— Мне уже шестьдесят восемь, был-ля, — сказал он. — Не понимаю. И как это так получилось? Только отвернешься — и уже! Мне шестьдесят восемь лет, я четыре раза женился-разводился, нахапал сорок восемь миллионов долларов — и это при том, что меня обкрадывали без зазрения совести. Продавал рожу с обложки «Вэнити фейр». А сколько раз обо мне писал журнал «Пипл»! Меня цитировала в своих колонках Лиз Смит. Я написал портрет Джонни Карсона, а теперь ко мне наперебой рвутся Джей Лено и Давид Леттерман[353]. У меня ретроспектива в Музее современного искусства. Отец никогда бы не поверил, что кистью можно заработать больше, чем торговлей модным женским шмотьем. Вот уж мать бы гордилась! Кстати, то, что обо мне пишет этот австралопитек Роберт Хьюз[354] в журнале «Тайм», — типичная заказуха. А вместе с тем ребята, с которыми я шмузал и хохмил в «Ле Куполь» — или оно «Ля», не важно, — в «Селекте» и в «Мабийоне», все теперь меня ненавидят. Придешь к кому-нибудь из них на вернисаж, а они либо нос воротят, либо так: «Bay, кто к нам пришел! Звезда! Да как же мы сподобились! Ты что это, Лео! Не надо, мы скромные, мы тебя не стоим!» Черт подери, а ведь сидели вместе в кафешках и, посмеиваясь, ждали, когда подойдет глянуть на нашу мазню Уолтер Крайслер-младший — вдруг что-нибудь да купит? Я думал, мы друзья до гроба. Вместе прошли огонь и воду. Да будь они все неладны! Сегодня меня всюду принимают, в самых высших кругах — и на Парк-авеню, и в Ист-Хэмптоне. Что хмыкаешь, с почтением смотри: перед тобой человек, который фуршетил в самом Белом доме! Между прочим, обеды, куда меня приглашают, — о, это отдельная песня: высокочтимый хозяин либо шустрый биржевой спекулянт, либо бывший скупщик обесцененных акций с женой вроде охотничьего трофея, только куда болтливее, и обязательно у них на стене висит одна из моих цацкас, причем обошлась она мудиле грешному миллиона в два, а у меня при этом единственное желание — сдернуть ее, сунуть под мышку и сделать ноги, потому что сидеть с ними больше пяти минут — это спятить можно. А я сижу, сгораю со стыда, смотрю на него и спрашиваю себя: неужто я все это для него делал? Когда я ел один раз в день, неужто это его одобрения я добивался? У меня шестеро разных детей от четырех жен, а я никого из них видеть не могу, даже подумать тошно, что, когда я крякнусь, они будут как сыр в масле кататься. Один — продюсер звукозаписей хип-хопа. От Моцарта до рэпа и хип-хопа — а? Дорожка не каждому под силу! Хотя кто я такой, чтобы говорить это? Между Гойей и мной тоже разница есть. Вчера делали биопсию моей простаты — жду плохих новостей. Все завидуют мне по поводу моих кисок, а я как лягу с какой-нибудь в постель, так аж трясусь от ужаса: не встанет — ведь засмеют! Черт, Барни, как мы когда-то веселились! Не понимаю, куда все ушло, а главное — зачем же так быстро!..
Макайвер, надо отдать ему должное, победил благодаря упорству — шансов у него было мало. Приплыл-таки на своем слабеньком, необязательном талантишке к признанию в родной стране, что, однако же, больше того, чего добился — и даже к чему стремился — я. Не следовало мне к нему так зло цепляться. После похорон Макайвера я засел в «Динксе». Открываю страницу некрологов газеты «Газетт», читаю: ЧЕРПАЯ ВДОХНОВЕНИЕ В СВОЕЙ ДУШЕ, ТЕРРИ МАКАЙВЕР ЗАРЫЛСЯ В НЕДОСЯГАЕМЫЕ ГЛУБИНЫ. О господи! Тем не менее в тот же вечер я написал поминальное письмо в ту же газету, и спустя три дня оно было там напечатано.
Макайвер, конечно, здорово меня подвел, но это не причина, чтобы взять всю мою писанину и выбросить. Нет уж, возьму-ка я лучше да найду своим почти завершенным признаниям нового адресата. Пусть они теперь посвящаются моим любимым: Мириам, Майку, Савлу и Кейт. А еще Соланж и Шанталь. Но не Каролине.
Вспоминается, как во время моего последнего визита к Майку и Каролине в Лондон меня однажды накормили вегетарианским обедом: артишоки, за ними овощное рагу, сырное ассорти и выращенные на чистой органике фрукты. Когда дело дошло до декофеинированного кофе, я вынул коробку с сигарами, закурил «монтекристо» и предложил Майку.
— Прости, что на сей раз это не «коиба», — сказал я, испытующе на него глядя.
Майк прикурил, а Каролина соскользнула со стула и — бочком, бочком — пошла открывать окно.
— Но в тот раз ты, конечно, от души насладился сигарами, правда?
— Спрашиваешь!
В некотором уже раздражении я говорю:
— Что ж, вдарим по коньячку — ты да я да мы с тобой — и попечалуемся о тех временах, когда мы были единой семьей, еще и хищников держали, а твой меньшой братишка, мерзавец мелкий, приторговывал у себя в колледже марихуаной.
— Майк терпеть не может коньяк, — вклинилась Каролина.
— Да ну, чуть-чуть, одну унцию, — взмолился Майк, у которого была манера мерить спиртное крошечной серебряной стопочкой. — Только чтобы составить папе компанию.
— А потом ты проснешься в четыре утра с диким сердцебиением и не сможешь больше уснуть.
Следующим утром, мучаясь похмельем, тихо-тихо на цыпочках крадусь вниз — Майк давно уехал, у него привычка выходить из дому точно в 8.06 (как раз двадцать четыре минуты езды до офиса), — думаю, схвачу сейчас такси, и к «Блуму». И уж наемся — и соленой говядины, и латкес, однако не судьба: из засады выскочила Каролина. Она, оказывается, специально не пошла на занятие йогой, чтобы побаловать старого греховодника целебным завтраком: свежевыжатый морковный сок, брокколи на пару и только что нарезанный зеленый салат, в котором, как она утверждает, «много железа».
Попав в капкан, я все-таки не сдался — плеснул в морковный сок на два пальца водки. Каролина в ответ наградила меня фирменным своим испепеляющим взглядом.
— Что-то рановато, Барни, — процедила она, оставив невысказанное «даже для вас» висеть в воздухе, который вокруг меня в ее присутствии враждебно сгущался.
— Кой хрен рановато — уже одиннадцать! — огрызнулся я.
Нет, не такой уж я законченный хам. Никогда в разговоре с приличной молодой дамой у меня не проскакивают всякие «хрены». Но мне нравится заставлять Каролину морщиться — пусть лишний раз вспомнит, что со всеми своими голубыми кровями, связями в высших сферах и шибко возвышенным образованием, выйдя замуж, она вляпалась в мишпуху евреев-выскочек. Затесалась в шайку неотесанных потомков нищих фусгееров — хулиганов и отщепенцев, что выступили из своих штетлов и пешим ходом пошли через всю Европу к берегам Атлантики, на ходу распевая:
Гейт, йиделех, ин дер вэйтер вельт;
ин Канада, вет up фердинен гельт.
Ножками, еврейчики, да в дальние края;
В Канаде будем в золоте и ты, и я.
Вообще-то я просто вредничал. Жлобствовал. Сам знаю. Особенно если учесть, какая Каролина интеллигентная женщина, симпатичная и — насколько я могу об этом судить — верная жена и хорошая мать. Майкла она обожает. На самом деле больше всего она меня раздражает тем, что, уподобляясь многим другим женщинам, знающим мою историю, явно старается со свекром наедине не оставаться: вдруг все эти слухи обо мне — правда! Вот и в то утро я принялся ее поддразнивать:
— Каролина, детка моя, теперь-то, когда мы так хорошо знакомы, почему бы тебе не подойти ко мне попросту да не спросить прямо в лоб: да или нет?
Она резко вскочила из-за стола, сгребла тарелки и встала так, чтобы между нами оказалась кухонная стойка. Принялась стирать с нее воображаемые пятна.
— Ну хорошо, спрашиваю: было?
— Нет.
— Ну и чего мы добились?
— А что же еще-то я могу сказать?
Поздно вечером я услышал, как у Майка с Каролиной из-за меня происходит ссора.
— Неужто он такой глупый и наивный, — говорила она, — что думает, будто словом «хрен» может вогнать меня в краску?
— Давай-ка лучше обсудим это завтра.
— Завтра. Через неделю. Он тиран! — И тут она рассказала мужу о нашей кухонной стычке. — Он сам об этом заговорил. Не я. Сказал, что это неправда, но потом добавил, с этакой еще издевательской ухмылочкой: «А что же еще-то я могу сказать?»
— Истину знает только он.
— Это не ответ.
— Меня тогда на свете не было. Откуда мне знать?
— Или ты просто не хочешь знать? А?
— Давай оставим эту тему, Каролина. Вряд ли сейчас имеет смысл ее муссировать.
— Понять не могу, как твоя мать все эти годы могла с ним уживаться!
— Он не всегда был таким издерганным. Или это страх смерти?.. Давай-ка теперь поспим.
— Тебе не обязательно было курить вчера сигару. Мог бы сказать ему, что ты бросил.
— Ну, мне хотелось раз в жизни его порадовать. Он такой старый и одинокий.
— Ты боишься его!
— Каролина, ты ни в коем случае не должна была отделываться от тех «коибас», не спросясь меня.
— Почему это?
— Потому что это был подарок отца.
— Но я же о тебе думала! С таким трудом ты бросил курить! Я не хотела, чтобы ты подвергался соблазну.
— Все равно…
Черт! Черт! Черт! Прости меня, Майк. Мне стыдно. Вновь я тебя недооценил. Тем не менее я решил оставить это висеть в воздухе. И это тоже для меня типично.
Мне хочется донести до моих близких правду. Пусть знают, что, когда Хьюз-Макнафтон выступил с этим своим дурацким фокусом и стал считать до пяти — якобы Бука возьмет да и войдет сейчас в дверь зала, — я ведь тоже вывернул шею. Подумал: насколько это было бы похоже на моего порочного дружка — в последний миг явиться и спасти меня. Я не убивал Буку и не хоронил его в лесу. Я невиновен. Впрочем, сейчас, когда я сам уже играю эндшпиль, а Бука лет на пять еще и старше, он, может быть, давно на том свете по причинам самым что ни на есть банальным. Но не такова Вторая Мадам Панофски, чтобы в это поверить.
Стоп. Забыл кое о чем рассказать. Моя бочкообразная вторая жена объявилась на похоронах Макайвера — наверное, на меня пришла посмотреть, а несколько позже отозвалась на мое слезливое письмецо в «Газетт» одним словом, которое довела до моего сведения, воспользовавшись услугами курьера: ЛИЦЕМЕР!!! Холм, на котором хоронили Макайвера, она покоряла, ковыляя и опираясь на две палки, при этом дышала с присвистом, а ее туловище укрывал балахон, смахивавший на палатку. Голова у нее была обмотана каким-то тюрбаном, я иногда украдкой на нее поглядывал, но не заметил, чтобы из-под него торчала хоть одна прядь волос. Из этого я заключил, что бедняжка прошла курс химиотерапии, а значит, она тоже запросто может угодить в одну из этих двухметровых ям прежде меня. Тем самым сэкономив мне что-нибудь около тринадцати тысяч семисот пятидесяти долларов в месяц. После суда надо мной дело о нашем разводе получило окончательное разрешение в сенате (Резолюция № 67 от 15 марта 1961 года). Ей присудили алименты в две тысячи в месяц, большие по тем временам деньги, к тому же сумма выплаты должна была с инфляцией возрастать. Плюс дом в Хэмпстеде. Но даже и при этом никогда я не желал этой полоумной образине рака.