Герард РевеВЕРТЕР НИЛАНД
Редакторы: Елена Антонова, Дмитрий Волчек
Оригинал-макет и верстка: Сергей Фёдоров
Обложка: Алексей Кропин
Руководство изданием: Дмитрий Боченков
Вертер Ниланд
Как-то раз декабрьским днем, в среду, — стояла хмурая погода, — я пытался открутить водосточную трубу позади дома; однако у меня ничего не вышло. Тогда я принялся дробить топором тонкие ветки смородины на столбике садовой изгороди. Было все так же пасмурно.
Придумать другого занятия я не смог и потому отправился к Дирку Хейвелбергу. (Он, помнится, жил неподалеку от нас. В четыре года он все еще не умел говорить; до трех лет ходил, упираясь ладонями в пол. Я помню, как он, когда мы были маленькими, на всех четырех, не сгибая рук и ног, с размаху налетел на нашу кухонную дверь, возвестив свое появление пронзительными воплями. Он ел на улице конский навоз, если его на это подбивали. Он и позже по-прежнему быстро бегал на четвереньках, и речь давалась ему нелегко. Охотно, с некоторой даже гордостью, он рассказывал, что у него чересчур длинный язык и слишком слабая уздечка: в подтверждение он принимался яростно щелкать языком. Вот и в этот осенний полдень, в своей комнате, он говорил все также с трудом и нечетко, спотыкаясь на словах. Он по-прежнему был мал ростом. Мне в то время было одиннадцать лет.)
В гостях у него был незнакомый мне мальчик, изжелта-бледный. Стоя у окна, он нерешительно и застенчиво поздоровался со мной.
— Это Вертер Ниланд, — сказал Дирк.
Они строили из конструктора какой-то подъемник, который должен был работать от маленькой ветряной мельницы, но к ней самой еще не приступали.
— Лучше сначала мельницу сделать, — предложил я. — Она гораздо важнее. Только когда знаешь, какая в ней сила, сможешь рассчитать, как тебе строить кран. И какое колесо взять, маленькое или большое. Кстати, — продолжал я, — нужно выбрать начальника стоительства. Лучше всего того, кто рядом с мельницей живет, или неподалеку. — Последние слова я произнес тихо, так что они их не расслышали. Воцарилось некоторое молчание, заполнившее маленькую темную комнату. (Обои в ней были темно-коричневые, вся деревянная отделка выкрашена в темно-зеленый, а вязаные крючком занавески — цвета терракоты.)
Пока длилось молчание, я украдкой рассматривал новенького. Он был худой и долговязый, ростом чуть выше меня. На лице его были написаны безразличие и скука; толстые, влажные губы он чересчур выпячивал вперед. У него были глубоко посаженные, темные глаза и черные курчавые волосы. Лоб — низкий, кожа лица — неровная и обветренная. Мной овладело желание как-нибудь помучить его или исподтишка насолить.
— А ты, Вертер, не думаешь, что сначала нам нужно мельницу построить? — спросил я.
— Да, хорошо, — равнодушно ответил он, не глядя на меня.
«Он — зверь, который любит полакомиться, — сказал я себе, — знаю, знаю». Пока Дирк что-то свинчивал, мы смотрели в окно, на перекопанный сад; на голой земле лежала старая лохань и пара выщербленных досок. Между крыш висел влажный туман и стелился дым. Я подошел к Вертеру вплотную и так, чтобы ни один из них не заметил, несколько раз коротко ткнул кулаком в его сторону.
Хотя Дирк тоже согласился с моим предложением насчет мельницы, мы не стали ее строить, а просто сидели, ничего не делая.
— Вы, конечно, можете не строить никаких мельниц, если не хотите, — сказал я. — Но это очень глупо, тут ведь можно всякому научиться.
Стало смеркаться.
— Слушай, Вертер, — сказал я. — А в доме, где ты живешь, там сильно сквозит? — Он не ответил. — Я ведь могу прийти помочь, — продолжал я, — мы построим мельницу, и она будет вертеть тебе всякие штуки на кухне. Я это запросто смогу, потому что время у меня есть. А пообещать и не сделать, — я не из таких. — Я лихорадочно изыскивал возможность попасть к нему домой.
Вертер не обратил внимания на мои слова, возможно, оттого, что я говорил слишком тихо, и потому что мы прислушивались к приглушенной музыке по радио, доносившейся до нас из передних комнат.
Вечерело, когда мы вышли из дому и побрели втроем по улице. Уже зажглись уличные фонари. Вертер заявил, что ему нужно домой; мы по-прежнему не оставляли его. Он жил на верхнем этаже многоэтажного дома, на углу, где заканчивалась застройка и открывался вид на обширный парк, простиравшийся до самой дамбы.
— Да, ты знаешь, — громко сказал я, — когда задувает, тут много ветра: сразу заметно. У вас есть веранда?
Вертер, однако, ни одного из нас не пустил наверх. Когда он уже стоял в дверях, я подошел к нему вплотную и так, чтобы не слышал Дирк, торопливо спросил, когда мне можно будет прийти строить мельницу.
— По субботам после обеда ребятам можно ко мне приходить, — сказал он и закрыл дверь.
Вернувшись домой, я — чтобы хорошенько поразмыслить — отправился в садовый сарайчик, где хранил свои секретные записки. Там я написал карандашом на листке старой бумаги: «Создается клуб. Уже разосланы важные сообщения. Если кто-то станет пакостить, будет наказан. В воскресенье Вертер становится членом клуба». Я спрятал листок под ящик, где лежали другие исписанные бумаги.
В тот же вечер я обнаружил на кухне широкую цветочную вазу из прозрачного стекла, без граней и изгибов — в сущности, это был круглый аквариум: мне разрешили отныне использовать его в этом качестве. На следующий день я напустил туда наловленных после школы колюшек, вместо того, чтобы побросать их, как я обычно делал, на живые изгороди, в канализационные люки или на дорогу. Я смотрел на них сквозь стекло, которое их слегка увеличивало. Довольно скоро они мне надоели. Я, одну за другой, вытащил их из воды и кухонным ножиком отрезал им головы.
— Это казнь, — тихо сказал я, — потому что вы — опасные водяные цари.
Для этой операции я отыскал укромное, защищенное от случайных взглядов место в саду. Я вырыл ямку, в которой старательно, в ряд, похоронил мертвых рыбок, вновь соединив головки с тушками: перед тем, как забросать их землей, я навалил сверху листья старых засохших тюльпанов из гостиной.
После этого я вновь отправился на канал, за новой добычей. По пути назад собрался было дождь, однако так и не пошел. Когда я вернулся в сад, отрезание голов показалось мне вдруг делом хлопотным и трудоемким. И я принялся сооружать из конструктора приспособление, к которому намеревался прикрепить опасную бритву; однако при этом со мной произошел несчастный случай.
При сборке моя левая рука сорвалась, и указательный палец сильно проехался по лезвию: палец был рассечен от кончика до середины, и даже ниже; рана была глубокая и сильно кровоточила. У меня закружилась голова, мне стало дурно, и я вернулся в дом.
Мать перевязала мне рану.
— Это бритвой, — жалобно сказал я. — Я с ней не играл, а хотел кое-что смастерить.
Я понимал, что мелкие зверюшки, которые всегда всё друг другу рассказывают, наслали на меня эту напасть.
— Ты с этим поосторожнее, — сказала мать. — В стужу на улицу не ходи. Ты знаешь, что случилось со Спаандером.
(Это был один наш знакомый, с которым произошло нечто подобное. Он жил на Фроликстраат и зарабатывал на жизнь тем, что точил ножи-ножницы, бродя с тележкой по городу. Однажды этот человек, что-то затачивая на улице, порезал себе большой палец. Стоял трескучий мороз, пропитанная кровью повязка затвердела, и он сам не заметил, как палец отмерз, так что половину пришлось отнять. Хоть это к делу и не относилось, мать, завершив обстоятельное повествование о случившемся, вдобавок поведала мне, что сын его в единственной комнате, из которой состояло их жилище — на мне это неустанно указывали — не отвлекаясь на всякую болтовню, учился на преподавателя. «Вот видишь, какой молодчина!» — приговаривала она.
Я знал, что имейся в нашем доме хоть десяток комнат, я ничего бы не выучил. Всякий раз, когда этот человек заходил к нам, мне разрешалось осмотреть и ощупать обрубок пальца. Приходил он всегда один. «Жена у него — совершенная дуреха», — постоянно твердила мать. Вновь и вновь она рассказывала, что у этой женщины, по причине опущения чего-то там, отвис огромный живот, ввиду чего ей прописали медицинский корсет. Поскольку она ежедневно ходила на работу, а корсет ей мешал, она проносила его всего один день. «Когда она полы моет, у нее пузище до полу висит, — рассказывала мать. — А ей ведь тридцать четыре года. Ну не ужас ли?»)
Она еще раз дала мне подробные указания касательно моего происшествия с пальцем. — Ни в коем случае не ходи на мороз, — настоятельно повторяла она. Когда начало слегка подмораживать, она даже захотела, чтобы я все выходные просидел дома, но в конце концов нашлось решение: поверх повязки она надела мне чехольчик из голубой фланели, закрепив его на запястье двумя ленточками. Я снова стал целые часы проводить в саду.
Приспособление для рубки голов осталось неоконченным: детали, завернутые в газету, я припрятал в сарайчике. Вода в стеклянной вазе замерзла: рыбки закоченели в глыбе льда, у поверхности; ваза треснула. Я внимательно осмотрел рыбок.
— Это колдуны, — громко сказал я, — уж я‑то знаю.
Вазу со всем, что в ней было, я закопал в землю, как можно глубже. «Больше им наверх не вылезти», — подумал я. Тем временем наступила суббота.
В полдень я отправился домой к Вертеру. Было морозно, но безветренно. Стоя в подъезде, я не стал звонить сразу, а тщательно оглядел крашеную зеленую дверь. Над именной табличкой, гласившей «Й. Ниланд», имелась круглая эмалевая пластинка с пятиконечной зеленой звездочкой, окруженная надписью «Esperanto Parolata». Я прильнул ухом к щели почтового ящика, но не услышал ничего, кроме звона тишины. Сквозняк, скользнувший по моему лицу, донес смутный, переменчивый запах, которого я раньше нигде не слышал; он наводил на мысль о новых портьерах, ковровых покрытиях или обивке стульев, но с какой-то незнакомой примесью. «Этот запах был создан волшебной силой и хранился в бутылке», — сказал я про себя. Я позвонил в дверь.