— Позвони Хансику, — сказала мама.
— Уже позвонила, — сказала она.
— Смотри-ка, — сказала мама.
— Я пойду туда, гляну, — объявил я.
— Ты поосторожнее, ладно? — спросила мама.
Я быстро доехал на велосипеде до площади Ватерлоо и вернулся с подробным отчетом. Дядя Ханс неторопливо курил свою короткую черную трубку.
— Какой свитер у тебя красивый, — заметил он в середине моего рассказа, — новый?
Тетя Янне постоянно названивала в контору, где работал Ханс. Он оставался там на ночь: я слышал, как она обещала принести ему постельное белье и еду. По ее просьбе я подошел к телефону.
— Не думай только, высокочтимый, достопочтенный Симончик, что то, что ты скажешь, тоже будет иметь какой-то смысл, — сказал голос на том конце.
— Ну-ну, — сказал я, хмыкнув, поскольку тетя Янне не спускала с меня глаз.
— Эта баба ноет просто страшно, — продолжал он, — передай ей от меня, что она — жуткая старая зануда. — Слышимость в трубке была очень ясная, и потому я постукивал левой ногой по полу.
— Да, конечно, — громко сказал я, — могу себе представить, очень мило.
— Ты что имеешь в виду? — спросил он.
— Только то, — сказал я, — что ты в любом случае должен быть осторожен, но ты и так осторожен, как я слышу. Пока! До свидания, — и я положил трубку на рычажки, хотя Ханс вдруг опять начал орать; при этом возникли какие-то свистящие посторонние звуки.
— Ну, что он сказал? — спросила тетя Янне.
— Он сказал, — пустился излагать я, — что мы все нервничаем и говорим друг другу всякую чепуху. Но ты не должна волноваться, сказал он. Само собой разумеется, он на улицу не выйдет. Когда-нибудь все закончится, сказал он.
— Можешь еще разок позвонить, — удовлетворенная, сказала тетя Янне. После чего выглянула на улицу и сказала:
— Не волноваться, не сходить с ума.
Через четыре дня тетя Янне зашла проведать мою мать, ушедшую к каким-то знакомым; она должна была с минуты на минуту вернуться. Пока тетя Янне дожидалась ее, заглянул еще и толстяк-фокусник, живший за углом. На лестнице он всегда насвистывал мелодию, которая предваряла радиовещание из Лондона.
— Не свисти так на лестнице, — сказал я, — ни к чему это, да и опасно.
Выслушав скудные сообщения, он сказал:
— Я полагаю, что они проиграют, вот только не знаю, до моих похорон или после.
Он затрясся от хохота и ушел, громко насвистывая на лестнице ту же мелодию. Как только он ушел, вернулась мама.
— Дочь Паркмана умерла, — сказала тут тетя Янне. Она поведала, что дочь соседа, жившего через дом от них, и ее муж вместе приняли яд. Мужа доставили в больницу, и он уже выздоравливает.
— Он кричит, им приходится его держать, — сказала тетя Янне.
«Кого она имеет в виду, отца или зятя?» — подумал я. Июнь был очень мягким — сияющее преддверье лета. Как-то в полдень, когда мама вязала, сидя у окна, к нам зашла тетя Янне вместе с Отто. Она была бледна, потрескавшаяся кожа на ее лице походила на штукатурку, хотя тетя Янне не пудрилась.
— Мама, мама! — нетерпеливо кричал Отто.
— Ты хороший мальчик, помолчи немного, солнышко, — сказала тетя Янне.
Она пришла рассказать о происшествии с ее племянником. Проезжая по городу на велосипеде, он нарушил правила и был остановлен человеком в черных сапогах, отчасти в штатском, отчасти в униформе; записывая его имя, тот ухмыльнулся.
Через несколько дней после этого, вечером, у их дверей появился одетый в темное, неприметной внешности человек, заявивший, что племяннику на следующий день надлежит явиться в контору в городе из-за того дорожного происшествия, чтобы, как он сказал, утрясти это дело.
Племянник пошел, и его мать отправилась с ним. На входе в означенную контору ее задержали, впустили только сына. Минут через двадцать он с трудом выбрел на улицу, его рвало, на лице — шишки и кровавые царапины, одежда в пыли, словно ее таскали по полу.
Они за немалые деньги наняли коляску на воздушных рессорах, запряженную лошадкой-пони. Дома, кроме легкого сотрясения мозга, врач установил еще повреждение левой лопатки, и с той же стороны стороны — перелом ключицы.
Его оставили дожидаться в небольшом зале. Человек, задержавший его, вошел первым и привел остальных, некоторые держали в руках резиновые дубинки.
— Это — наглец, который обругал меня мерзавцем, — объявил тот человек. Один из них ударил племянника кулаком в подбородок, и остальные, человек шесть или семь, вдруг накинулись на него и принялись избивать и топтать.
— Так внезапно все началось, — рассказывал он тете Янне. Человек с седыми сальными волосами все время метил ему в живот. Племянник поскользнулся, пытаясь увернуться от ударов, и упал на спину. Прежде чем он сумел принять защитную позу, один из тех стал топтаться на его груди. Когда он перевернулся, седой (как показалось племяннику) встал ногами ему на спину.
В этот момент раздался звонок или свист, в любом случае пронзительный звук, заставивший их остановиться; ему послышались разные голоса, но что было дальше, до того, как он вышел на улицу, вспомнить ему не удалось.
— Знаешь, — сказала тетя Янне, — что у Йозефа дома получили похоронку?
— Нет, — сказала мама, — я не знала.
— Но они еще из лагеря от него письмо получили, — продолжала тетя Янне, — с гораздо более поздней датой. А теперь о нем больше ничего не слышно.
Наступило молчание. Тетя Янне посмотрела на Отто и сказала:
— Доктор прописал порошки, и он уже две ночи сухой, так сестра сказала.
Мама спохватилась, что не дала Отто открыток, и отыскала в шкафу пару штук; одна была цветистая: вид заграничного города под розовыми небесами.
Ханс Бословиц, когда я несколько недель спустя зашел к нему вечером, играл на гитаре. Он всей кистью бил по струнам и дергал ногой. По моей просьбе он сыграл «О Йозеф, Йозеф», но исполнение мне не понравилось, поскольку он выводил мелодию, чересчур подчеркнуто припевая «та-та-та-та», причем его горло нелепо напрягалось, когда он задирал голову.
— Пульс сего общества, эта музыка, — сказал он. В этот момент в окошко входной двери постучали. Посетитель уже прошел в коридор, громко назвал свое имя, и тетя Янне прокричала:
— Да, сосед, проходите.
— Вы наверняка еще не слыхали, госпожа Бословиц, — сказал, войдя, сосед, — доктор Витфис умер.
— Да что вы? — ахнула тетя Янне.
— Я только что узнал, — сказал он, — вчера вечером это случилось.
Поздно вечером, поведал он, доктор взял бритву и перерезал запястья обоим своим маленьким сынишкам, опустив кисти их рук в кадку с теплой водой, — это исключает возникновение боли. После того, как его жена сама вскрыла себе вены, он тем же образом рассек свое запястье. На такой ход событий указывали позы жертв и наличие второй бритвы в руке жены. Жену и детей нашли уже мертвыми, а мужа — без сознания. В госпитале ему зашили рану и сделали переливание крови, но еще до полудня он умер, так и не очнувшись.
Зайдя однажды в воскресенье, поздней осенью, к Бословицам, чтобы занять полбуханки хлеба, я застал Отто у граммофона.
— Отто скоро уезжает, — сказала тетя Янне, — правда, Отто?
— Да мама, — крикнул тот, — Отто скоро!
— Господи, куда же это он едет? — спросил я.
Лицо тети Янне казалось воспаленным, словно в лихорадке.
— Ему нельзя больше оставаться в приюте, и в школу нельзя, — ответила она, — он должен ехать в Апельдоорн[4]. Завтра я его отвезу.
Только сейчас я заметил, что раздвижные двери, ведущие в заднюю комнату, открыты, и там в постели лежит дядя Ханс. У койки с белыми металлическими прутьями были медные шары по четырем сторонам. Лицо больного, исхудавшее, в то же время казалось опухшим, точно влажным изнутри.
На стуле стояли пузырьки с лекарствами, тарелка с ножом и шахматная доска.
— Я сегодня днем играл с Хансом в шахматы, — сказал он, — но Отто постоянно всё переворачивал.
В течение следующих дней он также оставался в постели, и состояние его делалось серьезным. Наступала зима, и новый доктор попросил хорошенько протопить комнаты. Довольно долго дядя Ханс еще мог самостоятельно ходить в уборную, но со временем ему пришлось прибегать к чужой помощи.
— Он безумно тяжелый, я не могу, — сказала тетя Янне. — И кстати, еще и упирается.
После Нового года врач настойчиво порекомендовал поместить его в больницу, и в начале той же недели его перевезли.
— Ему там действительно очень хорошо, — рассказывала тетя Янне моей матери, зайдя проведать ее, — и врачи, и сиделки, все очень добры.
— Он уже ничего не соображает, — чуть позже продолжала она, — не понимаю, что на него нашло. Хансик принес ему апельсины, купил у кого-то в лавке. Он говорит: отец, они стоят шестьдесят центов за штуку, смотри, съешь их. Но он ни единого не съел, а все раздал. Разумеется, можно и угостить немножко, но тут прямо зла не хватает.
— С завтрашнего дня нам в восемь вечера уже нужно быть дома[5], — как-то в начале лета сказала тетя Янне моей матери, — Может, ты вечером сходишь его проведать? Я не смогу; что Хансу с того, раз мне уже через три минуты нужно будет уходить? Тогда я днем чуть подольше побуду, они там не возражают.
— Он хорошо выглядит, пополнел, — сказала мама, в первый раз проведав его и тем же вечером докладывая результат тете Янне. Та, впрочем, слушала невнимательно. Хансика еще не было дома, и она попросила маму позвонить в его контору, поскольку ей только что отключили телефон.
— Пусть Симончик сходит в контору и посмотрит, там ли он еще.
Мама только собралась выполнить эту просьбу, как вошел Ханс.
Улицы были оцеплены, и в конторе их об этом предупредили. Когда все улеглось, он выбрался из здания, но на полдороге ему пришлось прятаться в общественном писсуаре. Тут пробило восемь, и последнюю часть пути, через наш район, он проделал бегом.
— Нам больше не выйти из города, — однажды вечером сказала тетя Янне, когда я зашел сообщить, что в ближайшую пятницу вечером мама не сможет проведать дядю Ханса.