— Вот в вашей книге «Вечера», — сурово спросила она, — в ней совершенно нет секса. Можете вы мне сказать, почему?
Я попытался вдуматься, но это ни к чему не привело.
— Вопрос интересный, — сказал я. — Действительно интересный вопрос.
Я полагал, что таким образом полностью удовлетворил любопытство задавшей вопрос дамы, но она, похоже, этого мнения не разделяла: к моему изумлению, ее лицо приняло сердитое выражение, и она обвиняюще взглянула на Слока. Все молчали.
— Ну же, парень, скажи что-нибудь, — внезапно услышал я громкий голос Фала. Он сидел где-то позади меня, но я не мог оглянуться на него, поскольку утратил бы тогда свою с таким трудом завоеванную пространственную ориентацию. Я улыбнулся, но не сумел придумать ничего другого, кроме как еще раз согласиться с тем, что вопрос был очень интересный. В зале там и сям раздались откровенные смешки.
— Мы пришли сюда, чтобы задавать вопросы, — раздраженно заявила дама. Вновь воцарилось натянутое молчание. В конце концов слово взял Фал. Меня к тому времени начало постепенно отпускать, и я слышал и видел уже немного отчетливей.
— Что вы тут расселись да с фигней пристаете, — объявил он. — Этот парень, он эту книгу написал. Вот взял парень, написал книгу. И нечего вам тут сидеть с фигней приставать. Эта книга, это он ее написал. Взял, значит, да и написал книгу.
— Вот ведь насосался, — вздохнул кто-то. Послышалось негромкое хихиканье, за которым вновь последовало длительное молчание. После чего повсюду в комнате люди начали подниматься с мест. «Что это они все ни с того ни с сего? — спросил я себя. — Куда они спешат?»
— Люди, останьтесь, — слабым голосом крикнул я. — Тут чертовски мило.
Слок был великолепен. Он тоже встал, позвонил прислуге, принялся проворно сновать взад-вперед и убедительно уговаривать уходящих задержаться, но все больше народу поднималось с мест, и первая партия посетителей уже спускалась вниз по лестнице.
— Если это Сообщество организует подобные собрания, ноги моей здесь больше не будет. Благодарю покорно, — сказала онемевшему Слоку пунцовая от ярости дама-про-секс.
— Весьма благоразумно с вашей стороны, сударыня, — заорал из угла Фал, исключительно по собственной инициативе. Тем временем появился персонал и, шепотом Слока понукаемый поторапливаться, принялся затаскивать в комнату ящики с пивом, — но, пока сервировали выпивку, почти все посетители исчезли. Трое или четверо молодых людей нерешительно оставались на местах, но надолго задерживаться не жаждали. Ящики с пивом были сдвинуты в сторонку, и наша компания, воссоединившись, вновь принялась освежаться старой доброй можжевеловкой.
— Погода, однако, лучше не становится, — сказал Фал, просунув голову за занавеску и изучая темноту на улице.
Довольно долго пили в относительном молчании. Из хозяйских сыновей остался только старший. Он, как и днем, лежал, развалившись, точно кот у очага, и пощипывал гитарные струны, что было весьма далеко от музыки. Фал отобрал у него инструмент.
— Я не буду петь, я не буду играть, — объявил он. — Я собираюсь кое-что исполнить и донести. Исполнить и донести. Как сказал, так и сделаю. — Он начал настраивать гитару.
— Ни одной картины сегодня не продал, — внезапно заявил художник Дюхтер, так отчетливо, что все вздрогнули.
— Нашел о чем страдать, — сказал Фал, не отрываясь от своего занятия. — Ты еще станешь знаменитым. Еще в Королевском музее будешь висеть. Попомни мои слова. Вот сидишь ты утром дома. Просто сидишь себе дома, все дела. И вдруг звонок, и у дверей стоит богатый-пребогатый человек. Чего хочет этот человек? Этот человек спрашивает, можно ли ему войти. Он смотрит на какой-нибудь твой холст и весь так прямо и бледнеет. Прямо весь становится белый, как труп, и сразу начинает выкладывать тебе на стол пачки банкнот, кипы просто, хорошенькие такие бумажки, розовые, зелененькие.
Дюхтер недоверчиво потряс головой.
— Чего ты тут расселся, сложа руки? — осуждающим тоном продолжал Фал. — И не пьешь ничего. От этого скорбь случается. Пей давай чего-нибудь. Мы пьем, дабы отрешиться от скорбей наших, верно ведь? — Он до краев налил в чистый пивной бокал можжевеловки и изящным жестом протянул его Дюхтеру. Тот опрокинул в себя половину, закашлялся и застыл в немом недоумении.
— А знаешь, что самое страшное? — сказал Фал. — Когда дети голодают. — Он яростно рванул струны и запел:
Старик мой снова зенки налил,
Ты ж мой папаша дорогой…
Эти строки были ему надобны лишь для того, чтобы настроить голос на верный лад, и теперь он затянул длинную балладу, кончавшуюся следующим куплетом:
А на этом синем камне,
Что за надпись там видна?
А на камне этом надпись:
Лина тут лежит — одна…
Все растроганно молчали. Живописец Дюхтер издавал странные, шмыгающие звуки. Фал выколотил из инструмента крепкое интермеццо и весьма проникновенно исполнил «Материнское сердце». Для Дюхтера это оказалось чересчур. Еще не затихли последние звуки песни, как он сполз со стула и, захлебываясь рыданиями, осел на пол. Г-жа Слок, вероятно, полагавшая созерцание столь беспросветных человеческих страданий чересчур разрушительным для души, теперь решительно отослала сына от камина в постель. Слок и гончар, у которого, удивительное дело, вдруг сна ни в одном глазу не оказалось, поволокли Дюхтера вон из комнаты.
— Художником быть, доложу я вам, это не хухры-мухры, — сказал Фал. — Это жутко серьезный парень, вы еще увидите. Очень, очень серьезный. — Вслед за этими словами он, подкрепившись адской смесью пива с можжевеловкой, пустился в рассуждения об изобразительном искусстве. Дело было, разумеется, нешуточное, поскольку его рассказ включал в себя, кроме массы прочих вещей, также и наставления о том, как распознавать несвежую птицу, как правильно мариновать в винном уксусе жареную селедку или моллюсков, какие бывают разнообразные средства против похмелья, как можно устроить трюк с простым старомодным электросчетчиком и колечком на ниточке, и о том, как восхитительна природа.
— Нарисуешь вот такой вот цветочек, — сказал он, указывая на два дорогущих цветка в маленькой вазе, — со всеми его штучками-вздрючками, и тебя затаскают за порнографию. Вот ей же богу, правда. — Самое ужасное в жизни происшествие стряслось с ним в одном доме, куда он явился забрать шкафчик ручной работы, и там в одной комнате увидел сидевшую за столом громадную голову с маленькими ручками и ножками. Голова была занята складыванием бумажных корабликов, и она даже сказала ему: «Добрый день, сударь». — Жуть. Случится же такое, — заключил он.
После этого он опять запел.
— Какой славный вечерок получился, — сообщил он после нескольких песен. Все с ним согласились и заверили, что, выступай он по радио или снимайся в кино, имел бы златые горы. Ободренный этим, он спел еще одну, очень печальную песню о болезни и смерти. Пока все слушали, Слок отозвал меня в сторонку и сполна отсчитал согласованную сумму.
Заработки
Деньги стремительно заканчивались, и передо мной уже маячил день, когда я буду вынужден распроститься с последней парой шиллингов. Какая-то необъяснимая вялость, однако, мешала мне шевелиться: по утрам я подолгу залеживался в постели и поднимался только после длительных самоувещеваний, так что мне оставалось всего несколько дневных часов; это короткое время я использовал на то, чтобы, по большей части все еще в состоянии полудремы, отправиться за самыми дешевыми продуктами — либо на рынок, за полчаса до его закрытия, либо в грязнущую и посещаемую в основном мухами лавчонку в моем районе; цены — подозреваю, что из-за тошнотворной экземы владельца, — были там весьма демократические.
Уже наступил май, но по-прежнему стояли пронизывающие холода. Это была небывало поздняя для Лондона весна, — ни одной набухшей почки на деревьях. При помощи старой электроплитки, подключенной к отдельному счетчику, который мне приходилось подкармливать шиллинговыми монетками, я время от времени обогревал свою комнатушку — в сущности, просто конуру.
Заметив, наконец, что наличность моя сократилась до нескольких фунтов, я начал соображать, что бы мне предпринять, и в первую очередь подумал о Керре. Это был единственный человек, которого я знал в Лондоне. Хотя я видел его всего раз, я внезапно уверился в том, что он может дать дельный совет или помочь каким-то иным способом.
Я познакомился с Керром примерно месяц назад на одном жутком литературном сборище в аудитории где-то в Кентиш-тауне, где несколько полудурков лопотали всякую чушь. Керр сидел рядом и одновременно со мной прыснул от хохота, когда некий бахвал с кочаном на плечах, намереваясь приступить к декламации своих творений, выхватил текст из рук чтеца, а потом с кряхтеньем подбирал добрую сотню страниц, которые разлетелись из папки, с грохотом свалившейся на пол. Керр ржал так громко, что я сразу подумал — вряд ли это англичанин, но ошибся. Правда, он год прожил во Франции. Он был чуть старше меня, тощий как жердь, и вид имел утомленный, с выразительными, но для его возраста чересчур глубокими морщинами. Бурный приступ хохота объяснялся, вероятно, нервной потерей самоконтроля, поскольку, когда у нас завязалась беседа, он говорил очень тихо, порой почти неслышно бормоча, опустив свою старообразную голову.
После собрания мы некоторое время шли вместе, и он дал мне свой адрес и пригласил как-нибудь зайти. Я согласился. Когда он упомянул, что жил во Франции, я принялся выпытывать подробности его тамошней жизни. Он поведал, что работал домашним учителем в одном зажиточном провинциальном семействе. Однако никакой степени или диплома у него, по всей видимости, не было. Дети в семействе были несносны и издевались над ним. И вообще, он не любил богатых. Во время прогулки девочка девяти лет упала со скалы и сломала руку и ключицу, поскольку Керр был недостаточно внимателен. После этого семейство от его услуг отказалось.