инала держала огромный воловий рог в серебряной оправе, до краев наполненный медовой махсымой. Старуха с трудом удерживала рог в дрожащих руках. Вся ее фигура выражала, скорее, испуг, чем радость. Она, вероятно, и не удержала бы рог, если бы его вовремя не подхватила Амира. Как только машины въехали во двор, Амира увидела на передней машине Казгирея. И если вид этой машины с сидящими в ней женщинами, среди которых была невеста Инала, окончательно лишил самообладания Урару, то Амире это только прибавило сил, воодушевило ее.

Всадники выстроились вдоль стен дома.

Открылись дверцы передней машины, и к дверцам поспешил крепкий старик, который, согласно обычаю, должен был взять на руки невесту и внести ее в дом. Но Сарыма была начеку. Она имела указания от Инала помешать церемониям. Движением руки Сарыма показала старику, что не нужно этого делать. Старик сконфуженно отошел. Сарыма взяла под руку Веру Павловну и помогла ей выйти из машины.

Вера Павловна держалась с достоинством, скромно, приветливо, но это ей стоило немалых усилий, и она была очень благодарна Сарыме за умелую помощь.

Вновь грянули ружейные залпы.

Стены дома, принимавшие молодую жену, обращенные к западу, еще были залиты солнцем, горели на солнце стекла, и в этом общем блеске ярко-белых стен и медных труб, под залпы ружей и торжественные звуки оркестра Сарыма неторопливо повела Веру Павловну через двор к крыльцу дома… Инал в сопровождении Казгирея и своих дружков шагал вслед за невестой, любуясь грацией, с какою обе женщины, Вера Павловна и Сарыма, исполняли старинный кабардинский обряд унаиши — введение в дом молодой жены.

Должно быть, чутье актрисы помогло Вере Павловне понять, какое значение этот момент приобретает в глазах всех присутствующих, и она, русская красавица, оказалась достойной своей кабардинской подруги Сарымы.

Но у Сарымы все-таки на минутку дрогнула рука. Она вспомнила свою свадьбу. При этом воспоминании Сарыме стало страшно, ее рука дрогнула, она боязливо оглянулась. Но это было одно мгновение, слава аллаху, сегодня ничто не нарушало праздника.

Инал и его друзья уверенно шагали за Сарымой и Верой Павловной, гремел оркестр, пестрела веселая толпа.

Дорофеич взмахнул сверкавшей на солнце трубой — Лю и за ним другие оркестранты переменили такт. Ударил барабан Сосруко.

Женщины вошли в дом. Инал остановился перед крыльцом. Его должна была бы встретить нана Уpapa. Но старуха едва держалась на ногах. Ее роль взяла на себя Амира. Сбивчиво и волнуясь, протягивая Иналу рог, полный махсымы, Амира начала:

— Инал! Сын мой!.. Инал… Ты ел тот же хлеб из рук моей сестры, какой ел в детстве Казгирей, сын моей незабвенной сестры Амины. Ты знаешь, мы не делали различия между тобой и Казгиреем. Тот черный день, что омрачил наши сердца, давно покрыт светлыми облаками, давно растаял в лунном свете долгих ночей. Я знаю, ты протянул руку дружбы Казгирею. Пусть ваши кинжалы станут лезвиями кинжала в общих ножнах. И пусть — это сейчас главное — женщина, переступившая только что порог твоего родительского дома, станет радостью твоей матери. Прими из моих рук благословение, Инал! Мне поручила это сделать твоя мать Урара. Вот она стоит рядом с нами, благословляет нас своим добрым взглядом. Аллах не напрасно благословил ее дни. Она видит своего сына в славе и счастье, И пусть столько лет еще проживут Маремкановы и Матхановы в добром согласии, сколько капель махсымы ты выпьешь из этого рога. На здоровье, на радость, мой сын!

Амира превзошла самое себя. Пока она говорила, затих оркестр, замолк хор, все со вниманием и восхищением слушали красноречивую Амиру.

Инал принял рог со словами:

— Да будет так!

Он стал осушать заветный рог, острый конец которого поднимался все выше и выше. В это время снова раздались выстрелы в честь Инала, пьющего рог благословения.

Снова взмахнул трубой Дорофеич. Снова Лю надул щеки, не сводя глаз с Инала, с интересом наблюдая за тем, как острый конец рога поднимается все выше; Инал прильнул к рогу, словно к трубе, как будто он оркестрант, играющий на необыкновенном инструменте.

Улучив момент, когда никого поблизости не было, Лю развернул записку, но прочитать ее не I смог: слишком запутанными показались ему арабские буквы. Пожалуй, это был первый случай, когда Лю пожалел, что мало учился арабской письменности: бумажка была исписана узорчатыми арабскими буквами вдоль и поперек. Что делать?

Но вот он увидел Эльдара, В новой черкеске, с кинжалом на поясе Эльдар еще стоял у «линкольна», и Лю решил: нужно выбрать удобный момент и показать записку Эльдару. Кому же довериться, если не ему, главному чекисту, прославленному с тех пор, когда он сумел взять в плен Жираслана?

Гости съезжались весь день. К вечеру немножко успокоились. Каждый нашел место, соответствующее его положению, возрасту, родственным отношениям. Наиболее почетные гости теснились в двух низких комнатах. Тут стояли столы. За один из столов вместе с мужчинами посадили невесту и Сарыму. Увидев это, Урара только ахнула. Благо, что Инал не сел рядом с Верой Павловной — это выглядело бы уже дерзостью.

Вера Павловна, конечно, могла не понимать всех тонкостей традиционных обрядов. Из чувства почтительности к Иналу не говорила об этом и Сарыма, но видно было, что скромная жена Эльдара, ближайшая наперсница невесты, смущена, чувствует себя более чем непривычно в этом шумном обществе за одним столом с мужчинами.

Не совсем свободно чувствовали себя и гости, особенно старики, но вино и крепкая махсыма, русская водка и балкарская буза сделали быстро свое дело, языки развязались, стало шумно.

Стоило, однако, раскрыть рот Иналу, как шум затихал и все прислушивались к его словам. Как бы оправдывая нарушение свадебных порядков, Инал проговорил:

— Не все происходит так, как привыкли люди. Например, я должен быть сейчас не здесь, а в доме своего лучшего друга. Кто же мой лучший друг, если не мать? Будем считать, что я верен не букве, а смыслу закона. Я в доме друга, и здесь в доме моей матери каждый гость — мой друг.

Старики, сидящие за столом в папахах и широкополых войлочных шляпах, закивали головами, будто от слов Инала пронесся ветер и закачались подсолнухи и лопухи; но одобряют ли старики слова Инала — понять было трудно, хотя кто-то и повторил:

— Инал говорит верно: чей же дом — дом друга, если не дом родителей?

Инал продолжал:

— Наши обряды не должны стеснять людей, а должны только способствовать радости. Не все старые законы мы попираем. Мы отбрасываем со своего пути только то, что, как репей, цепляется за ноги, мешает идти.

И опять, как лопухи, закачались длиннополые шляпы.

Слова Инала еще не принимались как свадебный праздничный хох. Это были как бы только предварительные слова. И все люди терпеливо ждали настоящих свадебных речей.

Вилок и ножей было мало. Они достались только самым знатным гостям. Таким образом, распределение вилок воспринималось, как распределение кусков главного пиршественного блюда, бараньей головы: лучшая доля — самым почетным и почтенным.

Но и среди почетных гостей мало кто умел пользоваться вилкой, и, получив этот замысловатый предмет, они брали кусок мяса с блюда рукою, насаживали на вилку и, держа ее обеими руками, откусывали от куска.

Только Казгирей и Вера Павловна умело действовали вилкой и ножом.

Эльдар понимал, что ему надо держать ухо востро и поэтому пил мало. То в одном конце стола, то в другом, то где-то на дворе вспыхивали ссоры, — начиналась драка. Первым помощником Эльдара в поддержании порядка был Аюб. Он имел на этот счет от Эльдара самые широкие полномочия. «Потерявших голову — за плетень» — таково было указание Эльдара. И верный Аюб с успехом выполнял указание: в углу двора выбрал подходящее местечко и сваливал одного за другим «потерявших голову».

В доме стало жарко. У раскрытых окон толпились люди. В дверях не пройти — людская стена. Каждому хотелось увидеть невесту, услышать Инала, насладиться красноречием стариков. За пиршественным столом сидело немало знатных людей из самых дальних краев Кабарды. Уже были сказаны первые приветственные речи. Люди, разгоряченные вином, все больше теряли сдержанность и все свободней и чаще заговаривали о том, что тревожило умы: прошел первый слух о предстоящей чистке партии, мало кто понимал, что это значит, что это за чистка, каким способом будут чистить людей, но невольно эти беспокойные слухи связывались с разговорами о коллективизации, о высылке кулаков, о ликвидации мечетей. Гости, а тем более сам Инал, не могли не заметить отсутствия за столом одного из первых сподвижников Инала, Астемира Баташева из Шхальмивоко. Кто-то сказал, что учитель из Шхальмивоко вместо себя прислал сына и сын будет играть на трубе кафу Инала. Может быть, и так, но все-таки это не объясняло причин, по которым отсутствовал Астемир. Что касается Инала, то он невольно заподозрил здесь недоброе. Он уже знал о посещении Астемира Казгиреем и о том, что Казгирей передал Астемиру письмо, привезенное из Москвы, и догадывался о прямой связи этого факта с выдвижением Астемира на пост председателя комиссии по чистке, и много дал бы, чтобы удостовериться, от кого было письмо, действительно ли от Степана Ильича, и о чем Степан Ильич писал Астемиру, а главное, заботило его, почему это письмо передано именно через Казгирея Матханова.

Были и другие неожиданности: у всех вызывало необыкновенный интерес появление рядом с Иналом прежнего верховного кадия Кабарды. Нельзя было не заметить всеобщего нетерпения, с каким люди ждали речей удивительного гостя, в прошлом непреклонного защитника устоев шариата. Но Казгирей говорить не торопился. Его место было за вторым столом, там, где сидел сам Инал, и он молчал.

Послышался голос другого удивительного гостя. Не меньшей неожиданностью, чем появление Казгирея, было появление на этой свадьбе прославленного партизана Балкарии старика Казмая, отца отвергнутой Фаризат и ее брата Ахья, вставшего на защиту сестры, но обвиненного в антисоветской клевете и посаженного в тюрьму.

Кто мог предположить, что оскорбленный старик появится на этом пиру! Действительно, нелегко было старику! Трудно сказать, правильно ли он поступил, послушавшись как будто на первый взгляд и мудрого совета: «Иди, иди, Казмай, на свадьбу к Иналу. Может быть, это смягчит его сердце. Если уже нельзя спасти честь Фаризат, то постарайся спасти жизнь Ахья». Так говорили старику некоторые доброжелатели, и Казмай переломил свой характер.

Старик не ел, не пил. Он молча сидел в дальнем конце стола и пылающими глазами наблюдал за пиром. Инал увидел его и сразу насторожился. Сдержанно кивнув головой, украшенной неизменной золотистой кубанкой, Инал сказал;

— Рад видеть тебя, Казмай, за этим столом. Приятно вспомнить нашу старую кабардинскую поговорку: «Чем больше рек перешел гость, тем больше надо его ценить». Мы слушаем тебя, Казмай. Старику первое слово.

Казмай прожил жизнь в горах, почти не выходя из ущелья. На своем балкарском языке он знал немало пословиц и поговорок, которыми мог бы ответить Иналу, но по-кабардински он говорил плохо, не лучше, чем по-русски (русскому языку он немножко выучился, когда партизанил на равнине и состоял в войсках Казгирея и Гикалло). И вот теперь Казмай решил щегольнуть перед русской женщиной, счастливой соперницей дочери, знанием русского языка. С грехом пополам он сказал так:

— Аллай, Инал! Я хочу сказать тебе, что я прошел не только много рек. У нас в горах говорят так: «Желанный гость преодолевает любые горы». Я тот гость, который прошел не только через реки, но и через горы. Я тот гость, который прошел через горе — не только через горы! Аллай! Старый Казмай прошел через самого себя, чтобы прийти сюда. Инал! Горе, горе мне! Русская женщина пришла на смену моей дочери! Но Амира сказала правильно: пусть женщина, переступившая порог твоего родительского дома, Инал, станет радостью твоей матери и радостью всего народа. Пусть она подарит своему роду сына, который станет костью, хребтом, продолжением рода Маремкановых. Даст то, что, волей аллаха, не дала моя дочь. Пусть она вселит в твое сердце, Инал, жажду добра и справедливости… Мне жаль порвать родственные узы с тобой, и я верен и сейчас тебе. Скажи: работай на строительстве агрогорода — буду носить кирпичи. Скажи: лезь в ярмо — полезу. Не губи только моего Ахья. Освободи его. Он не виноват. Я много раз порывался к тебе, и вот я здесь, хотя обычай запрещает мне быть на свадьбе, которая позорит мой род. Вот сидят верные бойцы Туто и Тагир, а вот сидит Казгирей Мат- ханов. Этому человеку всегда верили люди нашего края. Его присутствие…

Казмай не закончил речи. О том, что он хотел сказать еще по поводу присутствия за свадебным столом Казгирея Матханова, можно только догадываться. Вдруг раздался звон разбитого стакана, и разъяренный голос Инала перекрыл слабый голос старика. Инал кричал:

— Ты, старик, прошел через горы для того, чтобы здесь свою обиду высказывать, вот для чего ты преодолел горы. А справедлива ли твоя обида? Просить об освобождении злобствующего клеветника, вот о чем ты хочешь говорить! А о чем ты еще хочешь говорить? Мы уже понимаем смысл твоей агитации! Смотрите, и Казгирея прихватил! Вспомнил! Только вспомнил не так, как нужно. Мы не на шариатском суде, и речей кадия ты, Казмай, здесь не услышишь. Не для этого Казгирей Матханов сел за стол рядом со мной… А? Разве не так?..

Когда Инал волновался, он всегда говорил то по-русски, то по-кабардински. Так было и на этот раз.

Вера Павловна видела, что происходит неладное. Она вопросительно смотрела на Сарыму, ожидая, что та что-то подскажет ей. Но Сарыма, залившись румянцем, и сама растерялась.

Теперь все ждали, что скажет Матханов.

Уже во время речи Казмая Казгирей поднял голову и слушал старика балкарца с большим вниманием и сочувствием, он еще был под впечатлением слов старика и сейчас, отвечая Иналу, с нескрываемым удивлением промолвил:

— О чем ты говоришь, Инал? Мы на митинге или на свадьбе? Зачем здесь напоминать о том, что когда-то Казгирей Матханов был кадием? Разве Казмай это имел в виду? Ну, а коли уж заговорил о прошлом, то надо сказать и о настоящем: Казгирей Матханов, — не без гордости заявил он, — член Коммунистической партии большевиков, именно поэтому его сегодня видят здесь.

Но Инал, по-видимому, и на самом деле забыл, что он не на митинге, а на собственной свадьбе. Не слушая Казгирея, он стремительно продолжал:

— Партия поручает Казгирею ответственный участок советского строительства, мы ставим Матханова во главе культурной революции. Кроме того, Казгирей сам вызвался, и это мы особенно ценим, наблюдать за порядком на строительстве агрогорода… Слышишь, Тагир, это тебя особенно касается! Казгирей развернет перед нами не только печатные, но вместе с нами развернет и наглядные книги, книги самой жизни; он впишет свои мысли в книгу колхозного строительства, а также в большую книгу агрогорода… Слышишь, Тагир? Мы знаем, чего можно ожидать от Казгирея Матханова и чего нельзя. Мы говорим…

Но если Инал помешал высказаться до конца старику, прошедшему через горы, реки и самого себя, — мужественному старику Казмаю, то и хозяину свадьбы не суждено было высказаться до конца. Только лишь Инал произнес слова: «Мы знаем, чего можно ожидать от Казгирея Матханова», — за окном раздался громкий голос:

— Да, это мы знаем! От тебя ж, старый волк, мы уже ничего нового не ждем…

Не все одинаково хорошо слышали слова неожиданного возгласа. Но многие узнали голос дерзкого человека. На минутку воцарилось молчание. Эльдар первый пришел в себя:

— Это Жираслан!

— Жираслан… Жираслан… Тут Жираслан! — послышались восклицания со всех сторон.

И как бы в подтверждение догадки за окном раздался один выстрел, второй и третий. Сомнений не оставалось, многие знали этот прием, эту манеру Жираслана; выстрелами подтверждать сказанное.

Эльдар бросился к выходу.

А за несколько минут до этого произошло вот что. Лю не успел сделать и двадцати шагов по саду, как на его плечо легла чья-то рука.

— Салям алейкум, дорогой сохста, — прозвучал сильный чистый голос, — что ты тут ходишь?

Перед Лю стоял человек, завернутый в бурку, нижнюю часть лица прикрывал башлык, а на глаза надвинута барашковая шапка.

— Не бойся, — продолжал незнакомец, — я тебе не сделаю ничего плохого, клянусь аллахом… Впрочем, в аллаха ты, вероятно, не веришь, ведь ты советский сохста, стремянный, как говорит Доти.

— Я еще не сохста, — замирая, отвечал Лю. — Мы здесь с Дорофеичем, мы с оркестром на свадьбе…

— Что на свадьбе — это я вижу. Хорошая свадьба! Необыкновенная свадьба! Свадьба Инала! Об этой свадьбе должны помнить в Кабарде годы. Но где же Аюб, я его что-то не вижу.

— А ты тоже приехал на свадьбу?

— Не совсем так. Но, конечно, я отдам должное свадьбе Инала и его знатным гостям. Казгирей тут?

— И Аюб тут, и Казгирей тут. Почему же ты не идешь в дом?

— Думаю, что меня в этом доме не хотели бы видеть… А впрочем, как знать… Эльдар, конечно, тоже тут?

— Эльдар тоже тут.

— Значит, и Эльмес тут?

На этот вопрос Лю не ответил.

— Видишь ли, — продолжал таинственный незнакомец, — я, собственно, случайно попадаю на свадьбу. Я пришел не в этот дом, а пришел в свой дом, но обнаружил, что кто-то побывал в моем доме до меня. Это мне не совсем приятно.

Скорей с помощью того самого чувства, какое привело Лю утром к могильнику, чем по смыслу услышанных слов, он понял мгновенно, кто перед ним и о каком доме говорит этот человек. И как бы под гипнозом этих черных, поблескивающих в ночной темноте глаз Лю едва слышно промолвил:

— Это я был там… Это мы…

Жираслан наклонился к самому лицу мальчика и строго спросил:

— Это кто же вы? Что вы там делали?

— Мы ловили Жираслана, — отвечал Лю.

— Ну и как, — усмехнулся тот, — кажется, вам удалось поймать его?

— Да, поймали, Жирасланом был Сосруко.

— Валлаги, сам аллах не поймет, что ты говоришь. Какой Сосруко? Кто он такой?

— Это самый сильный парень у нас в интернате. Он лучший барабанщик.

— Вот оно что! Ну теперь все понятно. А тебя как зовут, ты чей сын?

Лю назвал своего отца, и Жираслан опять усмехнулся:

— Сын Астемира, твоему отцу больше повезло, чем тебе: он когда-то поймал настоящего Жираслана. Я уважаю твоего отца, он тоже здесь на свадьбе?

— Нет, отец не пришел.

— Молодец Астемир! Истинный кабардинец! Ну, что ж ты видел там, в могильнике, и о чем будешь рассказывать?

— Вот! — Совершенно безотчетно Лю запустил руку себе в карман, но вынуть револьвер не решился, а вынул и протянул Жираслану гильзу с запиской, до сих пор не прочитанной. Жираслан взял гильзу, вынул записку, всунул в ту же гильзу другую и проговорил:

— Валлаги, провидение не оставляет меня своей милостью! Вот что, парень, возьми эту записку, передай ее Казгирею. А если не ему, то Иналу или Эльдару. Но прежде, парень, принеси мне от женщин с кухни чего-нибудь выпить, я умираю от жажды; после этого расстанемся друзьями, хотя я не назвал себя.

— Я знаю тебя, ты Жираслан! — торжественно проговорил Лю.

— Так ты узнал меня?

— Узнал. Я принесу тебе большую чашу.

— А чем будет наполнена чаша? Жираслан пытливо смотрел на Лю. Но Лю не понял двусмысленности и простодушно спросил:

— А чего ты хочешь, махсымы или водки?

— Чего угодно, хотя бы воды, только не предательства. Но я верю тебе, сын Астемира.

Через минуту Лю был на кухне и просил воды для случайного путника.

— Глупый, — сказала ему Амира, наливая в чашу махсыму, — когда мужчина просит пить, то как же можно дать ему воду, если в доме есть махсыма или вино. Это только так говорится: попроси воды. Надо понимать, что под этим подразумевается. Ты, Лю, скажи путнику, что его просят войти в дом.

— А он знает, что у нас свадьба, — не без задора отвечал Лю, но тут же спохватился, как бы не сболтнуть лишнего.

Продолжалось веселье: пение, звон стаканов, стук чашек. На поляне перед домом молодежь не прекращала танцы; с большой чашей, наполненной махсымой, в одной руке и с куском баранины в другой Лю торопился обратно в сад, за плетень, к тому месту, где стояли кони гостей. Лю казалось, что он хорошо запомнил место, где он расстался со знаменитым абреком, но Жираслана там уже не было. Лю стоял в ожидании, что Жираслан увидит его. Звать его по имени Лю не решался. По-прежнему слышно было, как жуют кони, как шумят деревья, как в хлеве храпит Дорофеич. А Жираслана все не было. Лю поставил чашу на землю и пощупал карман: звякнули гильзы, но там была уже не прежняя записка, адресованная кем-то Жираслану, а новая, адресованная Жирасланом Иналу, Эльдару или Казгирею. Все это могло показаться сном. Лю уже переставал верить самому себе. Но вдруг раздались в стороне дома, откуда слышались пьяные возгласы, один за другим три выстрела. Кто-то тенью промелькнул мимо Лю. Заржал конь, и послышался его шаг; голос Жираслана успокаивал коня. Конь понесся вскачь.

Лю побежал к дому.

На пороге он столкнулся с Эльдаром и протянул ему гильзу с запиской.

Записку читали у лампы все разом: и Эльдар, и Инал, и Казгирей. В записке было всего несколько слов: «Куропатка сама полезла в большевистские силки — не избежать тебе, Казгирей, сковородки».

Все трое перехватывали записку из рук в руки, когда на пороге показался громадный Аюб. Не своим голосом он произнес только одно слово: «Эльмес» — но все поняли, что это значит: «Жираслан угнал Эльмеса».

— Свадьбу не портить! — повелительно сказал Инал и поглядел в сторону Веры Павловны. — Каким бы ветрам ни подставляла лиса свою шкуру, все равно она принесет ее меховщику. Ты, Эльдар, немедленно скачи в погоню… А конники твои ртами смотрят. Так ты им утри рты. Скачи немедленно и не возвращайся без головы разбойника. Не говорил ли я вам в свое время: никакой амнистии, кровь бандита и конокрада нельзя переделать. Каждый день доказывает правоту Инала. «Нетерпимый!» «Деспот!» Что вы будете делать без этого деспота, всем вам свернут головы, как курам. Как куропаткам… Свернут раньше, чем вы попадете в «большевистские силки». Что смотришь, что удивляешься, Казгирей? Или мало мы нарубили из-за тебя дров? Еще придется рубить. Ведь этого разбойника мы помиловали десять лет назад по твоей просьбе… Разве не так? А сегодня, ты слышал, просят выпустить на волю еще одного клеветника-бандита… Ну ладно, пока хватит. Продолжайте свадьбу!

По рассказам Инала Вера Павловна знала, кто такой Жираслан, чего от него можно ожидать. Уже по дороге из Пятигорска Сарыма не раз с тревогой озиралась, когда скопление встречных подвод мешало ехать и машина сбавляла ход. Сарыма призналась Вере Павловне, что она боится встречи с Жирасланом. «Ведь он способен на все, — говорила Сарыма, — а теперь он разъярен, как барс».

Как ни странно, но никто не спросил Лю, как попала к нему записка от Жираслана, — Эльдар ускакал вдогонку за дерзновенным, Инал, по-видимому, сейчас больше всего был озабочен тем, чтобы выходка Жираслана не нарушила торжество. Только Казгирей подозвал к себе Лю.

— Где ты взял эту записку, Лю? Кто тебе передал ее?

— Жираслан.

— Но где же ты с ним встретился?.. Впрочем, Лю, мы поговорим об этом потом. Удивительные дела!

Пиршество приостановилось, люди встали из-за стола. Женщины, исполняющие обязанности хозяек, показались в дверях. Старенькая, со следами былой красоты Амира благодарила стариков и других почетных гостей за внимание, оказанное столу. Тут же с испуганным выражением лица стояла Урара.

— Пусть каждый глоток, выпитый за этим столом, будет так же целителен, как молоко матери, — бормотала она, желая хоть чем-нибудь проявить свое участие и гостеприимство.

Казгирей всегда считался одним из самых блестящих джигитов Кабарды. Он и теперь не потерял своего обаяния. Обе женщины — Вера Павловна и Сарыма — направились к выходу, где их ожидал Инал. Казгирей шагал позади, положив одну руку на рукоять кинжала, другой рукою поправляя пенсне.

Две женщины, две красавицы, одна светловолосая, другая смуглая, черноглазая, но с такою же матовой нежностью лица, плыли впереди, как две луны, обе в легком, в белом. Инал подошел к Сарыме (танцевать с Верой Павловной ему не полагалось), Казгирей взял руку Веры Павловны. Неутомимая молодежь расступилась, очищая на полянке перед конюшней место для новых танцев, гармонисты взяли первые аккорды кафы Инала, первая пара — Инал и Сарыма вышли на середину.

За ними шли Казгирей и Вера Павловна. Веселье продолжалось, но на душе Лю было скверно.

Как могло случиться, что он невольно стал предателем? Но кого он предал — Жираслана или Эльдара, а может быть, Казгирея? Не напрасно же Казгирей только что посмотрел на него с таким укором.

В тягучие аккорды гармошки и прихлопывание ладошами то и дело продолжал врываться могучий храп со стороны хлева. Лю побежал туда и, прислонившись к стене, громко разрыдался. Лю был сейчас самым несчастным человеком в большом ауле, продолжающем праздновать свадьбу Инала.

ДЖИГИТЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Жансох не чувствовал себя вправе идти на свадьбу Инала, он оставался в Бурунах с учениками. По прежнему он был и Жансох, и Джонсон, и учитель, и учком. Беззлобно он ожидал часа, когда передаст свои полномочия Казгирею. По-прежнему при каждом удобном случае он вытаскивал свою маленькую книжечку, напоминавшую амдег — арабскую азбуку, по которой учатся арабской грамоте в медресе. Выслушав вернувшихся со свадьбы музыкантов с не меньшим любопытством, чем большекружечники, столпившиеся вокруг, он не преминул тотчас же отыскать в своей книжечке подходящее слово и изрек:

— Фантасмагория!

На этот раз никто не заинтересовался значением замысловатого слова, все снова и снова просили то Лю, то Сосруко повторить рассказ об удивительных событиях, случившихся на свадьбе в Прямой Пади. Лю и Сосруко немалых усилий стоило умолчать о том, что казалось им действительно самым интересным, о том, что они скрытно привезли завернутые в тряпки револьверы, найденные в могильнике.

И вот наступил день, когда Жансох вынужден был освободить свою комнатку и переселиться в общежитие к ученикам, — Казгирей приехал.

В интернате не сразу узнали об этом, а лишь после того, как чей-то незнакомый голос начал раздаваться то на дворе, то на кухне у Матрены. Казгирей приехал незаметно, не так, как в первый раз, не на великолепном «линкольне» Инала и даже не на разбитом «фордике» Шрукова, а на линейке, с чемоданчиком, кое-что было еще завернуто в бурку. Как раз в этот момент Лю и Сосруко, окруженные толпой ребят, может быть, в сотый раз рассказывали, как ловко Жираслан увел знаменитого коня Эльмеса.

— Эх, если бы у вас был револьвер, — неожиданно пропищал Аркашка, — вы бы взяли его в плен. Тр-р-р. — Аркашка повел правой рукой с воображаемым револьвером и вдруг замер: прямо по направлению предполагаемого выстрела стоял статный джигит — это был долгожданный Казгирей.

— Здравствуйте, джигиты просвещения, — приветствовал он новых своих подопечных, — кого же это вы расстреливаете?

Аркашка, смутившись, потупился и молчал. Вообще получилось совершенно так, как в то утро, когда неожиданно в дверях появился милиционер Ахмет, впрочем, с той разницей, что появление Ахмета испугало, а появление Казгирея обрадовало ребят.

Замешательство быстро прошло, все почтительно окружили Казгирея. Сосруко, чувствуя себя старшим среди других, сказал:

— Салям алейкум, Казгирей. Это не в тебя стреляли, в Жираслана.

— Алейкум салям, — отвечал тот. — Я думаю, что пока нет необходимости хвататься за оружие, давайте лучше возьмемся за перо, за книгу, за музыку… Есть много прекрасных вещей на свете, кроме винтовок и кинжалов… Давайте в самом деле будем джигитами просвещения. А?

Так произошла первая встреча нового заведующего интернатом Казгирея Матханова с его воспитанниками.

Стараясь хоть чем-нибудь утешить смущенного Жансоха, Казгирей оставил его своим помощником. Но теперь Жансоху не приходилось, как прежде, сбрасывать одеяла с ленивцев или брызгать на них по утрам холодной водой. Сосруко вскакивал даже раньше других и каждый раз с вопросом:

— Казгирей не искал меня?

Ребята смеялись: мол, действительно искал, чтобы послать на стройку в агрогород, но не решался разбудить.

А Лю как-то брякнул:

— А как же Казгирею подойти к твоей кровати, когда у тебя под подушкой колотушка от барабана!

Сосруко метнул грозный взгляд в сторону Лю и многозначительно заметил:

— Валлаги! У меня под подушкой больше, чем только колотушка от барабана.

Лю понял его. И с тревогой подумал, что это неосторожно — держать под подушкой револьвер. Он, Лю, аккуратно обмотал свой револьвер тряпками и закопал в надежном месте во дворе еще несколько ночей назад.

До завтрака Лю сбегал в комнату к Казгирею. Лю никогда не видел прежде такого одеяния, какое по утрам носил Казгирей. Он был в остроносых турецких домашних туфлях с загнутыми носками и в пестром шелковом халате. Он, как всегда, приветливо встретил Лю.

Лю тяготился необходимостью таиться от Казгирея. Случалось, он и ночью просыпался и спрашивал сам себя: хорошо ли это, что он не говорит Казгирею о тайне своей и Сосруко, о том, что у них есть револьверы, о том, что они собирают порох и пули? Но сказать об этом Казгирею было так же трудно, как и не говорить. Все в старой комнате выглядело теперь по-другому. Кровать, на которой еще так недавно лежал ушибленный Лю, Жансох покрывал простым серым одеялом, теперь же она была застлана красивой леопардовой шкурой. На стене была развешена бурка, на бурке скрещены кинжалы… А книг! Лю никогда не видел столько книг. Были тут и тяжелые китапы, арабские книги, страницы которых покрыты вычурными письменами; но Лю больше нравились русские книги, в них встречались интереснейшие картинки. Казгирей обещал, как только Лю начнет бегло читать по-русски, подарить русскую книгу для чтения, в которой много стихов (Лю особенно нравилось, что стихи напечатаны длинными столбиками). Кабардинские книги-учебники отпечатывались латинскими буквами, но Лю знал от Астемира, что скоро и кабардинские книги будут печататься не латинскими буквами, а русскими. Об этом говорил и Казгирей.

— Да, Лю, скоро будет установлен русский алфавит. Ты должен хорошо овладеть русским языком, если хочешь быть настоящим просвещенным джигитом.

— А просвещенный джигит может скакать на коне и стрелять? — спрашивал Лю.

— Валлаги, может. Просвещенность всему помогает. Просвещенный джигит и на коне держится красивее, чем непросвещенный. Но теперь, Лю, близится время, когда в руках лучше держать книжку, чем кинжал. Это хорошенько запомни. Говори это и товарищам.

— Когда же так будет? — не терпелось Лю. — Когда построят агрогород?

— И агрогород поможет. Но главное зависит от нас, от нас с тобой. — И вдруг Казгирей Спросил: — А скажи мне, Лю, этот маленький Таша, Цыш, как вы его называете, он, оказывается, брат Ахья, сын балкарца Казмая?

— Да, Цыш сынок Казмая, брат Ахья.

— Это тот самый мальчик, который держит уразу?

— Он уже не держит уразу, — возразил Лю, — мы ему сказали, что ураза — это червь.

— Хороший мальчик этот Таша… Но какой же он печальный, — сказал Казгирей.

— Ему жалко Ахья и сестру Фаризат, которую выгнал Иная.

— Инал не выгнал Фаризат, — строго заметил Казгирей, — он ее оставил ради другой жены, потому что хочет иметь сына, а Фаризат не имела сына. Не надо говорить: выгнал. Это нехорошо, это неправильно. И вот что я тебе скажу, Лю: никогда не прибегай к грубым выражениям, все хорошее укладывается в вежливые слова, и только нехорошее требует грубых выражений.

Лю смутился: в самом деле, не заводить же Иналу двух жен. Астемир давно говорил, что большевики против гарема. И не надо ругаться, лучше хвалить; и может быть, для того только, чтобы похвалить Матрену и этим загладить свою грубость, Лю сказал:

— А Матрена сегодня сварила суп с мясом.

— Да, да, Лю, пора идти завтракать.

В столовой все весело и приветливо встретили Казгирея. Матрена стояла у края стола, важная и довольная. Из огромной кастрюли валил пар, Матрена ждала распоряжения Казгирея, чтобы начать разливать суп, а в стороне, у окна, Дорофеич стучал о подоконник черенком ножа и что-то сердито выговаривал маленькому Таша. Мальчик же, очевидно, только что плакал и продолжал всхлипывать, утирая нос рукавом.

Истощенный уразой, Таша заболел куриной слепотой. Об этом не хотели говорить Казгирею. Жансох, Матрена и Дорофеич решили лечить Таша усиленным питанием. Матрена принесла из дому добрый кусок свиного сала, но, зная, что Таша не будет есть кашу или картошку со свининой, стала тайком сдабривать пюре или кашу растопленным салом. До сих пор эта уловка удавалась, но кто-то из мальчиков подсмотрел, что Матрена кладет в пюре Таша топленую свинину, и сегодня, увидев суп с мясом, проговорился:

— У нас нынче завтрак будет не хуже, чем у Таша, и даже лучше — у него со свининой, а у нас с говядиной.

Таша вне себя бросился на кухню с ножом в руках, все ужаснулись, решив, что Таша хочет зарезать Матрену. Но Таша не хотел зарезать Матрену, он исступленно кричал:

— Ты давала мне свинину, так теперь ты же должна пустить мне кровь. Режь меня, прошу тебя, умоляю тебя, Матрена, режь меня, пусти мне кровь.

Великолепный завтрак был омрачен. Казгирей, подозвав Таша, вместе с ним поднялся к себе наверх. Они долго там о чем-то говорили, потом Казгирей вернулся вниз — наступило время уроков, а Таша остался в комнате Казгирея один. Казгирей успокоил его, накормил пряниками и шоколадом, которые были у него в ящике, напоил сладким какао и уложил спать в свою кровать. Все это, конечно, стало известно позже, после уроков, после обеда, к вечеру, когда повеселевший Таша вернулся к товарищам.

В ту ночь Лю и Таша долго перешептывались. Сосруко все не приходил. У самого Сосруко было одно чрезвычайно важное дело, в которое он воздерживался посвящать даже своего постоянного компаньона Лю. Сосруко готовил взрыв: спрятавшись в отдаленных кустах. покрытый к тому же ночной темнотой, делал из консервной банки нечто вроде бомбы. Где-то он достал селитру, подсыпал в нее порох из охотничьих патронов, выпрошенных у охотников, добавил мелких острых камешков; всю эту смесь высыпал в банку, и теперь оставалось только разрешить задачу: каким способом вызвать самый взрыв, что может послужить фитилем для бомбы? Впрочем, назначение взрыва тоже не было ясно Сосруко. Так, на всякий случай… На всякий случай они должны быть готовы ко всему. До самого Жираслана должен дойти слух, что джигиты просвещения из интерната в Бурунах, возглавляемые Казгиреем Матхановым и Сосруко, вооружены до зубов, не так-то просто взять их голыми руками.

Как все изменилось с приходом в школу Казгирея!

Теперь ребята старались не опаздывать к завтраку, быстро строились во дворе, быстро и весело занимали свои места в столовой. Сосруко с загадочным видом, стоя на крыльце, пропускал вереницу будущих джигитов просвещения. Все с нетерпением ждали, что нового скажет Казгирей за завтраком. Это вошло в обычай. Почти каждое утро Казгирей сообщал что-нибудь новое — приглашен новый учитель по арифметике; будут куплены новые, настоящие парты; предполагается всех ребят одеть в униформу; не сегодня-завтра Казгирей начнет разучивать с учениками не только новые марши, но и пьесу для постановки на сцене…

Все это было необыкновенно интересно. И вот сегодня ребята увидели во дворе нового джигита, беседующего с Казгиреем, и справедливо решили, что это и есть новый учитель по арифметике, а раз учителя пригласил Казгирей, то несомненно, он учитель замечательный. Пусть он будет требовательный, но зато он наконец обучит ребят арифметике, и тогда уже никому не удастся обсчитать ни их самих, ни их родителей ни на базаре, ни на мельнице, ни в магазине.

Новый учитель, которого звали Селим, Селим Карданов из Нижнего Баксана, вежливо отказался от завтрака, хотя сегодня опять был вкусный суп с мясом и Матрена уже предчувствовала удовольствие налить Казгирею и новому учителю полные миски. Вероятно, желая щегольнуть перед новым человеком своей стряпней, она с особенной щедростью зачерпнула из кастрюли, когда наливала миску для Казгирея. Следующей шла миска Сосруко. И что же? Ни слова не говоря, Казгирей отдал свою миску силачу Сосруко (может быть, это было и справедливо), а сам взял его миску. Казгирей старался это сделать незаметно, но Сосруко, растерявшись, не сразу сообразил, чего хочет Казгирей, и пробасил:

— Казгирей, ты ошибся, ты оставил мне свою миску, тут же больше мяса.

— Вот и хорошо, — нашелся Казгирей, — тебе, Сосруко, нужно есть больше мяса, если хочешь соревноваться с Любом.

Все кругом рассмеялись. Посмеялся и Селим, новый учитель по арифметике. Он сидел за столом в шапке, согласно старому кабардинскому обычаю. Казгирей, собираясь что-то сказать, запнулся, как бы решая, стоит ли говорить, и, решив, что именно сейчас-то и нужно об этом говорить, извинился перед Селимом и сказал так:

— Это верно, Селим, что у кабардинцев не принято снимать за столом шапку, но нужно помнить, что этот обычай относится еще к тем временам, когда людям всюду грозила опасность. Вот в те времена люди не расставались с оружием даже тогда, когда пахали, даже спали с оружием под головой. К тем временам относится и правило не снимать за столом папаху. — Казгирей улыбнулся. — Тут тебе, Селим, ничего не угрожает, мы все хотим, чтобы ты сразу почувствовал себя здесь спокойно и уверенно. У нас много работы. Мы во многом отстали. К сожалению, нам проще перечислить то, что у нас уже наладилось, чем то, чего у нас еще нет, но должно быть. С будущего учебного года все будет по-другому.

Пока Казгирей говорил, Селим снял папаху и положил ее к себе на колени.

Сообщение о том, что в новом учебном году все будет по-новому, очень заинтересовало всех, но каждый представлял себе это по-своему. Лучше всех представлял себе это Лю, с которым Казгирей говорил об этом не раз, и, должно быть, желая проявить свою действительную просвещенность, Лю неожиданно для самого себя громогласно заявил на всю столовую:

— Да, будет много нового! В будущем году у нас в интернате будут девочки!

Вот так новость! Вот уж чего никто не предполагал! Девочки в интернате!

Со всех сторон на Казгирея посыпались вопросы. Правду ли говорит Лю, неужели в самом деле в интернате будут девочки? Мыслимое ли это дело? Да откуда же они возьмутся? Кто же из матерей и отцов согласится отпустить девочек из дому в интернат? Что, наконец, об этом думает Матрена? Согласна ли она, чтоб были девочки?

Матрене это сообщение, однако, очень понравилось. Она твердила, радостно зардевшись:

— О, це друге дило! О, це, Казгирей, ты правильно задумал! И мне будут помощницы. А то — сбоку агрогород чи шо, а у нас як в казарме.

— Будут, будут тебе помощницы, — подтвердил Казгирей, — и перед другими стыдно не будет… А теперь, джигиты просвещения, быстренько в седла и на урок! Да смотрите не отбейте у Селима охоту прийти к вам завтра.

— Максимальное напряжение! Апогей! — закруглил Жансох.

Замысловатые слова Жансоха опять оказались кстати.

Вечером после ужина, когда ребята разошлись по классным комнатам и готовили уроки, Казгирей вошел в самый просторный класс, где за партой сидел и Лю. В руках у Казгирея была книга. Одни мальчики еще ниже склонились над партами, другие с любопытством подняли глаза: сядет ли Казгирей за парту: и, как всегда, он сел с краю передней парты лицом к классу, спросил:

— Кто из вас знает стихи?

Стихов никто не знал, хотя многие знали песни.

— Ну, стихи это не совсем то же самое, что песня. Сядьте ко мне поближе, я прочитаю вам стихи.

Все тесно сбились на ближайших партах.

Казгирей, сняв пенсне, поиграл им, добрыми глазами глядя на мальчиков, раскрыл книгу и начал читать:

…Старик, я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас.

К чему? Угрюм и одинок

Грозой оторванный листок…

Далеко не все слова были понятны, знакомы, но общий смысл того, что говорил так складно, так красиво, так напевно Казгирей, — общий смысл стихов был понятен.

Лю слушал с замиранием сердца. Он чувствовал какое-то волшебство. Хотя и ему многие русские слова были незнакомы, каким-то чудом вставали перед ним картины густого леса в горах, где ночью затерялся мальчик, он следил за тем, как мальчик взбирался на деревья, падал и рыдал, он думал, что таким мальчиком мог быть и Аркашка, и он сам, Лю. Он оглянулся на Сосруко, посмотрел на лицо Аркашки и понял, что те тоже что-то видят и переживают. И Лю не ошибся.

Таша по-русски понимал еще меньше, чем Лю, но после чтения по-русски Казгирей начал говорить тем же певучим голосом, как будто он не говорит, а играет на музыкальном инструменте, начал говорить то же самое по-кабардински. И тут Таша не выдержал и заплакал.

— Что с тобой, Таша? — прервал чтение Казгирей. — Что с тобой?

Таша ничего не мог сказать и убежал из класса.

— Валлаги, я не думал, что это произведет такое действие, — проговорил Казгирей, — но вот что, ребята, я думаю, все вы согласитесь со мной, этих слез не надо стыдиться. Мы сегодня читали поэму русского поэта Лермонтова «Мцыри». — И Казгирей объяснил значение этого слова «мцыри», и что значит слово «поэма», и что значит слово «поэт». Лю, да и не только он один не помнили более интересного урока, чем этот урок поэзии.

Уже все разошлись, Сосруко опять скрылся где-то для продолжения своих таинственных занятий. Таша забился в темный уголок, Лю подсел к нему, и они заговорили о стихах. Оба мальчика продолжали испытывать чувство странного очарования, и необыкновенно сладко было им признаться друг другу в своих чувствах.

За время летних каникул Казгирей хотел основательно отремонтировать помещение интерната да кое-что еще пристроить. Дорофеич и Сосруко собирались в Нальчик за известью, красками и другими строительными материалами. Заодно им поручили купить холстину для театрального занавеса и декораций. Не сегодня-завтра предполагалось приступить к чтению и репетициям пьесы Казгирея, намеченной к постановке.

Хотя отъезд Сосруко на несколько дней задерживай начало репетиций, Лю втайне был доволен тем, что Сосруко уезжает. Лю увиливал от разговора, а Сосруко, наоборот, все искал случай посвятить Лю в свои успехи по изготовлению бомбы.

Пиротехника теперь не увлекала Лю, ему грезились стихи. Он с радостью и удивлением замечал, что в нем самом будто что-то пело: обыкновенные прежде слова приобретали какую-то особенную звучность, смысл и очарование.

Лю не раз слышал, что самый мудрый, самый лучший язык — арабский язык, потому что это язык аллаха и Магомета. Он и раньше сомневался, так ли это, а теперь твердо решил: русский язык лучше, потому что на этом языке можно сложить такие стихотворения, какие складывал поэт Лермонтов. На арабском языке Лю слышал только стихи из Корана — то были совсем другие стихи… Лю старался подобрать звуки и слова на родном языке, но так, чтобы они тоже звучали для него как музыка, и он с радостью замечал, что слова у него складываются размеренно, красиво и чувствительно. Ему даже стало немножко страшно и стыдно продолжать, потому что этими словами неожиданно для самого себя он заговорил о Тине, о том, какое у нее милое, веселое, нежное личико, какие горячие глаза и свежие губы… Но как ни хороша кабардинская девочка Тина, как ни веселят ее глаза, еще лучше добрые глаза и ласковый голос джигита Казгирея, потому что он настоящий джигит просвещения, старающийся каждого порадовать. Он добрый, он стройный, он красивый, он смелый и неподкупный, и Лю хочет сделаться таким же, как его учитель Казгирей, чтобы быть достойным милой Тины…

Вот какое сочинил Лю стихотворение.

Как же можно было сочетать с этим сочинением грубый разговор о бомбе, которую, как уже знал Лю, Сосруко хотел смеха и страха ради взорвать, а Лю должен был помогать ему. Нет, одно с другим никак не вязалось.

Вот почему Лю испытал даже чувство некоторого облегчения, когда увидел в окно, как Дорофеич влез на подводу, а потом в своей новой праздничной гимнастерке сел Сосруко, взял вожжи и взмахнул кнутом. Подвода укатила.

Лю выбрал из своих запасов бумаги самую красивую тетрадь и тщательно, буква за буквой, слово за словом, совершенно так, как он видел это в печатной книге — столбиком, русскими буквами записал свое первое стихотворение на кабардинском языке.

ДОБРОЕ ДЕРЕВО ДАЕТ ДОБРЫЕ ПЛОДЫ

Казгирей рассказал на уроке о другом великом русском поэте, Пушкине, прочитал его длинные стихотворения — поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан».

Рассказ о том, что и Лермонтов и Пушкин были застрелены, заставил задуматься Лю. Справедливо ли при таком злодействе, как убийство поэта, отказываться от закона кровавой мести, вопрошал он своего наставника. Казгирей отвечал: убийцам мстит презрение всего народа. Но такое объяснение не всем показалось убедительным.

Сосруко знал от своего отца, что кабардинцы от века не могут простить кому бы то ни было две вещи: поджог и покушение на честь замужней женщины. Виновных в этих преступлениях карали беспощадно.

— Валлаги, вот я и говорю, что поэт должен уметь стрелять и делать бомбы. Если бы я был братом Пушкина, я бы заколол этого Дантеса.

Казгирей старался вновь вернуть внимание учеников к поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова или вновь разбирал с ними роли актеров в пьесе «Калым».

В пьесе «Калым» Лю получил интересную роль комсомольца Маира. Вот о чем была эта пьеса.

Люсана полюбила комсомольца, но невежественная мать-вдова не столько думает о счастье дочери, сколько о хорошем калыме или, по крайней мере, о таком зяте, который мог бы своими молитвами расчистить ей дорогу в рай. Кто же мог бы это сделать, если не мулла? Вот мать и рассуждает: если Люсану возьмет богатый человек, то уже одно богатство облегчит ей дорогу в рай. Если Люсана выйдет замуж за муллу, то она, мать Люсаны, предстанет перед аллахом с «чистым лицом» и «прозрачной душой». Но если она, Люсана. не приведи аллах, в самом деле отдаст предпочтение комсомольцу, то и ей и матери вечно вариться в кипящей смоле.

Но Маир не уступает, он борется за свое счастье, Люсана хочет бежать с ним. Мать грозит ей самосожжением. А случись эта беда, то Люсана, нарушившая слово матери, будет еще и проклята аулом, изгнана. Люсана страдает. О ее страданиях узнаёт прославленный песнотворец Мурза. Он поет ей песню, из которой видно, что истинная любовь несовместима с грехом, что правда всегда на стороне любви. Вдохновенная песня Мурзы проясняет сердце и сознание девушки. Она чувствует, что действительно правда в силе ее любви и эта правда должна победить. Так и происходит. Славный песнотворец ходит из дома в дом и всюду своей песней склоняет людей на сторону любящих. Любовь Люсаны и Маира торжествует. Это и есть самый дорогой калым.

Кто же мог сыграть роль Люсаны, если не миловидный, похожий на девочку, Таша? Но согласится ли Таша после отказа Сосруко играть роль женщины? Однако, к общему удивлению и радости, Таша согласился, но при соблюдении трех условий: как только в интернате появятся девочки, он уступит одной из них свою роль; если уж надевать парик, то вместо обычных трех волосинок у него должны быть две самые черные, самые красивые, до самых пят косы; и, наконец, Лю не должен говорить ему:

«Ты — моя жизнь, я вижу горы твоими глазами, я слышу пение птиц твоими ушами», — потому что как только Лю начинал это говорить, Таша охватывал неудержимый смех.

Все условия Таша были приняты. Больше того, Лю сказал, что если будут ставить спектакль в Шхальмивоко, то роль Люсаны, наверно, согласится исполнять Тина или даже младшая сестра Сарымы Рум, обучающаяся сейчас в Москве на артистку.

Жансоху поручили роль муллы, и он оказался великолепным комическим актером. Когда он доставал из кармана свой словарь иностранных слов, заменяющий ему Коран, и начинал выдумывать молитвы, все надрывались от хохота. А сам Жансох даже не улыбнется.

Роль старухи матери пришлось взять на себя Казгирею.

Самая трудная и самая благородная роль старика песнотворца досталась таким образом Сосруко.

Ученики, не участвующие в пьесе, и с ними Матрена целыми часами толпились в дверях, восторженно наблюдая, как Жансох изображает муллу, а Казгирей — старуху.

Так шли дни между учебой и развлечениями. На вечерней репетиции как всегда в дверях стояла толпа зевак, охала и ахала; прыскала в кулак Матрена. К концу репетиции пришло даже несколько любителей из аула. Это воодушевляло и подбадривало актеров.

Кто-то верхом въехал во двор. Послышались голоса:

— Смотрите-ка, Казмай приехал.

— Валлаги, это Казмай! — воскликнул Аркашка, выглянув в окно. — Слышишь, Таша, Казмай приехал.

Все бросились к окнам.

К Казгирею наезжало много людей, хотя это и не всегда было ему удобно. Молодые учителя являлись со всех концов Кабарды за советом, с просьбой включить их в семинары и конференции по переподготовке. Иные люди приезжали просто затем, чтобы побеседовать с умным человеком, известным своей отзывчивостью, другие — по старой привычке искали у него справедливости и защиты от какой-либо обиды. Заглядывали и такие люди, как, например, арабист Доти Дауров, не скрывающий своей ненависти к Иналу, который платил ему тем же.

Чуть ли не ежедневно на дворе школы стояли под седлом чужие кони. Казгирей понимал, что паломничество это не может нравиться Иналу, и он, как мог, уклонялся от встреч, но часто был не в силах отказать старым своим соратникам, когда-то единомышленникам, уважаемым людям.

Так и на этот раз, прервав репетицию, он пошел навстречу почетному гостю. Видно было, Казмай приехал издалека и коня не щадил.

Казмай сошел с седла и расслабил подпругу, отодвинув седло на круп, чтобы конь остыл, обсохли его взмыленные бока.

— Какой дорогой гость! Салям алейкум, Казмай, — встречал старика Казгирей.

Казмай вытер ладони о штаны.

— Салям тебе, Казгирей! Алейкум салям! О-хо-хо… Валлаги, ты не будешь рад моему приезду, Казгирей, я — гость тревоги!

— Всегда рад тебе, дорогой Казмай!

— О-хо-хо! Да будут по-прежнему крепкими твои ноги, Казгирей, ноги, которые принесли тебя обратно на землю твоих отцов! Да будет светлым тот день, когда ты решил вернуться к родному очагу… Я очень рад видеть здоровым своего прежнего командира полка. — Старик вспомнил время, когда он дрался за Советскую власть под командованием Казгирея.

— Я не меньше рад, Казмай. Будь гостем. — И, взяв старика под руку, Казгирей повел его в помещение. Но старик упирался: нет, лучше не вносить в этот дом тревогу.

— Этот дом — общий дом. Это школа, в которой воспитывается твой младший сын. Это и твой дом, Казмай… Гляди, как забился в угол твой маленький Таша. В кого он? Почему он такой? То застенчивый, как девочка, то упрямый, как фанатик. Но ничего, он сейчас покажет всем нам, как нужно изображать девочку на сцене. Будет театр.

— Это интересно, Казгирей! Валлаги, очень интересно… Но я хотел говорить с тобой, Казгирей… Мне посоветовал поговорить с тобой Астемир из Шхальмивоко…

Казгирей догадывался, что привело сюда старика, и, чтобы как-то умерить его волнение, предложил:

— А сейчас, Казмай, садись и слушай, но может быть, ты устал? Предпочитаешь отдохнуть?

Но старик был верен себе:

— Аллай, Казгирей. Отдыха мне не надо, хотя дорога моя была длинна. Я был не только у Астемира, я был и у прокурора. Мое дело еще длиннее. Сначала я буду слушать тебя, потом ты будешь слушать меня, только слушай до конца: не услышишь начала, не поймешь конца. А с сыном я поговорить успею.

Таша тем временем сбежал и так удачно спрятался от глаз отца, что артиста нигде не могли найти. Время уходило, и Казгирей решил ограничиться сценой, в которой старый песнотворец, гекуако Мурза, взывает к народу о справедливости. Эта сцена плохо давалась Сосруко. Казгирей хотел заново пройти ее, еще раз прочитать монолог Мурзы перед Сосруко в надежде, что тот наконец усвоит свою роль.

Казгирей не сразу сумел освободиться от тревоги, навеянной гостем, и войти в образ народного правдолюбца. Но вот он успокоился, его голос зазвучал звонко и убедительно, и тут вдруг на глазах артистов и зрителей произошла не предусмотренная пьесой сцена. Старый Казмай вскочил, бросился к Казгирею со слезами на глазах и горячо заговорил:

— О Казгирей, правдивый человек! Я пришел к тебе, помня, что ты всегда защищал справедливость с оружием в руках, но я не знал, что ты стал гекуако. Вот я узнал это, и теперь я убежден, что не напрасно преодолел горный перевал и много рек и ручьев. Гекуако не может не стать на сторону обиженного, а ты знаешь, Казгирей, как обидел меня Инал. Ты знаешь, что я пришел к нему на свадьбу, хотя люди и могли осудить меня за это. И ты знаешь, что я ничего не достиг, обесчещенная Фаризат вернулась к своей старой матери, а ее брат Ахья, которого мы вместе с тобой, Казгирей, спасли от обезумевших шариатистов, — Ахья страдает в темнице. Так неужели же ты, гекуако, чье слово должно бичевать и разрываться, как бомба, не сумеешь сказать Иналу всю правду! Валлаги, Казгирей!

Я знаю, что ты не отпустишь старика, покуда не успокоишь его, покуда не пообещаешь говорить с Иналом тем же голосом и такими же словами, какими ты говорил только что.

Репетиция приостановилась.

— Успокойся, Казмай, успокойся, — говорил Казгирей, но старик не мог замолчать.

— Смеются надо мной, что ли? Говорят, Инал хочет чистить меня? Разве я такой грязный? Изгонять из партии большевиков, а потом на Соловки. За что? Я воевал против Урусбиева, против Деникина, против Шарданова и Залимхана. За что же теперь меня бьют? Почему меня отбрасывают, как старые ноговицы?

Наконец Казгирею удалось увести Казмая к себе в комнату.

Когда Казгирей сошел вниз в опустевшую столовую, где обычно происходили репетиции, там уже поужинали, убрали посуду. Совсем стемнело, но в углу Казгирей приметил чью-то фигуру.

— Это ты, Лю? — негромко спросил Казгирей.

— Это я. — В голосе мальчика послышалась радость.

Лю прятался от Сосруко, который сейчас же после репетиции отвел Лю в сторону и сообщил: «Сегодня будем взрывать бомбу, ты будешь мне помогать». А Лю меньше всего хотелось именно сегодня взрывать бомбу. Вот почему он прятался от Сосруко.

Лю чувствовал всей душой, что сейчас произойдет то, чего он ждал столько времени.

— Это твоя тетрадь? — спросил Казгирей.

— Моя, — шепотом отвечал Лю.

— Да, это твоя тетрадь, она не могла бы принадлежать другому. Я уже говорил тебе, Лю, что я почувствовал в твоем отце поэта. И вот я вижу, что яблоко не далеко упало от дерева.

Это налитое соком яблоко от плодоносной яблони. Я рад, что у Астемира такой сын. Я верю, Лю, что ты примешь в свое сердце тревоги гостя, каким сегодня явился к нам старый Казмай… Но что же мы будем делать с ним, с добрым стариком? Он, по своей простоте душевной, не понимает, что еще крепче затягивает узел… Казгирей сел рядом. Все располагало к откровенности — таинственность поздних сумерек, тишина, и Лю решился заговорить о том, что его мучило последнее время.

— А думал я, Казгирей, что Инал нехорошо делает. Почему он так делает? Казмай — хороший, Ахья тоже хороший. Ахья первый организовал комсомол в Верхнем Батога, и бандиты хотели его зарезать. Другое дело, что Инал не хочет оставить Фаризат своей женой. Ты сам, Казгирей, сказал, что есть для этого причины. Но зачем Инал держит в тюрьме Ахья?

Лю ожидал разъяснения, но его наставник молчал. Тогда Лю продолжил:

— А другие говорят, что Инал добрый. И, смотри, в самом деле: Инал построил мосты, провел дороги, посылает комсомольцев учиться в Москву и в Ростов. Он хотел и Тину послать учиться, но княгиня не пустила ее. А Рум — наша соседка, сестренка Сарымы — и сейчас учится там на артистку. Мой брат Тембот тоже в Москве. И другие мальчики и девочки учатся. Их всех Инал послал в Москву… Вот как!

— Да, все это делает ему честь, — согласился Казгирей, — мы еще не раз поговорим об этом, Лю. Не за горами то время, когда ты и сам станешь многое понимать. А сейчас нам с тобой нужно делать свое дело — учиться! — И вдруг Казгирей заговорил с деланной строгостью: — Да что же ты здесь сидишь? Давно поужинали, пора готовить уроки, ложиться спать. Почему ты здесь?

И в тот самый момент, когда Лю раскрыл рот для того, чтобы наконец во всем признаться Казгирею, на дворе раздался грохот взрыва, задребезжали в окнах стекла.

— Что это? — вскочил Казгирей.

Повсюду забегали люди, на кухне у Матрены загремела посуда. Озадаченный Казмай сходил по лестнице, положив руки на кинжал.

Казгирей и Лю выглянули в окно.

— Да это же Дорофеич! — изумленно воскликнул Казгирей.

И было чему изумляться: Дорофеич, испуганный насмерть, пробежал мимо окна, придерживая расстегнутые штаны.

А случилось вот что.

В Нальчике на базаре, после того как все было успешно куплено, Дорофеич решил вознаградить себя. Он уговорил Сосруко отдать ему новую гимнастерку (а Сосруко ею так гордился), обещая взамен другую, лучшую, командирскую. Гимнастерку Дорофеич продал, на вырученные деньги крепко выпил, а вернувшись в Буруны, забыл о своем обещании и вместо новой командирской гимнастерки выдал Сосруко старую, поношенную. Вот Сосруко и решил отомстить, напугав старика взрывом консервной банки, начиненной порохом. Высмотрел, когда Дорофеич уединился в уборной, и поджег фитиль. Никто не мог предвидеть грозных последствий непристойной выходки Сосруко. Этого не мог предвидеть даже Казгирей, который строго наказал виновного, лишив его звания барабанщика в оркестре и устранив от участия в спектакле.

ИСХАК ВОЗВЕЩАЕТ О СХОДЕ

К вечеру, еще задолго до появления ущербной луны, дед Исхак начал объезжать дворы, возвещая о предстоящем в пятницу сходе. Он подносил к устам самодельные бжами, выточенные из ствола старого ружья, заводил песенку и потом возглашал голосом достаточно громким, звучным и важным, чтобы иметь право называться голосом государственным:

«Почтенные сограждане! Потомки жерновщиков! Слушайте!..»

Сход ожидался большой, важный и горячий.

Уже во второй раз собирались люди для разбора дел чрезвычайной важности. Ими уже занимался сельский сход больше недели назад, когда месяц еще был молодым. Хотя пора стояла летняя, все же многие обратили внимание на то, что месяц по-весеннему зеленоватый, а это, как известно, сулит благоприятный, урожайный год. Но на сходе люди больше отмалчивались, чем говорили. Так и отмолчались. Сход пришлось распустить, чтобы снова собрать его, когда люди лучше уразумеют то, чего от них ждут. Неизвестно, были ли на этот раз люди подготовлены лучше, но ждать больше не было возможности. На сход собирался приехать сам Инал. Предполагалось завершить сход необыкновенным образом — представлением на сцене.

Все с любопытством ожидали необычайного зрелища. Несколько раз приезжал в аул сам Казгирей. Людям было известно, что и Казгирей, и председатель Нахо, и учитель Астемир очень заняты приготовлениями к чистке партии — делу и государственному и таинственному. Можно чистить коня, ружье, наконец, кастрюлю, но вот как чистить партию, мало кто понимал это, а те, кто как будто и должен кое-что смыслить, не могли толком объяснить другим эту загадку. Давлет, например, принимал важный вид и говорил:

— Начнут чистить, закрывай окна в своем доме — пыль пойдет столбом.

— Ну хорошо, — возражали ему, — пойдет пыль. От кого же она пойдет? От людей, что ли? Да разве людей чистят? Люди ходят в баню.

— А вот когда начнут чистить, тогда и узнаешь, как чистят людей, — неопределенно отвечал Давлет. — Валлаги!

— А тебя будут чистить? — спрашивали Давлета, потому что он сам любил намекать на то, что якобы он человек партийный, в партии его хорошо знают, сам Инал не может обойтись без его советов. Давлет отшучивался:

— У меня нет времени. Вот разве только мой тулуп надо почистить к зиме.

— Что верно, то верно, — со смехом соглашались люди, — твой тулуп, наверно, не чище, чем твоя душа, — и заключали: — Вот как все несправедливо: кого надо чистить, того не чистят, тот сумеет спрятаться и от аллаха и от Инала…

Дело тем временем подвигалось вперед. В большой пустующей конюшне во дворе дома Жираслана что-то сколачивали, красили, навешивали. Там всегда толпились люди, подозревая связь этих работ с другими мероприятиями властей, и стоило только появиться Астемиру или Казгирею, люди обступали их и требовали ответа на неизменно волнующие вопросы: у всех ли будут отнимать конюшни? Кого считать кулаками, а кого подкулачниками? Зачем нужен колхоз? Где муллы будут совершать великий уаз, если у них отнимут старые мечети, а в агрогороде не построят новую? У кого молоть зерно, если у мельника Адама отнимут мельницу? Захочет ли вернуться Жираслан, если, как об этом говорили в прошлый раз на сходе, шхальмивоковцы все-таки возьмут беглеца на поруки?

Вот какие вопросы волновали людей, вот о чем Нахо, Астемир и другие руководители толковали на первом сходе, о чем собирались толковать на повторном. На каждый вопрос у разных людей были разные ответы. Одни считали, что кулак — это тот, у кого дом покрыт железной крышей, другие отвечали, что кулак ездит на верховых конях, тогда как середняк и бедняк пользуются арбой.

Легче всего было уговорить людей взять на поруки Жираслана. Кое-кто соглашался и с тем, что общинное управление мельницей лучше и справедливее единоличного… Но вот по-прежнему не находят поддержки предложения об упразднении мечетей и о поголовном вступлении в колхоз. Если говорить начистоту, и Астемир не был так уж уверен в правоте всех мероприятий. Польза коллективного хозяйствования и, наоборот, вредность религиозных культов не вызывала у него никаких сомнений. Но как поступить со служителями культа? Действительно ли необходимо всех их, как кулаков, выселять из Кабарды в далекую Сибирь или на Соловки? Часто его доброе сердце было на стороне Думасары и вступало в противоречие с сознанием партийного долга. Нелегко ему было по этой же причине говорить с Лю, у которого возникало множество недоумений: почему так несправедливо обошелся Инал со стариком Казмаем? Кто станет опекать маленького Таша, если Казмая пошлют на Соловки? Что сделают со старым муллой Саидом, когда закроют мечеть? Почему, наконец, отбирают мельницу у мельника Адама? Ведь Адам сам построил ее, мельник он заботливый, зачем же нужно его выгонять? Уже совсем стемнело. Всходила ущербная луна. Исхак, продолжавший ехать за подводой на своей лошаденке, заиграл на бжами какую-то песенку. И тут и там у плетней виднелись фигуры людей, занятых обсуждением извещения о чрезвычайном сходе, на который приедет сам Инал, а воспитанники школы будут показывать представление.

В последние дни перед сходом случилось одно событие, порадовавшее многих. Из тюрьмы по указанию Инала был выпущен Ахья.

Да, да, случилось именно это! Эта приятная неожиданность значительно облегчила Казгирею его задачу режиссера и постановщика.

Ахья вернулся в Буруны, где до заключения был секретарем ячейки комсомола. С возвращением Ахья Казгирей приобрел опытного помощника во всех своих начинаниях. Ахья очень интересовался театром, его мечтой было создать в Кабардино-Балкарии первый молодежный театр.

Казгирей посвятил Ахья в свои планы, и Ахья согласился исполнять роль старухи.

Таша не отходил от старшего брата. Не менее радостно встретили его юные товарищи в Шхальмивоко. Радовался каждый, кто встречал Ахья на свободе. Думасара пригласила Ахья жить у них в доме в те дни, когда он приезжает в Шхальмивоко. В старой конюшне Жираслана, приспосабливаемой под театр, стало еще веселее и оживленней.

Но Тину не сразу уговорили сделаться артисткой. Не то чтобы ей это было не интересно. Нет, ей все было очень любопытно, ей очень хотелось называться артисткой, но она видела два, как ей казалось, непреодолимых препятствия: во-первых, этого, конечно, не могла бы одобрить старая княгиня, а пренебрегать мнением княгини Тина не хотела; во-вторых, и эта причина казалась Тине еще более серьезной, как она смеет взять на себя роль дочери и разговаривать на сцене с матерью, когда на самом деле она была сиротой и едва помнила свою несчастную мать, утонувшую в реке.

Тина говорила:

— Это будет неправда. Я буду обманывать людей.

И только лишь после того, как сам Казгирей ласково успокоил девочку и пообещал ей поговорить с княгиней, Тина согласилась.

Тина взялась за изучение роли не менее усердно, чем Ахья. Это было наутро после первого извещения Исхака о сходе, назначенном на пятницу. До представления оставалось два дня. Таша и не пробовал возражать против того, что у него отняли роль. Он был поглощен тем, что видел старшего брата, слышал его голос и мог незаметно держаться за рукав его гимнастерки. Казалось, у мальчика от счастья даже отросло несколько новых волосков. Так шутил Лю.

Судьба Люсаны очень увлекла Тину. Ей стало приятно произносить слово «нана», что по-кабардински значит мама, хотя по пьесе нана была злой и несговорчивой. Тина отлично держалась на сцене, а когда оставалась одна, начинала страстно жалеть Люсану, вернее, самое себя. У нее невольно появлялись слезы.

Тотчас же портрет Тины появился в стенгазете «Папаха Жансоха». Как всегда, зеваки прежде всего набросились на заново вывешенную стенгазету с рисунками Аркашки, начались охи и ахи, все восхищались искусством художника. Тине стало стыдно. Она даже просила Лю снять стенгазету. А тут еще — надо же тому случиться! — у доски со стенгазетой вместе с Думасарой оказалась старая Чача. Несмотря на свои чуть ли не девяносто лет, Чача не могла пожаловаться на плохое зрение, и, конечно, она прежде всего увидела рисунок, изображающий Тину. Ярости старухи не было предела. Как ни старалась урезонить ее Думасара, Чача кричала.

— Когда кабардинцы видели такой позор! Нарисовали человека, да еще женщину! Да еще девочку-сироту по имени Тина, — кричала Чача, как будто никто не знал, как зовут эту девочку. — Кто это собирается продавать девочку, как овцу? Ну, — продолжала рассуждать Чача, — в городе на базаре рисуют овцу на вывеске или быка, но разве у быка есть душа? А кто даст этой нарисованной девочке душу, когда она предстанет перед аллахом?

— Валлаги, Чача, — старалась унять ее Думасара, — это же нарочно, это художник нарисовал, русский мальчик.

— Вот то-то же, что русский, — опять ярилась Чача. — Все в Кабарде перевернулось с тех пор, как здесь начали жить по-другому, по-русски. Еще не то будет! Огонь будет ходить по земле! Огонь сожжет всех вас, забывших закон Магомета. Вон Казгирей — был верховным кадием, соблюдал закон Магомета, чтил шариат, а теперь кто он? Зачем собирают кабардинцев в конюшне? Будут продавать девочку в гарем? Вернулись старые ханские времена, не будет добра от русских и от большевиков. Все перевернулось, все перепуталось!

Слава аллаху, что он все-таки не позволил Чаче задержаться и видеть сцену, которую готовились репетировать: нежные признания Люсаны джигиту, выпущенному из тюрьмы и надевшему на себя юбку. Надо думать, Чача не только навсегда потеряла бы свое красноречие, если бы увидела эту сцену, она навсегда потеряла бы способность что-либо уразуметь: зачем, в самом деле, мужчины надевают юбки, а девушки обращаются к ним со словами любви?

Впрочем, даже Думасара не все постигала в этой затее. Но главное достоинство театра она в том как раз и видела, что на сцене становится все, как в сказке, красивым и не всегда объяснимым. Этого впечатления она ждала и от пьесы Казгирея.

Однако каждый по-своему смотрел на происходящее. Давлет, например, из этих наблюдений вынес интересную и полезную мысль, что каждый человек может стать другим человеком.

Не могли не чувствовать грозу Казгирей и Астемир. Но каждый из них был занят делом, чтобы отдаваться беспокойным мыслям. Лишь как-то мельком Казгирей вспомнил балкарскую легенду о черной тени птицы, которую недавно слышал от Казмая: перед большой бедой над землей пролетает невидимая птица, но ее мрачная тень ложится на всю землю, проникает в души людей. «Нет, неверно, — хотелось думать ему. — Какая тень? Какая черная птица? Светит солнце, резвятся дети, Ахья на свободе… Как раз теперь нет причин вспоминать эту легенду…»

И Казгирей опять принимался за дела, с которыми едва успевал справляться.

Еще больше дел стало у Астемира с тех пор, как его выдвинули председателем Окружной комиссии по предстоящей партийной чистке. Ему не давали покоя мысли о том, как бы лучше, безболезненней провести такое трудное мероприятие — закрытие мечетей. Думасара чувствовала, что муж что-то таит на душе, но спросить ни о чем не решалась. Она ведь знала, что Астемир все равно рано или поздно расскажет ей, что его так заботит. Не было еще таких тайн, которые Астемир скрыл бы от жены. И Астемир в самом деле не вступал с Думасарой в разговор на волнующую тему только потому, что и сам еще не был убежден: своевременна ли эта мера. Действительно ли необходимо беспощадное «наступление на очаги мракобесия», как выразился Инал на днях в своей речи на учительском семинаре. Астемир думал: не рано ли снимать зеленую скорлупу с ореха, не повредит ли это ядру?

Среди учителей прошел слух, будто собираются увольнять всех учителей, обучавшихся грамоте в медресе. А ведь он и сам учился в медресе. Кто не учился в медресе? Где мог учиться раньше человек, если он искал знаний? Повинны ли в этом люди, которые так много сделали в первые годы Советской власти для народного образования? Ведь этим людям легче было усвоить и новую грамоту, чем тем, кто прежде не брал в руки даже арабскую книгу. Многие даже позабыли теперь, что когда-то они учились в медресе, так же как многие прежние бойцы шариатского полка забыли, что полк, в котором они воевали за Советскую власть, шел в бой под зеленым знаменем. Справедливо ли теперь бросать на них тень недоверия?

Революция разделила людей на две половины, как ущелье рассекает твердыню гор. Казгирей и многие его единомышленники в ту пору оказались на стороне революции и сражались за Советскую власть. Зачем же теперь наносить им опасные, а то и смертельные раны?

Когда в вечер перед сходом, в четверг, по аулу опять раздался голос Исхака: «Слушайте! Слушайте!.. Люди должны подумать и голосовать за закрытие мечетей…» — Астемир был дома. И вот тогда его потянуло рассказать о своих сомнениях Думасаре. Он ожидал от жены гневных слов, обращенных в адрес Инала, но Думасара лишь задумчиво проговорила:

— Да, так оно и есть.

— Что «так оно и есть»?

— В старину были люди, которых можно было купить, продать, обменять, даже срезать с их спины кожу на подметки… Не было такого закона, который охранял бы их. Они становились как бы зернами, выпавшими из мешка, их мог склевать петух, индейка и даже утка. Только не помню, как назывались эти люди.

— Хабзенша они назывались, — угрюмо сказал Астемир.

— Правильно! Так вот, — продолжала Думасара, — муллы у Советской власти и есть хабзенша. Любая птица их может склевать, даже утка. Клянусь аллахом, ваш головной журавль, как ты называешь Инала, первым подберет эти зерна, а подберет, запомни, Астемир, во вкус войдет и начнет бить и клевать всей силой клюва. Он не удовольствуется рассыпанными зернами. Попомни мои слова, будем живы, рукою возьмем то, чего сейчас едва затрагиваем словами… Беда! Беда!.. Вот ты будешь главным там, где будут чистить коммунистов. Я не знаю, как это будут чистить их, но, думаю, хорошо бы почистить и перья вашего журавля. Чей-то клюв на это годен? Не Казгирея ли? Он никогда не склонялся ни перед кем. Я помню, еще тогда, когда был у нас Степан Ильич, они вместе разъясняли людям ленинский декрет: всем мусульманам свобода! Я помню, он об этом в своей газете писал… Забыли! Забыли все! Уж не словами — клювом бьют…

— Валлаги! До чего договорилась ты, — запротестовал Астемир, хотя Думасара и говорила как раз именно то, что беспокоило его самого. Ему не хотелось, чтобы это было правдой, он приискивал оправдания для Инала, слишком привык он верить ему, и горько было бы разочаровываться.

— Почему ты так несправедлива к Иналу?

— Из каких его поступков я почерпну справедливость?

— Ты разве не знаешь, что он выпустил Ахья из тюрьмы?

Этот довод на минуту как будто заставил Думасару призадуматься.

— Это верно, — сказала она, — из тюрьмы он выпустил, но еще неизвестно, куда он его направит дальше. Инал — двойной и тройной человек.

— Как так — двойной и тройной человек, что это значит?

— А вот, как в театре, как в пьесе, которую будет представлять Лю: с нами он один человек, а когда представляет, становится другим человеком… Разный, разный он! Беда! Беда! Цены падают — по этой причине все беды…

— Вот видишь, до чего договорились: цены падают, и это тоже плохо. Что же плохого в том, что цены падают? Это как раз хорошо.

— Нет, это очень плохо. Я говорю не о тех ценах, что на ситец, мыло, муку, я говорю о цене человеческой жизни, вот какая цена падает… Вот Казгирей сочинил свою пьесу «Калым». Что значит «калым»? Цена. О чем эта пьеса? Я так полагаю, что эта пьеса о том, как надо поднять цену на человеческую совесть. Вот главная цена человека. Вот что говорит пьеса Казгирея. Очень хорошо, что завтра будет представление. Если все поймут, что хочет сказать Казгирей, будет очень хорошо… Да боюсь я, Астемир, что не все поймут это…

Возможно, их разговор и продолжался бы, но тут Думасара и Астемир услыхали голоса Лю и его товарищей: артисты шли по улице вслед за лошадкой Исхака, закончившего объезд, несли на палке новую стенгазету с портретом артистки Тины. Артистка шла вместе с мальчиками, и все они выкрикивали хором:

— Слушайте! Слушайте! После схода будет представление пьесы «Калым»! История о том, как справедливость побеждает несправедливость… Представление о том, как юный комсомолец победил старого муллу…

За комсомольцами уже бежала орава голоштанников-мальчуганов. Застенчивые девочки с завистью провожали глазами шествие. Собаки ожесточенным лаем отзывались на детские голоса, из-за плетней и тут и там показывались то головы старух в платках, то лохматая папаха старика. Наиболее смелые выходили навстречу, останавливались перед стенгазетой и начинали соревноваться в степени своей грамотности и просвещенности. Каждый старался прочитать то, что написано крупными буквами.

Прочитав слово «Калым», Давлет тут же заметил:

— Калым! Разный бывает калым.

— А ты, может быть, и слово неправильно прочитал, — усомнился Масхуд. — Скажи, Лю, правильно ли прочитал написанное слово Давлет?

Лю подтвердил, что слово прочитано правильно.

Но Давлет все-таки обиделся. Он не преминул напомнить, что обучился грамоте еще до ликбеза, в тюрьме.

— Давлет не может забыть, сколько счастья принесла ему тюрьма, — не без ехидства заметил Муса.

Не остался в долгу и Давлет.

— В тюрьму попадают только мужчины высокой цены, — заявил он. — Так я слышал от Жираслана. Тюрьма — это дом для настоящих джигитов, трусливый и хилый человек в тюрьму не попадет. Так что, Муса, не хлопочи, тюрьма не для тебя.

— Не знаю, насколько ты прав в этом утверждении, — отвечал Муса, солидно поглаживая бороду, — но ты напрасно заговорил о цене. Если речь идет о цене на твою голову, то такой голове цена — пятак.

И лошадка Исхака, и комсомольцы со своим плакатом-газетой уже скрылись за поворотом улицы, за могучей яблоней, прозванной Деревом-нартом, а спорщики все еще продолжали перепалку.

Уже давно светила ущербная луна, а по дворам старого аула, когда-то известного по всей Кабарде выделкой жерновов, все еще слышались возбужденные голоса.

НА ГРОЗНОМ СХОДЕ

С чем шхальмивоковцы в конце концов все-таки заснули, с тем и проснулись.

Люди говорили, что волнения, вызванные предстоящим сходом, можно сравнить только с такими достопамятными событиями, как, например, тот сход, когда лукавый Аральпов пытался разоблачить князя-конокрада Жираслана. Или с тем сходом, когда ликующие большевики во главе с Астемиром и Степаном Ильичом прискакали в Шхальмивоко для провозглашения Советской власти. Или с тем сходом — уже во времена гражданской войны, — который был созван князем Шардановым, прислужником белогвардейцев, для того чтобы на глазах всего аула расстрелять уличенных в сочувствии большевикам. Словом, в летописях Шхальмивоко было не очень много событий, достойных сравнения с тем, что ожидалось.

Обычно сход собирался на лужайке перед домом аулсовета, стоящим невдалеке от дома Жираслана. На этот раз решили собраться на дворе перед старой конюшней. Сам Нахо предупредил старую княгиню о том, что люди соберутся во дворе ее дома для того, чтобы взять на поруки князя Жираслана: так беглец сразу узнает благосклонное решение схода. Осталось неизвестным, как отнеслась к этому княгиня, но огнедышащего Нахо мало занимало настроение княгини. Его больше занимало настроение людей, которые должны голосовать. Конечно, беспокойней всех было муллам.

Они и появились раньше других, когда солнце стояло еще высоко. Люди только собирались, а муллы уже давно сидели в тени на бревне. Был тут и самый старый мулла Саид, вместе с которым росла и старилась летопись аула. Сейчас эти старики угрюмо отвечали на мусульманское приветствие своих прихожан:

— Салям алейкум…

— Алейкум салям…

Между тем Нахо Воронов, взгромоздившись на сколоченные в виде трибуны ящики, уже произносил речь. Он начал с самого простого, он заговорил о Жираслане.

Жираслан изменил своей клятве не уводить коней и недавно с одной богатой свадьбы, говорил Нахо, увел коня. Нахо об этом говорил так, как будто бы не знали люди, чья это была свадьба и чьего коня увел Жираслан.

— Мы не уверены, — продолжал председатель, — что Жираслан в последний раз увел коня. Но пусть знает князь-конокрад: если орел нападает на птиц без разбора, то даже орлу обламывают крылья. И пусть никому не будет повадно засматриваться в сторону Жираслана. Еще есть такие люди, которые воротят голову от колхоза, а смотрят в сторону гор, где прячется Жираслан. А не лучше ли именно этим людям взять Жираслана на поруки? Не пора ли Жираслану вспомнить, что его больная супруга — я был у старой княгини только сегодня — уже пядями меряет расстояние от своей постели до могилы? — Дальше Нахо повел речь довольно хитроумно: — Валлаги, не пора ли, — воскликнул он, — не пора ли Жираслану вспомнить, что княгине уже не по годам одной оставаться в большом пустом доме? Даже девочка Тина перестает служить ей — стала артисткой. Но Жираслан этого не помнит, и нам приходится думать за него, и вот мы решили, по совету Инала, взять княгиню на иждивение. Не всегда ее добрые родственники будут посылать ей фасоль и баранину. Мы поселим в ее большом пустующем доме несколько девочек, это будут ученицы Казгирея, это будет интернат для девочек, вроде того, какой мы знаем в Бурунах для мальчиков. Вот как решила поступить великодушная Советская власть, она не только готова взять на поруки самого Жираслана, но берет на иждивение его супругу. Мы думаем, что княгиня оценит такое решение, что бы ни говорила по этому поводу Чача…

Вот как Нахо повернул дело, которое было уже решено в Нальчике: Астемир и Казгирей говорили об этом и получили поддержку от Инала и в наробразе.

Конечно, не только Чача усматривала в проекте интерната для девочек новые козни Советской власти. И опять раздались голоса:

— Совсем забыли закон пророка! Совсем забыли аллаха! Уже хотят и старух и девочек одевать по-русски, кормить свининой и вывозить в Москву. Было время, татары увозили в Крым, а теперь большевики в Москву, да не потерпит аллах такого позора!

По первому сообщению Нахо пожелали высказаться Муса и Давлет. Муса не соглашался с тем, чтобы колхоз взял Жираслана на поруки, лучше, чтобы за него поручились муллы.

— Пусть лучше колхоз берет Жираслана, — возражали другие, — и вот почему: Советская власть уважает колхозы.

Попросил слова Астемир. Как всегда, при виде Астемира внимание людей удвоилось. Широкоплечий Астемир спокойно прошел вперед, заговорил неторопливо, обдумывая каждое слово. Астемир замыслил тонкий ход, действовал не так прямолинейно, как Нахо, и замысел его был важный и серьезный.

— Не колхозное это дело — брать Жираслана на поруки, — начал Астемир. — Такую обязанность может взять на себя только весь аул. А колхоз еще не аул. В нашем колхозе пока что хозяйств немного, едва ли наберется больше полсотни. Так я говорю, Нахо?

— Сорок семь, — отвечал Нахо.

— Вот я и говорю, это не весь аул: в Шхальмивоко свыше восьмисот дворов. И вот смотрите: это только небольшой здоровый зародыш в зеленом орехе. — Астемир показал орешек, которым только что играл. — Орех должен созреть, с него сойдет зеленая скорлупа, и орех будет готов. Но пока этого не произошло, и колхоз не может действовать и поручаться за весь аул. Вот почему нам нужно поскорее собраться в одно целое. Чемединодушней будет народ, тем труднее будет любому врагу разгрызть этот орешек. Разве не правильно я говорю?

Образная речь Астемира понравилась, слышались одобрительные возгласы. Только Муса проворчал:

— Орешек-то орешек, а кому придется его разгрызать?

Астемир продолжал:

— Вот с этого мы и начнем. Дерево тянется к свету, человек к добру. Скоро каждый поймет, какое добро несет ему колхоз, народное единение. А сейчас пусть выскажутся на равных правах и колхозники и неколхозники. Мы, большевики, служим народу и хотим слышать голос народа…

Тут Муса не вытерпел и заговорил громко:

— При старом правителе Кабарды полковнике Клишбиеве народ это был я, ты, Астемир, все мы были народ. Все были готовый орешек и цельное молоко. А теперь, при Инале и том же Астемире, цельного молока нет, молоко разделилось: в одну сторону жир, в другую сторону сыворотка, в одну сторону сливки, в другую сторону обрат, что выливают собакам. Вот тебе и народ! Вот уже который день я слышу, люди рассуждают: кто кулак, а кто не кулак? Говорят: кулак тот, у кого верховые лошади. А у меня разве верховые? Разве я не отдал лучших лошадей колхозу? Почему в прежние времена мулла Саид был высокочтимым и уважаемым человеком, а теперь его хотят выбросить собакам вместе с сывороткой? Кто не знает старого партизана-балкарца Казмая? Почему хотят выбросить Казмая? Разве знают почему? Почему у Адама отнимают мельницу, а у меня последних лошадей? Может быть, ты все это объяснишь, Астемир?

Лихая речь Мусы подбила к выступлению и словоохотливого Адама. Этот начал издалека:

— Слушай, Астемир! С тех пор как твой сын Лю обучил меня советской грамоте, цифрам и буквам, от меня требуют, чтобы я эту грамоту применял на деле, иначе я ненужный человек на мельнице. Раньше что бы человек ни привез на мельницу — все зерно загляденье! А теперь не так: есть зерно хорошее, оно звенит в руках, а есть зерно, которое тот же хозяин отнимает у беззащитных лошадей, кормовая кукуруза. Ее тоже привозят… А то еще привозят кукурузу с головней. И все это зерно. Разве это зерно? Так и среди людей стало теперь. Валлаги, прежде был кабардинский народ и все были добрыми кабардинцами — и Астемир… и… всякий другой, а теперь уже не народ, не люди, а кулаки, бедняки, большевики…

— Дураки! — выкрикнул кто-то, хотя и не было ясно, о ком это сказано.

Исхак возразил Адаму мягче:

— Валлаги, Адам, мелешь мелко, но твоя мука малость горчит. Ты должен понимать, что кормовую кукурузу привозит тот человек, у, которого нет другой, лучшей. Но о чем стали толковать люди? Сейчас надо говорить о Жираслане, а не о Казмае. — И вдруг воскликнул: — Я предлагаю ударить гусачком по заду Жираслана, а заодно по другим жирным задам! Вот мое слово. — Исхак отошел на свое место и концом дудки погладил усы.

Астемир выступил вновь. Он сказал так:

— Очень интересно послушать людей. Разно они говорят. Разные были люди и прежде, при Клишбиеве: был и князь Шарданов, был и незабвенный дед Еруль, был и Аральпов, был и славный кузнец Бот, которого Аральпов и Шарданов расстреляли вместе с другими неповинными людьми. Шхальмивоковцы хорошо все это помнят. Революция научила разбираться в людях. Есть и теперь разные люди. Это мы видим каждый день, каждый день слышим, слышим и сегодня: один тянет к себе, другой тянет к себе: один не может простить Советской власти, что она отняла у него лишних лошадей, другой и не имеет ничего лишнего, у него Советская власть не берет, а дает силу, а он не понимает, почему ему дает благо не Муса, а Советская власть, и даже ворчит на это. Вот какая есть разница между людьми, и большевики указывают на нее людям. Кто прав и кто виноват? Прежде всего права революция! Революция права тем, что она хочет добра людям, живущим не чужим, а своим трудом. Эту доброту революции не все еще понимают, но ее неизбежно поймут. Это обязательно поймут все те, у кого душа, а не сундук за семью замками. И тогда будет одно общее стремление. Тогда и будет цельное молоко, о котором размечтался Муса, тогда и будет звонкое чистое зерно, о котором вспоминает Адам, и не только для Мусы и Адама, для всех. Это главное. Вот что я могу сказать в объяснение моих слов. Муса вспомнил Казмая. Очень приятно такое участие, но разве Муса не знает, что сын Казмая Ахья выпущен из тюрьмы и сегодня мы увидим его в представлении пьесы Казгирея? Что же касается участи Жираслана, то, видит аллах, это не так уж важно, когда думаешь о судьбе народа, — вздохнул Астемир. — Откровенно говоря, какая вина Жираслана? До того, как его стали преследовать за трактор, он был верен своему слову. Я помню это тхало в доме Жираслана, когда от него требовали раскаяния и клятвы, что он больше никогда не будет врагом Советской власти. Помнит эту ночь и Казгирей Матханов. Он тоже слышал клятву Жираслана. И Жираслан не вредил, честно работал. Так вот, я думаю, не надо замахиваться на Жираслана гусачком, как предлагает нам славный песнотворец Исхак. Не надо этого человека отбрасывать. Хочется, чтобы Жираслан еще послужил народу, а наше дело — дело руководителей — проследить за тем, чтобы оно было именно так, а не иначе. — Инал справедливо сделал, выпустив из тюрьмы Ахья. Инал неплохо придумал — взять Жираслана на поруки. Инал верно посоветовал — превратить дом Жираслана в интернат для девочек. Я думаю, мы должны дружно проголосовать в поддержку этих предложений. Инал сам приедет сегодня, и ему будет приятно узнать, что шхальмивоковцы единодушны в общественных делах. — Так заключил свою речь Астемир и предложил Нахо перейти к голосованию.

Астемир знал, что эти вопросы пройдут легко. Он чувствовал, люди берегут силы для главного, и не ошибся. Конечно же, даже вопрос о мельнице был пустяком по сравнению с главным — о вступлении в колхоз, о закрытии мечетей.

Астемир держался того взгляда насчет мельницы, что нет уж такой необходимости менять мельника, а как мельница будет называться — мельница Адама или мельница колхоза — это не так существенно; гораздо важнее подготовить людей к больному вопросу о мечетях. Не менее важно вовлекать в колхоз новых хозяев, а поэтому не следует пугать людей крутыми мерами и преждевременными конфискациями.

После неизбежной перепалки между Исхаком и Адамом, Мусой и Масхудом было решено положение на мельнице оставить прежним.

Перешли к голосованию по поводу Жираслана.

Нахо положил руку на кобуру с маузером. Нахо всегда прибегал к этому приему, когда хотел напомнить о своем значении.

— За что будем голосовать? — сказал Нахо. — За то, чтобы Жираслан вернулся к своему очагу, или за то, чтобы дать бараньим гусачком по его голому заду, так, чтобы зад стал красным?

Люди развеселились и начали охотно поднимать руки, хотя и не было ясно, за что же они голосуют. Все поднимали руки так высоко, будто соревновались, кто может выше поднять руку. Послышались крики:

— Дать ему гусачком по заду разок, чтобы больше не бегал!

— Поручить это Исхаку! — кричали одни, а другие не без оснований предлагали поручить порку мяснику Масхуду, как будто неуловимый абрек уже был в их руках.

Нахо важно передвинул кобуру с боку на живот и спросил:

— Так за что же вы голосуете?

— За то, чтобы Жираслан больше не воровал, — кричали в ответ.

Нахо счел вопрос ясным, еще более решительно переместил маузер с живота на бок, потом с боку опять на живот и, смотря прямо перед собой, возгласил:

— Перейдем к вопросу о закрытии мечетей. Всем ясен вопрос по существу?

Последовало долгое молчание. Собравшиеся оглядывались на мулл. Саид подпирал бороду палкой, другие муллы как бы в отчаянии схватились руками за голову. Один из стариков, высокий и худой, со вздувшимися на длинной шее венами, громко бормотал стихи из Корана. Из глаз Саида текли слезы, и трудно было понять: то ли его больные глаза слезятся, как всегда, то ли он плачет. В толпе были старики, в свое время посетившие Мекку. Они вышли на сход, несмотря на жару, в чалмах и в абу, сейчас они громко на разные голоса вторили друг другу:

— Ля-илях, аль-аллах…

Астемир посмотрел в сторону конюшни — Казгирея не было. Ушел! Нахо начал толкать Астемира локтем в бок, Астемир понимал значение этих подталкиваний, но все еще надеялся, что кто-нибудь другой начнет нелегкий разговор. Однако охотников не находилось. Астемир с досадой думал о том, как нужен был бы в эту минуту Инал. Так нет же! Когда нужно, его нет, а ведь обещал приехать. «И это, — заметил про себя Астемир, — уже не первый случай: поднимет вопрос, подтолкнет людей, а то еще и пригрозит, а сам ждет, чтобы главный удар приняли на себя другие… Ну, — решительно вздохнул Астемир, — так или иначе, а нужно выступать».

Теперь все было гораздо скромнее, чем в те времена, когда — до ареста и тюрьмы — председателем аулсовета был Давлет; теперь не осталось и следов знаменитой башни Давлета. Шаткие ящики едва не подломились под Астемиром, когда он энергично полез на них, еще не зная, с чего начать речь.

Оглядывая односельчан, он для начала заговорил на свою любимую тему:

— Вся страна сейчас находится в разгаре культурной революции. Если иногда и бьет едким дымом, то происходит это потому, что подожгли хворост вековой невежественности. Грамотными стали даже Чача и Давлет…

Давлет не мог снести такого сопоставления и поднял голос:

— Я еще в тюрьме буквы знал. Зачем ставишь меня рядом?

— Тюрьма тюрьмой, а доучивать тебя пришлось на воле, — усмехнулся Астемир. — Учению нет предела. Грамота — это все равно, что хорошая махсыма: чем больше пьешь, тем больше хочется. Мы сделаем грамотными всех. Некоторые старики отнекиваются, говорят: «Грамота нам уже не по глазам» Мы купим очки всем старикам. Вот какой размах принимает народное просвещение! Старухи так научатся читать буквы, что им позавидует курица, подбирающая зернышки…

В толпе повеселели. Теперь Астемиру было легче взяться за главное:

— Кому же непонятно, что для этого дела нужны школы! Много школ. А возьмем наш аул. На восемьсот дворов у нас две школы. В одной четыре класса, в другой — один. Это на восемьсот дворов-то! А кому не хочется, чтобы из его дома ребенок ходил в школу? Не стыдно ли нам, шхальмивоковцам? А сколько мечетей? Пять. Сколько у нас учителей, а сколько мулл? Вот вам соотношение сил на фронте культурной революции. Все ли знают, что есть такой фронт?

Оказалось, не всем понятно, что такое «фронт культурной революции». Кое-кто еще помнил германский фронт, австрийский фронт, знали и хорошо помнили деникинский фронт, а что такое фронт культурной революции, догадывались не все.

— Цель культурной революции — научить всех людей писать, читать, зажечь свет в домах и в сердцах, — пояснил Астемир.

Эти слова понравились даже старикам. Во всех концах послышалось народное присловье: «Да утвердятся слова аллаха».

Астемир шел дальше.

— Мечеть — это кость, которая стала поперек горла, а мы, большевики, хотим, чтобы народ дышал легко, хотим вытащить эту кость. —

Сказавши эту фразу, Астемир понял, что тут он допустил ошибку. И действительно, из толпы кто-то выкрикнул:

— Возьмешься вытаскивать, можешь и горло перервать!

Нахо немедленно передвинул маузер с боку на живот и вступил в дискуссию:

— А что же? Может случиться и так, что кое-кого придется чикнуть по горлышку. Чикнем и забудем зашить. По всем аулам Кабарды и Балкарии начали прочищать горлышки. А заодно и головы. Мы, жерновщики, привыкли тесать твердый камень. Что много говорить, мечеть школе не соседка, ночь и день рядом на крыше не сидят…

На этом запас красноречия у Нахо иссяк. Астемир попробовал подойти к вопросу с другой стороны.

— Мечеть, — заговорил Астемир, — отделена от государства. Что это значит? А вот что: государственная жизнь — больницы, школы, аулсовет — сама по себе, а мечеть — сама по себе. Никто не охраняет ни мечеть, ни тех, кто в мечети. Над мечетью нет крыши. И дождь, и град, и снег — все на головы тех, кто в мечети. Вот это и значит «вне закона».

И опять послышались возражения:

— Нет, не надо нам такого счастья, когда в доме нет места для аллаха.

Астемир угадывал по глазам, что многие, особенно молодежь, были на его стороне. Привычка не прекословить старшим останавливала молодых людей от выражения согласия с красивыми и разумными словами Астемира, заставляла прикусить языки, опускать глаза.

Нахо передвинул маузер и шагнул вперед, сказав решительно: ,

— Предложение: кто за то, чтобы закрыть мечети, поднимайте руку! — и сам высоко вскинул кулак и снова оглядел толпу.

Никто не только не поднимал руку, все будто окаменели. Опять Нахо видел перед собой упрямых, неподатливых и суровых жерновщиков.

— Почему не поднимаете руки? Разве непонятно? Разве Астемир не ясно говорил? Или вы ждете к себе всадников Шкуро?

Нахо понял: жерновщики опять вступили в молчаливую борьбу. Жерновщики знали своего председателя не хуже, чем он своих односельчан. Не одна только Чача просиживала ночи лицом к лицу с Нахо. Следовательно, и Нахо не привыкать к молчаливому спору. Он повторил:

— Ставлю на голосование!

Старики по-прежнему безмолвно опирались на палки. Молодежь за спинами стариков тихо перешептывалась. Все ниже и ниже повисала борода Саида.

Солнце уже ушло за скалы дальних гор. Снежные вершины розовели под последними лучами. Хозяйки давно подоили коров, ожидая мужей со схода. В тишине вновь зазвучал голос Нахо:

— Эй, ты, Исхак, песнопевец, народная душа, почему не поднимаешь руку?

— Коль я народная душа, — с неожиданной суровостью отвечал старик, — я подниму руку, когда народ поднимет. Я не хочу забегать вперед арбы. Я не против того, чтобы закрыли мечети. Но как быть со стариками муллами? Пошлешь их на съезд лодырей, как посылал туда Масхуда?

— А ты думаешь, легко на съезды ездить! — закричал Масхуд. — Вот если бы Муса…

— Да подожди ты, — осадил его Исхак. — Я спрашиваю Нахо: если будем без мулл, то где медные трубы? Тут одними моими бжами не обойдешься.

— О каких медных трубах ты говоришь? — спросил Нахо.

— О тех трубах, на каких играли музыканты, когда хоронили Баляцо по большевистскому обряду. Если муллы не будут нас хоронить, по какому обряду будешь хоронить ты? На моем бжами не сыграешь «охоронной музыки. Вот почему я руку не поднимаю.

Молчаливая борьба продолжалась. Тишину нарушали только стуки, доносящиеся от конюшни-клуба. По-видимому, артисты там заколачивали последние гвозди.

Астемир опять с досадой подумал о том, как подвел Инал. Что же, прекращать спор и начинать представление? Люди не расходились, ждали обещанного.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не послышался далекий автомобильный гудок.

— Инал! Едет Инал! — оживились в толпе. Головы обернулись к дороге. В светлых сумерках приближался столб пыли. Большой блестящий «линкольн», который еще снился иногда Лю, подкатил ко двору. Астемир, Нахо, раздвигая толпу, пошли навстречу. Тревожил ответ перед Иналом за новую неудачу, но что поделаешь. Все-таки Инал свое слово сдержал, приехал, и, может быть, еще удастся поправить дело. Услышав гудки знакомого автомобиля, толпа повалила ему навстречу.

Но, увы, Инала в машине не было. Из машины вышла красивая светловолосая дама, новая жена Инала, а с нею хорошо знакомая всем шхальмивоковцам Сарыма, жена Эльдара. Приехал и сам Эльдар, приехали и двое его сынишек, носящие имена людей, наиболее дорогих сердцу отца: Астемир, маленький, и Инал, еще меньший. Хорошенькая девушка в нарядном русском платье, лицом похожая на Сарыму, выпрыгнула последней. Не сразу можно было узнать в этой девушке прежнюю замухрышку Рум, сестренку Сарымы, обучающуюся теперь в Москве в театральной школе.

Все они приехали на представление пьесы Казгирея, в которой участвуют не только Лю, Тина и Ахья, но и сам Казгирей.

Артисты, взволнованные автомобильным гудком, уже выбежали на крыльцо. Не было видно лишь Казгирея. Отправив молодых партнеров встречать высокого гостя, он сам оставался на импровизированной сцене с молотком в руках. И он скорее был доволен, чем разочарован, когда ему сказали, что Инал не приехал.

Неотложные дела помешали Иналу. Но он поручил Вере Павловне, исполняющей, кстати сказать, должность заведующей культсектором наробраза, посмотреть спектакль Казгирея и пригласить главных участников вместе с Астемиром в Нальчик, в гости. Инала, конечно, не столько интересовал успех спектакля, сколько не терпелось узнать о результатах схода. Что касается пьесы Казгирея, то на этот счет у него уже сложилось особое мнение, и причины предвзятости не имели отношения к театральному искусству.

Не только отдельный человек, толпа тоже может иметь особенности. Эльдар это знал. И неспроста он так пытливо осматривал шхальмивоковцев, обступивших автомобиль.

— Алейкум салям… алейкум салям! Вижу, Астемир, вижу, жарко пришлось вам с Нахо… Но что же не видно Казгирея?

— Казгирей вбивает последний гвоздь в гроб старого мира, — нашелся с ответом Астемир. — Будем надеяться, что его спектакль принесет больше пользы, чем наши речи.

И уже перекрывал все голоса веселый звонкий голос Веры Павловны:

— Пьеса! Пьеса! Ах, как давно я не была в театре! Как это хорошо и приятно — посмотреть пьесу Казгирея. Идем же, идем. Сарыма, веди своих ребят.

НА СЦЕНЕ И В ВОСПОМИНАНИЯХ

Представление уже шло к концу, когда случилось происшествие непредвиденное.

Люди сидели на длинных досках, положенных на мокрые камни, прикаченные сюда с берегов Шхальмивокопс. Люди сидели тесно: старики в первых рядах, молодые подальше. Но помещение конюшни не вместило всех охотников до зрелища, и поэтому некоторым, преимущественно мальчишкам и подросткам, пришлось устраиваться верхом на стропилах полуразрушенной крыши. И тут и там над головами свисали голые грязные мальчишеские ноги.

Женщины жались друг к дружке у входа в конюшню. Они не смели войти в помещение, переполненное мужчинами, как мечеть.

Лишь женщины — высокие гости, приехавшие на Иналовой машине, занимали почетные места в первом ряду вместе с самими Эльдаром, Нахо и Астемиром. От ламп становилось жарко. Вера Павловна то и дело обвевала себя, а заодно и Думасару с Сарымой шелковым веером. Ей очень нравился и спектакль, и обстановка импровизированного театра. От удовольствия и духоты у женщин разгорелись лица, а всех счастливее казалась юная Рум. В перерывах ей не сиделось, она то и дело вскакивала, разглядывала соседей, осматривала лампы, одна из которых беспрерывно забавно жужжала. Это была как раз та самая знаменитая лампа, которую в свое время Астемир получил в подарок от Казгирея для новой школы. Рум вспомнила тот день, когда лампу, Думасару и Сарыму привезли из Нальчика, и спросила Сарыму, помнит ли она все это. Как было Сарыме не помнить!

Весело и радостно было узнавать знакомые лица. Весело и радостно было смотреть спектакль. Неужели девушка, играющая роль Люсаны, та самая замухрышка Тина, которая не так давно лазила по деревьям вместе с мальчишками, а потом стала первой девочкой, поступившей в школу Астемира? Неужели пылкий комсомолец Маир тот самый Лю, который так часто через плетень перебирался во двор соседей к Сарыме и Рум? Рум еле сдерживала себя, чтобы не броситься на сцену: мало того, что ей хотелось обнять Лю, Тину, ей хотелось сейчас же просить Казгирея, чтобы он обязательно позволил Рум тоже выступить в спектакле в следующий раз.

Сарыма, может быть, не так пылко, но зато более глубоко переживала вместе с Люсаной перипетии ее чистой любви к Маиру, сердилась на старуху мать, мешающую счастью дочери. Ее и Веру Павловну смешили ухищрения и повадки хитрого муллы, которого так удачно исполнял Жансох. Роль народного сказителя, в которой выступал Казгирей, вызывала глубокую симпатию у зрителей. Горячая, умная речь гекуако Мурзы, его спокойные величавые жесты, а в нужный момент едкая насмешка подчеркивали непреклонную волю к борьбе за правду…

И не удивительно, что эта роль имела такой успех. Речи Мурзы на самом деле были речами самого Казгирея. Это были его речи не только потому, что Казгирей сочинил их: пьеса была написана именно потому, что все пережитое и передуманное за долгие годы искало выхода.

Случилось так, что поездка в Турцию десять лет тому назад, после решительного разрыва с Иналом, открыла глаза Казгирею на многое, чего он прежде как бы и не замечал вокруг себя — сначала в доме отца, потом, после революции, на поприще общественной и политической деятельности.

Поездка в Турцию неожиданно для него самого будто оборвала пуповину, и он стал как бы заново расти, созревать с быстротою сказочного героя, расти и догонять время, грозящее уйти от него. Новые серьезные мысли пришли на смену прежним догматическим убеждениям. Все то, что пережил он вдали от родины, где он искал истину, заставило думать по-другому. Истина была найдена на личном опыте, и она оказалась не та, какую предполагал найти Казгирей.

Казгирею мнилось, что в Стамбуле, в Сирии, на древних восточных берегах Средиземного моря, куда с давних времен эмигрировало много его соплеменников-единоверцев, он найдет в чистом, нетронутом, первоначальном виде и веру, и мораль, и совесть своих предков. Найти путь к сочленению вековой духовной культуры народа с новыми формами социальной жизни, проповедуемыми большевиками, — в этом Казгирей видел свою основную цель, хотел и надеялся, что здесь-то его поймут… Но случилось не так.

Многое изменилось с тех пор, когда Казгирей еще юношей учился здесь в высшей духовной школе. Столица переехала в Анкару, Стамбул потерял прежнюю гордую осанку. Он притих, точно конь, с которого сняли седло после долгого пути. Город выглядел опустевшим, заглохла прежняя кипучая жизнь в темных кварталах и на набережных голубого Босфора. Но не это поразило Матханова. Его поразили не сразу понятые перемены в настроениях кабардино-адыгейской колонии. Да, здесь издавалась газета, издавались книги, в некоторых аулах имелись школы с преподаванием на родном языке. Несомненно, это было важным завоеванием переселенцев-адыгов. Но в «Черкесском клубе», куда пришел Казгирей прежде всего, бросалась в глаза какая-то растерянность и адыгейцев, и кабардинцев, и абхазцев. Вскоре Матханов узнал, что не только школы и газеты отбираются у черкесов (черкес — так обобщенно именовались здесь и кабардинцы и адыги). По новому законодательству отнималось право выходцам из Черкесии именоваться черкесами, по новому закону и черкес, и кабардинец, и адыг, и абхазец — все становились турками: живешь в Турции, значит, ты турок. Вот как гласил новый закон. Уже раздавались голоса о том, чтобы правительство Турции разрешило реэмиграцию, возвращение на родину. Люди с жадностью слушали Казгирея, а Казгирею меньше всего удавалось слышать то, что он искал, — рассуждения об основах шариата и мусульманства, как это бывало еще в недавние годы. Людей интересовали основы советской конституции, новые государственные образования, автономия областей на Северном Кавказе. Еще недавно здесь пели хором древние стихи:

На всех кораблях флаги одни,

На всех флагах — полумесяц.

У всех мусульман вера одна,

Единый аллах укрепляет единоверцев…

Теперь как будто тот же самый старинный гимн пелся иначе:

На всех кораблях флаги одни,

На всех флагах — красная звезда.

У всех адыгов надежда одна —

Сойтись воедино под красной звездой.

И так сильно было это стремление людей вернуться на родину, что Казгирей не осмелился признаться в том, что предполагал остаться здесь надолго. Он вспомнил прежних университетских товарищей, но не нашел почти никого: одни уехали в Сирию, другие в Иорданию. Но, оказывается, и там люди адыгейских племен считались арабами только потому, что поселились в арабских странах. И Казгирей был счастлив сознанием, что он полезен не только тем, с кем делит участь эмиграции, но полезен и родине, выполняя неожиданную роль ее посланца. Он говорил самому себе: иной раз поток оторвет от скалы глыбу камня и унесет далеко. Но достаточно этот камень возвратить на прежнее место, он снова срастется со скалой, от которой отвалился. В таком душевном состоянии он решил написать письмо в Москву Степану Ильичу Коломейцеву.

Однажды в «Черкесском клубе» к Казгирею подошел молодой, статный черкес и застенчиво спросил разрешение поговорить с ним.

— Прости меня, Казгирей, — сказал он, и лицо его залилось краской, — я прихожу сюда всякий раз, когда ты говоришь, и живу от одного вечера до другого надеждой тебя послушать. Сейчас я говорю от имени своих старших братьев: они просят тебя оказать честь нашему дому. Нам больно думать, что, может быть, ты испытываешь в Стамбуле какие-нибудь неудобства. Ты сделал бы нас счастливыми, если бы согласился принять наше приглашение и поселиться у нас.

Юношу звали Зураб.

Казгирей, разумеется, не мог ни отклонить приглашение, ни безоговорочно принять его с первого раза. Он пообещал Зурабу прийти к ним в гости. Зураб не сказал главного. Он не сказал Казгирею, что он посланец своей сестры, Сани. Однажды девушка была в клубе вместе с Зурабом на одном из докладов Казгирея. Вдохновенный рассказ Казгирея об их общей родине, откуда Сани увезли пятилетней девочкой, глубоко взволновал ее. И Казгирей запомнил в тот вечер девушку, кутавшуюся в длинную шаль и не сводившую с докладчика черных горячих глаз. И вот теперь Казгирей увидел ее молодой хозяйкой в доме, куда пригласил его Зураб. Это была уважаемая семья Омаров — три брата и сестра. Их родителей уже не было в живых. Все три брата обожали младшую сестру Сани каждый по-своему. Старший, Рагам, видел счастье сестры и всего дома в том, чтобы достойно выдать красавицу Сани за богатого жениха. Только достойный калым мог бы примирить Рагима с тем, что Сани уйдет из дома. И в этих воззрениях он оставался непоколебимым. Но он плохо знал свою любимицу: чем более взрослела девушка, тем больше она страдала среди чужих и чуждых ее душе людей. Смутные воспоминания раннего детства, неясные мечты все сильнее волновали ее. Ее любимым чтением были книги о Кавказе и прежде всего — о Кабарде и о кабардинцах. Она с жадностью слушала иной раз рассказы старшего брата о снежных горных вершинах, о светлой плодородной равнине Кабарды, о ее бурных горных реках. Рагим был человеком сдержанным, скупым на слово, не так просто было вызвать его на эти рассказы и воспоминания. Второй брат, Али, редко бывал дома: он служил торговым агентом; больше всего Сани дружила с младшим — Зурабом. Нежный, поэтически возвышенный и безоговорочно преданный сестре, Зураб все свое свободное время проводил вместе с нею. Он хорошо знал кабардинские сказания и легенды, усвоенные от матери, умел увлекательно пересказывать величавый эпос нартов, а Сани не знала ничего более приятного, чем слушать любимого брата. Она поверяла ему свои заветные мысли и думы. Вернуться домой, припасть к травам и водам Кабарды, услышать вокруг себя голоса детей и женщин Кабарды, там ожидать своей участи и дать родине все, что ни потребовали бы от нее, — вот чего хотела, о чем мечтала, чем делилась с Зурабом Сани.

Но даже Зурабу не сразу призналась Сани в том, с каким ужасом и отвращением она думает о неизбежности срока, когда ей придется выйти замуж за человека, оплатившего деньгами свое право на нее. Нет, она никак не могла примириться с этим. Порой она не спала ночи напролет, преследуемая этой мыслью, как кошмаром. И всегда с тайным ужасом она встречала мужчин, которых приводили в дом старшие братья.

С иным чувством Сани ожидала нового и желанного гостя. Казалось, что-то важное, небывалое случилось в ее жизни.

Дома были все три брата. Рагим уже наслышался от Зураба о необыкновенном заезжем кабардинце, и он встретил гостя с должной учтивостью. Конечно, он понимал, что перед ним не банкир и не судовладелец, но он оценил в госте его ум, образование, благородство.

Казгирей стал бывать у Омаров все чаще и чаще, и скоро редкий вечер обходился без того, чтобы Казгирей не встретился с кем-нибудь из братьев либо у них дома, либо в клубе, либо в кафе. Редкий вечер проходил без того, чтобы Сани не ожидала Казгирея. Редкий день наступал без того, чтобы Казгирей не думал о Сани с чувством большого и счастливого приобретения.

Крепнущая любовь — это чистое чувство двух сердец, как всегда, как всюду в мире, наивно и безошибочно находило свои пути, и вот настал день, когда влюбленные открылись друг другу. Сани доверила свою тайну Зурабу, не сомневаясь в том, что найдет в брате союзника, и в этом она не ошиблась.

К этому времени Казгирей из Москвы получил от Коломейцева ответ. Его отношения с Сани только ускорили возвращение на родину — теперь уже вдвоем. Вот уж действительно Казгирей никогда прежде не думал, что ему придется прибегнуть к обычаю умыкания, похищения девушки, да еще при таких обстоятельствах! Сани огорчало только одно — разлука с братьями, с любимым Зурабом. Самоотверженный Зураб принимал на себя весь удар, весь неизбежный гнев Рагима.

Пароход под советским флагом уже выходил из Босфора в открытое море, когда Сани, как бы обессилев от всех треволнений, припала к Казгирею и разрыдалась. Из рук она не выпускала небольшой мешочек, куда собрала землю с могилы отца и матери. Эту горсть земли она хотела, согласно давнему обычаю, высыпать на кладбище в том селении, где ее отец и мать прожили большую часть своей жизни, где родилась она сама. А турецкая земля уже едва видна — неровная холмистая полоска на туманном горизонте.

Казгирей приласкал Сани:

— Ты не должна, Сани, плакать, ты должна быть гордой и радостной… Зачем плакать?

— Да, да, Казгирей, я знаю, ты прав: я должна быть гордой, я еду с тобой… Я должна быть счастливой: я еду на родину. Скажи, Казгирей, что и ты счастлив.

Сани по-детски кулачком вытирала слезы и уже улыбалась. Казгирей улыбнулся ей в ответ и проговорил:

— Как же я могу быть несчастлив, Сани? Ты знаешь, зачем я ехал 'сюда, а теперь ты видишь, с чем я возвращаюсь. Я ехал сюда за истиной, за душевным спокойствием, и я нашел и то и другое, вот и то и другое в моих руках… Разве это не так? Если не сразу, мы все-таки будем на земле наших отцов.

Вот обо всем этом, о любви к народу и к Сани, о радости трудиться для народа думал Казгирей, когда писал пьесу «Калым», а теперь на сцене его вдохновляло страстное желание внушать это чувство и другим людям. Вот почему так горячо, так убедительно звучали речи Казгирея, выступившего сейчас в образе народного сказителя. Но не потому ли и зрителей речи эти так волновали?

Словом, спектакль удался на славу. Представление сразу захватило всех, и казалось, невозможно расколдовать ту тишину, какая воцарилась на скамьях.

Правда, Вера Павловна сначала похлопала в ладоши, но ее хлопки вызвали только удивление. «Зачем она хлопает? — шепотом спрашивали люди друг друга. — Разве артисты танцуют кабардинку? Нет, артисты не танцуют, смотрите, они говорят умные слова, и нужно слушать, что они говорят, а не прихлопывать в ладоши».

Давлет попробовал было объяснить благородное назначение хлопков, но Давлету не поверили. Кто-то даже подал мысль, что коль скоро Давлет заступается, то здесь что-то не то, как бы эти самые хлопки не имели бы то же значение, что поднятие рук при голосовании. Не таится ли здесь новая хитрость Нахо? Такое предположение показалось вполне правдоподобным, и уж не было сил, которые заставили бы кого бы то ни было откликаться на энергичные призывы Нахо поддержать хлопки высокой гостьи в честь артистов.

Старики не сводили глаз с происходящего на сцене. Вот бесподобное красноречие седобородого гекуако Мурзы окончательно довершило поражение хитрого муллы, домогавшегося руки Люсаны. Толпа комсомольцев вдруг начала выталкивать муллу со сцены прямо в зал. Люсана с отвращением отвернулась от старика, Маир горячо и победно, восхищенно и нежно смотрел на свою возлюбленную. Старуха мать, всхлипывая, забилась в угол, а величавый Мурза, все еще пророчески сверкая взором, заканчивал огненную обличительную речь. В самый патетический момент все муллы, как по команде, поднялись со скамьи, что-то забормотали и, размахивая палками, двинулись напролом на сцену на выручку своему собрату.

И кто его знает, чем бы это кончилось, если бы не прогремел, покрывая даже голос гекуако Мурзы, всем хорошо знакомый повелительный голос Эльдара:

— Эгей! В чем дело! Куда вы двинулись, старики? Здесь не газават — здесь культурное представление! Живо назад!

На сцене Лю вспомнил свои дополнительные обязанности помощника режиссера и бросился задергивать занавес.

Маленький скандал не испортил впечатления от большого удавшегося спектакля.

Теперь уже никто и ничто не могло помешать взволнованной Вере Павловне взойти на сцену — обнимать и целовать Тину, поздравлять и благодарить всех артистов, а главное, Казгирея.

— Какая прелесть! Сколько чувства! — восклицала пылкая Вера Павловна. — Какие верные картины народной жизни! Дорогой Казгирей! Я поздравляю вас! Вы, наверное, и сами не понимаете значения своего спектакля, ведь вы кладете основание национальному театру!

— Что вы, что вы! — Казгирей был смущен, похвалы казались ему незаслуженными. — Что вы, Вера Павловна! Это так еще далеко от настоящего искусства.

— Какверно выбран сюжет, — не унималась Вера Павловна, — сколько страсти!

Казгирей хорошо знал, что есть сюжеты гораздо более значительные, драматические. Почему-то вспомнился ему мешочек в руках у Сани, ее страстное ожидание дня, когда она сможет высыпать его содержимое на родной земле. А пьеса «Калым» — это только лубок, не больше! Лубок, несомненно нужный для народного театра, но еще далекий от совершенства. Казгирей вздохнул и как бы даже с сожалением посмотрел в глаза своей восторженной собеседнице.

— Нет, Вера Павловна, в жизни есть сюжеты позначительнее!

Вера Павловна, однако, не замечала сложных чувств Казгирея, не слушая его, она повторяла свое приглашение, вернее сказать распоряжение Инала, немедленно ехать в Нальчик. Все готово, ужин ждет, а главное, Иналу не терпится поздравить Казгирея с успехом.

В это же время, запыхавшись, прибежал Исхак с криком о том, что. по телефону звонят. Дескать, он, Исхак, плохо понимает слова, несущиеся из Нальчика, хотя они произносятся голосом самого Инала.

Без оглядки побежал в аулсовет Нахо, за ним неторопливо зашагал Астемир, а Исхак все старался что-то объяснить, доказывая, что не всякий может понимать слова, несущиеся откуда-то издалека. Но дело было в другом. Нахо велел ему сидеть у телефона в аулсовете. Исхак сладко заснул, и, разумеется, со сна ему трудно было разобрать, что говорит в трубке Инал.

А Иналу действительно не терпелось. Закончив разговор с Москвой, он ожидал отчета о результатах схода в Шхальмивоко, придавая этому, и не без основания, первостепенное значение.

ПРИТЧА О ЗЕЛЕНОМ ПОЛУМЕСЯЦЕ

Инал по-прежнему жил в доме, нижний этаж которого занимал окружном. Это был один из немногих каменных двухэтажных домов Нальчика. Когда-то дом принадлежал богатому скотопромышленнику, до сих пор в нем сохранились старые картины, столы и стулья прежнего хозяина. Три небольшие комнаты верхнего этажа занимала квартира Инала. Он привык к этому жилью, ему здесь было удобно: одну из комнат он перестроил под кухню, в другой оборудовал для себя гимнастический зал, служебный кабинет находился внизу.

Так он жил прежде и теперь, после женитьбы на Вере Павловне, не торопился менять квартиру. В редких случаях, когда бывало много гостей, Инал позволял Вере Павловне готовить стол в своем просторном рабочем кабинете, но обычно гостей принимали наверху.

На этот раз с Верой Павловной, кроме Сарымы и Эльдара, ехали Казгирей, Астемир и Нахо. Вера Павловна приглашала и Думасару с Лю и Тиной, готова была бы пригласить и Жансоха, и даже Ахья. Но благоразумный Астемир, предвидя возможные осложнения, нашел вежливый повод оставить дома Думасару, Лю и Тину, Ахья и Жансоха. Рум, не желая расставаться с Тиной и Лю, сама выпросила разрешение остаться в Шхальмивоко у Думасары. Заодно у Думасары остались и мальчуганы Эльдара — маленький Астемир и Инал. Рум предвкушала удовольствие улечься спать вместе с Тиной в старом доме по соседству с домом Думасары, как в детстве, на ту же самую скрипучую деревянную кровать, которую когда-то выловили в реке во время половодья и подарили Дисе.

Диса в этот день с утра жарила, парила и варила на кухне у Веры Павловны.

В дороге Казгирей рассеялся, вернулась к нему его обычная шутливость. Труднее было Астемиру, он предвидел неизбежность большого, а может быть, и резкого разговора с Иналом. Что касается Нахо, то он с важностью перекладывал кобуру с маузером то с левого бока на правый, то с правого на левый.

Быстрая езда не помешала Вере Павловне рассказать о новой затее Инала.

«Ни одной горянки без пальто» — такой девиз не давал теперь покоя Иналу. Вон что придумал! Одеть горянок в модные городские дамские пальто — это мероприятие в глазах Инала имело большое политическое значение. Он предполагал вскоре направить женщин-активисток в ближние и дальние аулы Кабарды и Балкарии продавать пальто в кредит. Ему хотелось, чтобы это предприятие возглавили Вера Павловна и Сарыма.

— О, — восклицал Казгирей, — в таком случае я не сомневаюсь в успехе предприятия! Больше того: я уверен, что ваше руководство, дорогая Вера Павловна, действительно придаст этому делу и изящество и гражданственность.

— Все смеетесь, а я в самом деле думаю, что это очень хорошо. Что скажете, Астемир?

И Астемир усмехнулся:

— Я думаю, что к этому делу нужно было бы привлечь Думасару. Она теперь приобщилась к городской моде.

— И вы шутите? А Сарыма мне сказала, и я с ней согласна, что, надевши современное пальто, горские девушки даже думать станут по-иному. Я полагаю, что реже будут случаться такие истории, какую мы сегодня видели на сцене. Как вы думаете, Астемир?

— Вера Павловна, валлаги! Я сужу по вкусам Думасары, а если верить ее вкусам, то это действительно будет хорошо.

— Я ведь тоже не шучу, — заметил Казгирей. — Когда девушки в каком-нибудь диком Батога увидят, что они могут надеть такое же пальто, в каком появилась перед ними Сарыма, они острее почувствуют заманчивость новой жизни. Право, я не шучу. Конечно, это гораздо доходчивей и проще, чем новая книжка… Сарыма, что ты скажешь на это?

Но Сарыма не позволила себе принимать участие в таком серьезном разговоре — она только улыбнулась своей застенчивой улыбкой.

Вот машина замедлила ход, и уже стал доноситься шум реки. Где-то кричали петухи. Луна слабо озаряла сонный Нальчик. Вдалеке за речной долиной светились под луною вершины гор. А вот уже и дом с остроконечной башенкой. Приехали.

Нахо еще раз перетянул кобуру с боку на бок, набираясь смелости. Приумолкли Астемир и Казгирей.

Инал встречал гостей на пороге.

— Да не будет у вас, дорогие гости, больше мук, чем те, которые вы испытываете, поднимаясь сюда, — послышалось традиционное кабардинское приветствие.

Уже с порога потянуло запахом вкусных блюд.

— Ну как же прошел спектакль? — Инал обращался ко всем одновременно.

— Отлично прошел спектакль! — щебетала Вера Павловна. — Боюсь, что у нас будет хуже. — И она оставила мужчин, торопясь с Сарымой заняться хозяйственными делами.

В маленькой кухне было жарко — пылали дрова в плите, одновременно жужжали два примуса, была включена электрическая плитка. Диса еле держалась на ногах.

Мужчины вслед за Иналом прошли в его гимнастическую комнату.

— А тут все без перемен, — заметил Казгирей, — право, Инал, как будто только вчера я был здесь.

— Мне приятно это слышать, Казгирей. Если тебе здесь нравится, прошу бывать почаще. — Инал старался быть приветливым и гостеприимным. — Располагайтесь, как вам удобней. Пока женщины позовут нас, берите что нравится, кто гантели, кто шары… Вот Нахо, я знаю, как Аюб, любит выжимать тяжести. Пожалуйста, Нахо, все к твоим услугам! И даже можешь отстегнуть кобуру, — усмехнулся Инал. — Ну так как же прошел спектакль? Сход? Рассказывай, Астемир!

Астемир решил взять быка за рога:

— Что же сказать тебе, Инал, как прошел спектакль? У нас состоялось два спектакля. О своем спектакле расскажет тебе Казгирей, это будет хорошая застольная беседа, а мне, дорогой Инал, мне нечем похвастаться… Да, думаю, ты уже все знаешь… А что интересного говорил из Москвы Степан Ильич?

— Степан Ильич сказал, что с партчисткой тянуть больше нельзя. Вот почему, Астемир, такое значение приобретает эта затяжка у вас в Шхальмивоко. — Инала сразу как бы подменили. — Да! Невозможно терпеть! — воскликнул он. — Невозможно больше терпеть! Не хотят понимать своего блага — надо заставить…

— Поди заставь, — сказал Астемир. — Нет, еще рано снимать скорлупу с ореха.

— Валлаги, рано снимать скорлупу с ореха, — подтвердил Нахо, — и так хотели снять — не хотят, и этак хотели снять — опять не хотят. Молчат, как камни. Говоришь: «Голосуйте!» — и пальцем не пошевелят, оперлись о палки, глаза в землю.

— Найдем способ, раздавим этот орешек, — все больше наливаясь гневом, уже почти кричал Инал, — вы не можете, найдутся такие, которые смогут, я и без голосования обойдусь.

Казгирей при этих словах резко повернулся к Иналу, Астемир негромко проговорил:

— Как же так «без голосования»? Как это можно? Ведь важно, чтобы это действительно было делом самого народа.

— Это и есть дело народа, — твердо сказал Инал. — Но, — продолжал он, отводя глаза в сторону, — у всякого дела могут быть враги, есть враги и у этого дела. Вот почему тот, кто борется за народное дело, должен бороться с его врагами. Вы кто: дети, каны, сохсты? Вы должны учить, или вас должны учить? Что с того, что не подняли рук, — надо дело поднимать, а не руки…

Но Астемир не сдавался. На доводы Инала он отвечал своими доводами:

— Эх, Инал! Ведь в том-то и загвоздка, что это такое дело, которое народ должен творить своими руками — иначе не приобретет оно должной прочности. Валлаги! Разве не так? Слышал я, как буддисты, принося жертву богу, рассекают грудь и своею рукою останавливают живое сердце — иначе, по их мнению, жертва не будет угодной богу. Разве у нас такой бог, у нас, у большевиков?

— Кто же буддист и кто жертва? — гневно спросил Инал.

— Суди сам.

— Пусть так. А ведомо ли тебе, большевик, — и скулы у Инала задвигались, как всегда, когда он приходил в ярость, — ведомо ли тебе, почему так поступают буддисты?

— Ну скажи, почему?

— А вот зачем: для того, чтобы кровь не успела уйти из жил. Это верно, что большевики не едят мяса такой жертвы и не хотят, чтобы ел народ, но большевики хотят сократить последнее дыхание жертвы, хотят поскорее покончить с ней, выбросить тушу, не оскверняя землю ее кровью.

— Глумление над жертвой противно природе человека. Не надо, Инал, воспитывать в людях жестокость, бессердечность. Не надо вызывать вкус к крови. О Инал, это может очень жестоко обернуться против самого человека! Если человек способен отрезать одну ляжку у пасущегося барана, чтобы ее зажарить, предполагая, что баран пойдет и на трех ногах, то такой человек, валлаги, может спокойно содрать кожу и с живого человека. Надо считаться с думами, с совестью народа. Столетиями внедряли в сознание людей религиозность, а ты хочешь ее вытравить в один день и думаешь, что при этом не покалечишь душу человека. Ты знаешь, Инал, я не шариатист, но сегодня и Казгирей уже другой человек, и я думаю так: ислам — это дерево, у которого подрыли корни. Но на нем еще трепещут листья. Немного надо времени, чтобы листья осыпались. А на другую весну, смотришь, листья уже другие. Лишних жертв не надо. Ты знаешь, Инал, что когда было нужно, я сам обнажал шашку…

— Не знаю, ничего не знаю, не хочу ничего знать. Кто это другой человек? Он? — Инал резко показал на Казгирея. — Он другой человек? Он переродился? Нет, он тот же самый человек, Казгирей Матханов, сын своего отца. — Инал уже начал терять власть над собой, в нем уже поднималось самое страшное, именно то, чего боялась когда-то его мать, ставшая вдовой после выстрела Кургоко, отца Казгирея. И кто знает, что случилось бы в следующее мгновение, если бы не выдержка Казгирея.

Сцена между Иналом и Астемиром живо напомнила Казгирею ночь в этом же помещении, когда пришла весть о восстании в ущелье Батога. Тогда в ожидании проводника-балкарца Казмая Казгирей и Инал высказали друг другу все, что накопилось у них на душе. Казгирей вспомнил ту ночь и понял, как мало переменилось с тех пор в этом доме. Но только внезапная бледность выдавала его волнение. Он говорил- про себя: «Ничего не переменилось… Но что же делать — бороться или сдаваться?..» А вслух сказал:

— Ты хочешь установить Советскую власть одной своей волей, а она хочет быть волей всех. Вот с чем ты не считаешься, Инал. Это общее достояние, все хотят чувствовать свободу без того, чтобы кто бы то ни было присваивал себе право быть верховным кадием. Я сбросил титул верховного кадия, а ты хочешь стать верховным кадием Советской власти. Вот чего ты хочешь, и в этом твоя ошибка, Инал. Совесть народа — вот единый верховный судья и для Астемира, и для Нахо, и для старика Казмая, и для меня, и для тебя…

— Казмай! При чем здесь Казмай! Разве ты не знаешь, бывший верховный судья, как рассудил это дело я, нынешний верховный судья? Или ты все еще недоволен, несмотря на мои уступки? Я вижу, ты теперь не один! И Казмай, и негодяй антисоветчик Доти Шурдумов, и известный подлый клеветник лесничий, и подкулачник мельник Адам из Шхальмивоко — все твои кунаки! Что ж, совесть народа свое скажет. Она еще скажет, кто из нас прав, а кто виноват… Вот народ… Народ пока безмолвствует. — Инал кивнул на Нахо: безмолвствуя, тот держал руку на кобуре.

— А что ж, вы и стрелять готовы? — вдруг раздался в дверях голос Веры Павловны. — Нет, Инал, от этого уволь… Что за крик? Что за споры? Зачем такая горячность? Нет, Инал, ты сегодня плохой хозяин.

Инал стоял у стола, как всегда, не снимая круглой барашковой кабардинской шапки, опустив голову, опершись обеими руками о стол. Под смуглой кожей широкого лица еще продолжали ходить скулы, нервно двигались губы. Появление Веры Павловны в этот момент было ему неприятно.

— Ах, — слегка играя, воскликнула она, — что за народ! Чуть что, либо кинжалы, либо пистолеты… Неужели запах пороха привлекает вас больше, чем запах сочной баранины? Вы заметили, Казгирей, что я уже освоила кабардинские блюда? Милые, дорогие гости, эти вспышки — пустяки. Вот хорошее гедлибже, чесночный шипс — это не пустяки. Тут я робею больше, чем от криков Инала. Что, если я еще плохо готовлю чудные кабардинские подливки? Ну, Инал, довольно же хмуриться, зови гостей… Казгирей, может быть, это и бестактно, но я очень на вас рассчитываю. — И Вера Павловна подошла к Казгирею, давая ему понять, что он может вести даму к столу.

— Сарыма, а где же ты? Нет, нет, и не рассчитывай, что я уступлю тебе Казгирея! Астемир! Эльдар! Пожалуйте к столу.

И уже все шумно рассаживались вокруг стола, украшенного разнообразными блюдами, овощами, фруктами. Веселой толпой стояли высокие узкогорлые кувшины и бутылки с вином, водкой и коньяком. Инал взял себя в руки и уже приветливо улыбался, поглаживая черные подстриженные усики, веселым хозяйским взглядом осматривал стол, шутил:

— Джигит всегда и во всем джигит! Вера Павловна по справедливости хвалит Казгирея. Услыхала, что идет его пьеса, никакими силами нельзя было удержать ее дома. Ой, Казгирей, не успел ли ты вшить ей тайком в одежду какой-нибудь амулет, а?

— Когда же это я мог успеть?

— Захочешь, всегда успеешь… Ну, ну, не мрачней, разве не понимаешь, что я шучу?

Шутила и Вера Павловна, расставляя приборы и блюда:

— Зачем ему амулет? Его глаза действуют без амулета.

— Это верно, Вера Павловна, — заметил Эльдар. — Я сам давно заметил: если у мусульманина-блондина глаза черные, такой амулет действует безотказно.

Тут опять что-то не понравилось Иналу, и хотя он продолжал шутку, но уже не без ехидства:

— Нет, нет, это не укрылось: вон как посветлело, глаза черные, а сколько источают света.

— В твоем доме, Инал, всегда будет светло, — вежливо отвечал Казгирей. — С твоего неба, Инал, ни днем, ни ночью не сходит прекраснейшее светило. — И он сделал жест в сторону Веры Павловны.

— Я и говорю, ловок, ловок джигит, за словом в карман не лезет. Сумеет ответить. А кстати, где твоя жена, Казгирей? Или в этом случае предпочитаешь темнить?

— Зачем же темнить? — простодушно отвечал Казгирей. — Каждый человек тянется к свету.

Эти слова понравились даже Нахо, и он подхватил:

— Это Казгирей верно сказал. Валлаги, каждый человек тянется к свету…

— И к хорошей баранине, — усмехнулся Инал.

— А что же возражать, это, конечно, так, — охотно согласился Астемир. — Бойкое слово, озаренное умом, — лучший свет. Вот мы и будем просить Казгирея быть тамадой.

— Нелегко быть тамадой в доме Инала, — улыбнулся Казгирей.

— Тем больше чести, — заметил Астемир. — Кто же другой. Если не сам Инал, то Казгирей. Ведь первый тамада Кабарды, Жираслан, не хочет сесть с нами за стол.

— Ну, Казгирей, — пробасил Инал, — передаю тебе власть, приступай: баранья голова перед тобой.

И Казгирей приступил к священнодействию — разделу отварной бараньей головы между присутствующими мужчинами. Тут, как известно, требовалось немало находчивости и остроумия. Каждая часть имела свое значение, и следовало так разделить куски, чтобы никто не остался в обиде.

Но и в этом трудном деле Казгирей не ударил лицом в грязь. Что говорить, джигит.

Ловкость, с какою Казгирей расправился с бараньей головой, привела в восхищение даже Инала. Нет, ему не хотелось обижать гостей в своем доме, и он был рад веселому застольному разговору, ему приятно было видеть за своим столом гостей, лестно было щегольнуть перед ними красотой своей жены, ее изяществом, благовоспитанностью, умением угостить вкусно и тонко. Ему не хотелось причинять неприятности Вере Павловне. Все это так, и, может быть, именно поэтому он злился еще больше, когда кто-нибудь вступал с ним в спор и в пререкания в присутствии Веры Павловны.

И Казгирей и Астемир понимали это, и сами не возбуждали больше опасных разговоров.

По-другому повел разговор и Инал. Он говорил:

— Некогда ждать, дорогой Астемир. Могучий ветер гонит нас в спину. Мы, может быть, и предпочли бы идти шагом, но ветер заставляет ускорять шаг. Бежать. Сухое дерево может еще долго скрипеть, а нам с вами надо на его месте новый сад посадить. Что остается делать? Выкорчевывать — и только.

— Позволь мне рассказать тебе балкарскую легенду, — спокойно сказал Казгирей.

— Просим, просим, — захлопала в ладоши Вера Павловна.

— Ворон летит, — начал Казгирей, — а по скалам за ним тень. Люди уклоняются от этой тени, несущейся по скалам, по земле. Люди знают: не миновать беды тому, на кого упадет тень ворона…

С большой выразительностью Казгирей рассказал легенду. Слушая ее, Инал мрачнея и, когда Казгирей кончил, сказал:

— Это хорошо, что ты, Казгирей, поглядываешь на небо. Но не все видят одинаково — одни видят черную птицу, другие — солнце. Еще и то помни: чем выше взлетает птица, тем бледнее от нее тень. Если у меня есть душевная сила, которая может поднять меня, то я хочу, чтобы вместе со мной поднялись и другие. Если у меня есть ум, я хочу, чтобы моя мысль принадлежала моему народу. Я весь принадлежу народу и партии, и тот, кто ненавидит меня, тот ненавидит мой народ и мою партию, тот, кто целится в меня, тот целится в Советскую власть, в партию. Но еще посмотрим, кто выстрелит первым! По-старому говоря, аллах дал мне жизнь, мысль, цель, а значит, и право первого выстрела. Ты, Казгирей, знаешь это поверье. А у меня одна цель — благо народа. Тот, кто помогает мне, помогает народу… Вот как понимаю я свой идеал. И пусть все это помнят! Вот почему я хочу быть птицей высокого полета, птицей, способной идти в голове стаи.

— Право первого выстрела… «Мир — это я», — седым князьям сказал он…» Неново, — в сердцах проговорил Казгирей. — Это все сказано в «Шах-наме». И право и суд — все принадлежит тебе? Ну а если я вижу, как течет народная кровь, и не вижу, чтобы это тебя беспокоило?

— Валлаги, дорогой Казгирей, мы все видим, не один ты видишь кровь. Но всегда ли ты видишь ту кровь, которой жив народ? И партия сейчас в борении истекает кровью. Мы знаем, что пока и партию Не назовешь единой. Давно ли стряхнули троцкистов? Давно ли слыхали мы от нашего вождя о правой опасности? Давно ли вождь учил нас: партия — это не собрание фракций? И не потому ли партия призывает к самокритике и устраивает чистку? Вот, слава аллаху, с нами вместе за одним столом сидит председатель комиссии по партийной чистке. Мы верим его совести. Мы все встанем перед народом, и пускай люди скажут: кому они доверяют, кого хотят видеть впереди. Можно не сомневаться, что подадут голос и те, на кого упала тень ворона, но впереди никогда не будет тот, на кого упала тень ворона, ни он, ни самый ворон. Впереди будет тот, кто осенен светом молодости… Я тоже расскажу одну притчу, хотя вы все ее знаете. Кстати, эта притча, вернее, примета народная, как-то отвечает на твою, Казгирей, балкарскую легенду. У нас, в Кабарде, как по всему Востоку, издавна привыкли к тому, что Новый год начинается не среди зимы, как в России, а в двадцатых числах марта. Поэтому и выходит так, что если первый месяц весны нарождается светлым, зеленоватым, то люди думают, что год обещает быть плодоносным, урожайным. И вот, когда я вижу этот зеленый полумесяц, я знаю: в жизни народа наступает новое, и оно должно быть светлым и благоденственным. Иди и ты, осененный этим светом. Этот зеленый свет полумесяца дано видеть не всем, а только тому, кому покоя не дают думы о пахоте, об урожае. Беспокойный пахарь в зеленом свете полумесяца видит весь год трудов, и он спешит запахать землю, пока с полумесяца не сошел цвет зелени, этот цвет пахарь должен перенести на поля. Я тоже пахарь, глядящий вперед, думающий о труде людей, о целой эпохе, и моя уверенность в завтрашнем дне неодолима… Инал чувствовал убедительность своих слов. Не давая опомниться собеседникам, он продолжал:

— Как видите, эта легенда не менее поэтична, чем легенда Казгирея. А? Разве не так? Валлаги, так! — Инал победоносно оглядел всех сидящих за столом, взглянул на Веру Павловну, слегка улыбнулся с тем же выражением победителя и, довольный, решил поделиться последними деловыми новостями. — Я сегодня разговаривал с Москвой, — сказал он важно. — Высокие люди из Москвы иногда обращаются и ко мне. — При этом Инал не без значения посмотрел на Казгирея и на Астемира. — И вот должен вам сказать: торопят, зовут к ответу…

И как бы нарочно, при этих словах в дверях появился человек. Это был дежурный по окружкому.

— Инал, — возвестил дежурный с порога, — иди, опять звонят из Москвы.

Инал поднялся из-за стола:

— Да! Иду. Иду. А вас, дорогие гости, прошу продолжать. Тамада есть. С вами хозяйка дома, а я надеюсь вернуться с новой и интересной вестью. Валлаги! Кстати, слышал я, Казгирей, что у тебя в пьесе даже для Ахья нашлась роль…

— Да, у нас и Ахья играл.

— Ну и как?

— Мне кажется, удачно. Как вы находите, Вера Павловна?

— Очень удачно. Все было прелестно. Гораздо приятней ваших разговоров. Иди, иди, Инал, и скорее возвращайся.

Казгирея все чаще одолевали сомнения: правильно ли он сделал, что поддался уговорам и приехал сюда? Не переоценил ли свои силы? Нужен ли он здесь? Не лучше ли было бы, пока дело не зашло слишком далеко, признаться в своих сомнениях и уехать? Ему вспомнилась записка Жираслана: «Куропатка сама полезла в силки». Сначала эти слова вызвали лишь улыбку, теперь Казгирей стал над ними задумываться. Но тут же он спрашивал себя: зачем уезжать? От кого? От своего народа, из своей страны? Если ты даже не согласен с тем, как Инал осуществляет преобразования, то и тогда ты должен не уезжать, а вступить в борьбу, добиваясь иных методов революционного строительства. Если же твои сомнения только малодушие, то нужно подавить их и помогать тем людям, которые безоговорочно и честно трудятся. Таких людей немало, к примеру хотя бы Астемир. А разве мало честных тружеников среди простых землепашцев и скотоводов. Не понимают политического значения и выгод колхоза — надо им объяснить. Сколько энтузиастов на стройке того же агрогорода у Каранашева! А учителя в школах! А первые кадры ветеринаров в нотах! А молодежь, полная веры и энтузиазма Инал, сколько бы он ни митинговал, как бы ни властвовал, все-таки не вся Кабарда.

Часть вторая