Радио негромко зашумело, что предвещало бой часов. Удары прозвучали через шестнадцать сигналов, медленно и светло. После этого загоготал гусь.
— Стыд и срам, — сказал мой отец.
Я вздрогнул, поскольку теперь все могло быть испорчено. Возможно, это было доказательством того, что не началось никакой войны вообще. Я только тогда успокоился, когда громкоговоритель сообщил о нарушении немецкими войсками границ Голландии, Бельгии и Люксембурга.
Довольный, отправился я утром в гимназию, в то время как тетя Янне по-прежнему сидела, ничего не говоря и уставясь перед собой.
В школе царило торжественное настроение. Здание отходило под госпиталь, и ректор объявил об этом в большом актовом зале. После этого все пропели национальный гимн. Тот факт, что школа временно закрывается, сделал день еще светлее, словно все вокруг стало новым.
До вторника мы тетю Янне не видели. Она зашла проведать нас, одна, и вид у нее был бледный.
— Чем занимаетесь? — спросила она. — Ну и запах, горит что-то? Плохи дела.
— Плохи дела, — сказала мама, — только что объявили капитуляцию.
Мы жгли в печке книги и брошюры; плотно забитая, она тянула скверно и дымила. Брат с отцом складывали книги в два джутовых мешка и чемодан. Когда стемнело, я бросил их в канал.
По всей округе горели костры, к ним приносили новый и новый груз, иногда целыми ящиками. Многие, как и мы, всё сбрасывали в воду. Время от времени в суматохе что-то оставалось забытым на берегу. В тот вечер, прогуливаясь в сумерках по берегу, я нашел книгу в огненно-красной обложке, — название я забыл, но мама забрала ее из моей комнаты и отказалась вернуть.
Тетя Янне после объявления о капитуляции, попросив еще раз четко пересказать его, внезапно исчезла. На следующий день произошли два важных события. Около полудня в город въехали первые немцы. Это были мотоциклисты в зеленых пятнистых куртках. Некоторые жители остались стоять у дороги, чтобы посмотреть, как те пересекают мост. Тетя Янне тоже это видела и, зайдя к нам в среду вечером, назвала их «лягушками».
Меня дома не было, поскольку я был очень занят. В польдерные каналы, — по слухам, по ошибке — была напущена соленая вода, и на поверхности трепыхались сотни задыхающихся рыбок. Большой рыболовной сетью я ловил их перед нашим домом; они не делали ни единой попытки ускользнуть, и я принес домой полное ведро.
На следующий день начиналась школа, и потому вечером, накануне, я искал утешения в маленьком кинотеатре, где на самом позднем сеансе показывали французский фильм «Северный Отель».[3] Это был рассказ о совместной попытке самоубийства, причем парень стреляет в девушку, но не находит силы выстрелить в себя. Девушка, однако, выздоравливает, и в конце концов торжествует воссоединение и примирение с жизнью, когда она, после отбытого им срока, встречает его из тюрьмы. Я был доволен таким исходом.
Дома я застал тетю Янне — она сидела на диване, а мама разливала кофе.
В комнате было сумрачно, поскольку света еще не зажигали. Раскатывать и закалывать булавками бумажную светомаскировку было хлопотно. Они сидели при задумчивом свете чайной горелки.
— Нужно затемниться, — сказал я, — этот огонек пробивается наружу.
— Ну вот ты и сделай, — сказала мама.
Я помню, что одна рама была приоткрыта, когда я спустил черные портьеры.
— Ханс послал письмо в Берлин своей тете, — сказала тетя Янне, — уже давно. Оно теперь вернулось, недоставленное. Адресат выбыл в неизвестном направлении, так там написано.
Тут в комнату ворвался порыв ветра, который на несколько секунд приподнял маскировочную бумагу вместе с занавеской и смел со стола пачку бумаг. Я торопливо закрыл окно.
Как-то раз, в конце дня, когда не было занятий, я зашел к Бословицам. Лето было в разгаре, и дядя Ханс сидел у себя в кабинете, на солнышке у окна.
Он почти сразу завел разговор о своем здоровье и о враче по имени Витфис, — тот уже несколько раз приходил и собирался что-то предпринять для его выздоровления.
— Он должен сделать так, чтобы я скакал, — сказал дядя Ханс, — скакал, как заяц. Ты, поди, сигаретку хочешь? — спросил он и встал поискать коробку.
— Скажи, где они стоят, я сам возьму, — сказал я, но он проковылял в угол комнаты и взял со стола низкую, квадратную медную шкатулку.
— Смеешься небось? — спросил он, стоя ко мне спиной.
— Да ты что, — сказал я.
Вошел Ханс и уселся за письменный стол отца.
— Как дела? — спросил я. — Нравится тебе торговать?
— Да на тысчонку гульдей сегодня дел провернул, — ответил он.
— А какие еще новости? — спросила тетя Янне.
— Новости, — ответил я, — такие, что немцы наступают на Брест, жуткий спектакль по радио устроили.
После этого я передал им утверждение, услышанное мною от одного толстяка из моего класса. Согласно предсказаниям, сделанным одним французским священником за сорок лет до этого, немцев разобьют под Орлеаном.
— Город на Маасе будет разрушен, вот еще он что написал, — сказал я. Тетя Янне сказала:
— Если ты мне принесешь книгу, в которой это написано, кое-что от меня получишь.
В тот же день, незадолго до обеда, я отправился к Виллинкам, чтобы сообщить последние новости. Как только я вошел и уселся в комнате Эрика, начался беспрестанный грохот зениток. Две сверкающие на солнце машины пролетели так высоко, что можно было заметить лишь блеск, но очертания были неразличимы.
Чуть позже послышался стрекот пулемета и ужасающий шум и свист пролетающих над нашими головами бомбардировщиков. Всякий раз, когда шум становился сильнее, мы спешили с балкона в комнату; слышны были и удары бортовых пушек.
Когда на мгновение сделалось тихо, мы увидели черный след в воздухе, и в конце его — быстро снижающуюся огненную звезду. Пламя было белое, как при электросварке. Затем в этом огне мы заметили второй столб дыма: машина переломилась надвое.
В одно мгновение все исчезло за домами. В небе не появилось никаких парашютов.
— Господи, защити тех, кто в море или в воздухе, — сказал я торжественно. Воздушной тревоги не было.
После ужина к нам зашел Ханс Бословиц.
— Ты знаешь, что это за машина, которая упала? — спросил он.
— Нет, не знаю, — сказал я.
— Это был немец, — объявил он.
— Откуда тебе это известно, — спросил я, — ты уже слышал, куда он рухнул?
— Видишь ли, — сказал Ханс, протирая носовым платком очки, — у нас свои каналы.
— Надеюсь, что так, — ответил я, — но не верю, что кто-то может знать это наверняка.
— У нас свои каналы, — сказал он и ушел.
Назавтра, — я точно помню, день был рабочий, — возвращаясь из кино, я увидел, как перед конторой одной газеты наклеивают бюллетень с сообщением о капитуляции Франции.
— Стало быть, они просят перемирия, — сказала мама, когда дома я вкратце передал сообщение, — это не одно и то же. Ступай-ка и всё в точности расскажи тете Янне.
— Вполне возможно, это пропаганда, — сказала та, но я заметил, что она ни на секунду не усомнилась в истинности сообщения. В тот же вечер она пришла к нам и лишь тогда рассказала, что у них случилось еще четыре недели назад.
Как-то в полдень явились на машине два немца в военной форме.
— Руки вверх, — сказал один, входя в комнату дяди Ханса.
— Парень, шутишь, что ли, — ответил тот по-немецки, — я на ноги-то подняться не могу.
Они обшарили дом и объявили, что ему придется поехать с ними. Дядя Ханс отправился одеваться, и паралич, ставший совершенно очевидным, когда он под их взглядами ковылял по дому, уже тогда подвел их к мысли о нелепости ареста.
Затем они увидели, как тетя Янне подвязывает ему резиновую грелку, чтобы он в нее помочился.
— Они спросили, только ли я могу это делать, — рассказывала она. — Я сказала, что да, только я. Тогда они что-то записали и ушли, но приятного в этом было мало. — Она заморгала, и по лицу ее пробежала легкая судорога.
— А как теперь у Ханса дела? — спросила мама.
— Хуже не становится, — сказала тетя Янне, — пока что он этой рукой может писать.
— Смотри-ка, — сказала мама.
Лето и осень миновали бесцветно. После Нового года установилась мягкая, влажная весенняя погода. Во второе воскресенье нового года я был приглашен на обед родителями моего школьного товарища Жима, где неожиданно встретил и Хансика.
Отец Жима был крупный торговец телятиной, он отрастил себе на редкость толстый живот, но был человеком веселым, легко смотревшим на вещи. Хотя он уже трижды подвергался операции желудка, себя совершенно не щадил.
— Всякую еду люблю, — сказал он за столом, — если в ней булавок не понатыкано. — По доброте душевной он пригласил познакомиться и моих родителей.
— Я больше немецких книг не читаю, — сказал маленький седовласый человек, как только заговорили о литературе. Разговор моментально перешел на войну, при этом пытались определить ее продолжительность.
— Ну, я бы сказал, — произнес отец Жима, — самое долгое, — но так долго она не протянется, — это полгода.
— Так, как нынче дела идут, — с улыбкой сказал мой отец, — она вполне может затянуться лет на двадцать пять.
Хансик, который оказался знаком с одним из братьев Жима, принес с собой гитару и весьма бурно исполнил песню «На коньках по радуге» — коронный номер. Когда заговорили о войне, он сказал:
— Уже в этом году кончится.
— Почему ты так думаешь, Ханс? — спросила мама.
— Каналы, по которым я получаю известия, тетя Йет, — отвечал он, — очень хорошо, я повторяю, очень хорошо осведомлены.
Недель шесть спустя тетя Янне, возбужденная, поднялась к нам наверх.
— Зеленые хватают мальчиков повсюду у площади Ватерлоо, — сказала она. — Может, Симончик пойдет посмотрит для меня? Нет, лучше пусть сходит в контору к Хансику, сказать, чтобы он на улицу не выходил. Или нет, я ему позвоню, пусть Симончик подождет.
— Присядь-ка сперва, — сказала мама. Это было в среду. Ей удалось немного успокоить тетю Янне.