Поглядеть на них Бословицы пригласили много народу, и молодежь вылезла через окно на крышу над соседской квартирой. Оседлав конек крыши, мы смотрели, как при каждом орудийном выстреле, когда мимо пролетала небольшая эскадрилья самолетов, стволы зениток подавались назад, на песок — еще до того, как раздавался звук. С крыши большого особняка, в пятидесяти метрах от нас, лупили пулеметчики.
Братья Виллинк тоже были там; они специально набрали камешков, чтобы швырять на улицу. Завывали сирены воздушной тревоги, небо затягивалось. Затем прибыли новые эскадрильи, — они прорывались сквозь облака взрывов и сбрасывали зеленые раскаленные шары, — на земле их притушивали. Брандмейстер воздушной обороны поливал из шланга канал и реку, чтобы проверить приборы. В конце всей этой суматохи на реку опустился гидросамолет и вновь взлетел над большим мостом, соединявшим южную часть города с восточной, чуть не задев его. Я был очень доволен зрелищем. Нас всех угостили чаем со сладким рассыпчатым печеньем.
Через полгода после этого события мы переехали в центр города и оказались всего в десяти минутах ходьбы от семейства Бословиц, на другом берегу реки. Теперь навещать друг друга можно было чаще. Тетя Янне регулярно приходила в полдень, и, когда у Отто не было школы — он где-то учился плести коврики и низать бусы — его забирали из приюта и для разнообразия приводили к нам.
И вот как-то раз в пятницу, возвращаясь домой из гимназии, я увидел, как они идут навстречу; мальчик, сутулясь больше обычного, приплясывал, словно медведь на цепи, так что мать едва удерживала его за руку. Восьмилетняя соседская девочка со второго этажа, прыгавшая через скакалку (один конец веревки был привязан к металлической ограде узенького садика перед домом, чтобы можно было держать скакалку одной рукой), специально натянула ее под ногами Отто, когда его отпустили и он порысил к нашему дому. Мальчик споткнулся, но не упал. Девочка бросила веревку и задала деру от тети Янне, которая почти онемела от ярости.
Она поднялась наверх позади Отто, вне себя; я последовал за ними. Отто с грохотом проскакал по коридору, в предвкушении старых открыток, которые мама всякий раз ему дарила.
— Такое, — сказала тетя Янне, — что кто-то вот такое может вытворить, ты понимаешь? Попадись она мне, я не знаю, что бы с ней сделала, не знаю. — Она чуть успокоилась, но тем не менее постоянно моргала, — недуг, который я тогда впервые заметил.
— Посмотрим, есть ли у нас открыточка для тебя, — сказала мама.
— Да тетя Йет! — выпалил Отто и вслед за ней проплясал к шкафу. Там, в коробке из-под сигар, она припрятала три штуки. Он обнюхал их и подпрыгнул.
— Осторожно, малыш, соседи, — сказала мама.
— А куда у нас едет Отто? — спросила тетя Янне.
— Дада мама!
— Куда ты едешь?
— Да мама!
— Нет, Отто, ты ведь знаешь, куда ты едешь?
Не успел Отто ответить, как она сказала:
— В Россию.
— В Россию, да мама!
— Ты знаешь, Йет, — сказала тетя Янне, — в России один профессор делает операции и полностью излечил несколько детей. И теперь Отто поедет в Россию.
Другие новости касались состояния здоровья дяди Ханса. Он был разбит, лежал в постели и правая рука его была почти парализована.
— И к тому же его настроение, — сказала она, — это что-то ужасное.
Для ободрения она сообщила, что некий врач, который пользовал дядю Ханса десять лет назад, приходил проведать его и сказал: «Человече, я думал, ты давно уж помер».
Это была не единственная новость. Обсуждалась покупка инвалидной коляски для дяди Ханса, чтобы он, когда немного поправится, больше мог бывать на свежем воздухе и с меньшими затратами ездил в гости.
— Но он не хочет, — сказала тетя Янне, — он считает, что тогда будет похож на немощного.
— Так ведь он и есть немощный, — сказала мама.
И все-таки, невзирая на свое сопротивление, дядя Ханс получил коляску, — правда, далеко не сразу Она была трехколесная и двигалась при помощи рычагов, вращавших переднее колесо и одновременно управлявших коляской.
Ее нужно было всякий раз прикатывать со стоянки, и тогда дядю Ханса приходилось сносить вниз с высоких каменных ступеней. Коляска была у него совсем недолго, когда они стали снимать нижний этаж. Дом находился на улице позади нашей, — темная, сырая квартира. С этим были связаны, однако, и некоторые выгоды, поскольку коляску, с разрешения жилищной комиссии, можно было оставлять в вестибюле, а в окошке его кабинета один дружественный плотник смастерил почтовый ящик, через который почтальон бросал письма фактически ему на стол.
Его самостоятельное передвижение было только видимостью, ведь кто-то должен был его подталкивать: в исхудавших руках, особенно в правой, не было никакой силы.
Однажды днем, в воскресенье, мы с моими родителями, Отто, тетей Янне и дядей Хансом возвращались с чьего-то дня рождения, и я терпеливо толкал коляску. Мы перешли мост, въезд на который был довольно крут.
На той стороне канала нам нужно было свернуть налево. На спуске коляска покатилась, набирая скорость, я придерживал ее, но дядя Ханс велел мне отпустить. Я повиновался. За мостом был перекресток, и присутствие регулировщика не позволило нам немедленно повернуть налево. Нужно было, если путь был свободен, сначала перейти с коляской, а затем остановиться на правой стороне улицы.
Дядя Ханс, однако, просвистел вниз и, не дожидаясь сигнала, пересек перекресток по диагонали.
— Нельзя! — крикнул я ему вслед.
Прямо за дорожным знаком он повернул налево; из-за большой скорости на спуске коляска качнулась и с грохотом рухнула на мостовую. Регулировщик и прохожие бросились к нему и, подняв коляску вместе с дядей Хансом, поставили ее прямо. Он не ушибся, но, когда мы добрались до дому, молча уселся у стола, глядя перед собой.
Тетя Янне успокоила Отто — она решила, что он видел падение и перепугался.
— Это не папа упал, это другой дядя, эй, Отто, это был другой, не папа, — сказала она.
— Не папа! — выкрикнул Отто и оперся локтем на чайную чашку; она треснула. Это был сумрачный день, без дождя, хотя его беспрестанно ожидали с неподвижных небес.
На мое шестнадцатилетие, той же весной, кроме тети Янне и дяди Ханса, пришел и Хансик. Его мать решила, что ему можно вернуться домой.
— Если война начнется, пусть лучше дома будет, — сказала она. Ему предстояло сделаться продавцом в лавке какого-то своего дяди.
— Ты говоришь: если война начнется, — как будто она уже не идет, — сказал мой отец.
С этого момента все мое внимание было приковано к разговору. Хотя Англия и Франция вели войну с Германией, никаких серьезных военных действий, к моему недовольству, не наблюдалось.
С младшим из братьев Виллинк, Йостом, я время от времени ходил в кино, где перед началом фильма показывали скудные фронтовые журналы, в которых закамуфлированные пушки стояли в боевой готовности, паля каждые четверть часа. Приятным исключением из этого однообразия была как-то раз съемка вытащенного на берег маленького немецкого линейного корабля, «Граф фон Шпее», замечательно потрепанного и побитого. «Ужасы войны, здорово», — сказал Йост комическим тоном, когда съемка с воздуха предоставила еще и общий вид покореженного судна.
— По мне, так, самым прекрасным была бы короткая, но яростная битва на улицах этого города, — сказал я. — Ну, такая, из окна в окно, с ручными гранатами и белыми флагами, но чтобы длилась не больше двух дней, потому как потом уже надоест.
Зайдя однажды майским вечером к Бословицам, чтобы одолжить у них электрический тостер, я застал дядю Ханса, тетю Янне и Хансика в сумерках. У них в гостях был сосед. Они были настолько увлечены беседой, что едва заметили мое появление.
— Это о кое-чем говорит, — сказал сосед, — я говорю, это кое-что значит. Это значит гораздо больше, чем нам известно.
Когда я нерешительно остановился в дверях гостиной, тетя Янне заметила меня.
— Ах, это ты, — сказала она. — Ты тоже слыхал, что даже обрученных призвали? Сыну вот этого господина придется сегодня вечером назад в казарму.
— Не слыхал, — сказал я, — неужто правда?
— По радио сказали, — ответил сосед.
— В любом случае, что-то надвигается, — сказал я, ощущая, как во мне вскипает сильное волнение.
На той же самой неделе почти все, кто жил по соседству, среди ночи с четверга на пятницу вышли на улицу. С гулом проносились самолеты, грохотали зенитки, и прожекторы снопами лучей пронизывали клочья редких облаков.
— И натерпятся же они снова, там, в Англии, — сказал один молочник; он решил, что немцы летят бомбить английские города, а над голландскими землями их самолеты обстреливала наша нейтральная армия.
В отношении национальной принадлежности самолетов он оказался прав; остальные же его предположения были опровергнуты, когда стало понятно, что означали сильные удары и вспышки света на юго-западном горизонте.
Чуть после семи поднялась тетя Янне. Меня в то время дома не было, поскольку ко мне заглянули братья Виллинк со своей сестрой. Я пошел с ними, и с балкона их дома мы наблюдали тяжелые клубы дыма, висевшие над местом, где мог располагаться только аэродром Схипхол.
— Это война, — сказала их сестра Лиз. В восторге от стольких волнительных событий, мы все вместе вернулись к нам. Было без четверти восемь.
— Это война, — сказала мама, — уже по радио объявили.
— А что они точно-то сказали? — спросил я.
— Да я не могу все это повторить, тебе надо было бы самому послушать, — сказала она.
Тетя Янне сидела в кресле, не снимая черной бархатной шляпки, и моргала. Радио в этот момент молчало, и мы нетерпеливо ожидали начала восьмичасовых новостей. Обычно оно возвещалось гусиным гоготом.
— А вот интересно, может, они сегодня просто кукарекнут, — сказал мой отец, входя из коридора в комнату.
Я страстно надеялся, что слухи, курсирующие по округе, были точны. «Настоящая война, отлично», — тихо сказал я самому себе.