— Ну, выбирай, — сказал Керр.
Я возжелал крупную сойку под стеклянным колпаком и массивный стеклянный шар размером с теннисный мяч.
— Эта женщина, похоже, была гадалкой, — предположил Керр. Вернувшись в кухню, мы все залюбовались чучелом птицы. Джипси поведала мне, как предсказывать будущее, глядя в стеклянный шар. Керр и Пенрод смеялись, но Джипси тщательно инструктировала меня, не обращая внимания на их ядовитые шуточки. Если пристально смотреть в шар при неярком свете, падающем из-за спины, в полнейшей тишине, в нем начнут появляться лица. Сначала шар наполнится молочными облаками, затем станет красным, потом зеленым, и в конце концов я увижу черный, словно из бархата, занавес. Когда он приоткроется, мне явятся видения, которые я сумею истолковать, если мне дана для этого мудрость.
Я вновь почувствовал себя очень счастливым: я получил красивое чучело птицы, Пенрод поможет мне с работой, в случае необходимости меня приютит Керр, и ко всему этому я стал обладателем шара, в котором смогу видеть будущее. Не переставая поглаживать гладкую поверхность, я согревал шар в руках. Я решил лелеять его, как величайшее сокровище: кто знает, сколько денег я смогу зарабатывать ясновидением? То, что было под силу старой кумушке, я‑то уж точно смогу. Я был доволен своими ближними и своей долей. Благодушно размышлял я над странным феноменом: чем люди бедней, тем они гостеприимней и больше готовы помочь. Возможно даже, мелькнула у меня мысль, что рукописи Керра не так уж и плохи.
Пенроду нужно было на свою станцию к половине одиннадцатого, и я, распрощавшись с Керром и Джипси, более подробно договорился с ним на улице. За день до его предполагаемого отъезда я встречусь с ним на станции в точное время, после чего он представит меня начальнику депо.
— Я англичанин, просто вырос заграницей.
— Превосходно! Очень хорошо! — после какой-то пары бесплодных потуг выдал Керр столь громко, что на него стали оглядываться прохожие. Мы распрощались.
Шар лежал у меня в кармане, в обеих руках я осторожно нес стеклянный колпак с сойкой, сгибаясь под его тяжестью. Чем дальше я был на пути к дому, тем больше, однако, обнаруживал недостатков в этом предмете. Одна ножка у птицы была сломана, и порча того, что было прикрыто стеклом — которое, кстати, оказалось с изрядной трещиной, — была, на мой взгляд, слишком велика: моль или другие паразиты, как я отчетливо разглядел в свете ламп подземки, выели крупные проплешины в перьях и коже. Выйдя на конечной станции, я оставил колпак на каком-то подоконнике.
В ожидании условленной с Пенродом даты — через четыре дня, — я принялся ежедневно упражняться со стеклянным шаром. Если с работенкой на Юстон-Стейшн ничего не выйдет, я хотел бы иметь иной источник доходов, и обеспечит его мне этот шар. Я уже подыскивал лавку, в которой, когда придет время, я вывешу объявление. Точно следуя указаниям Джипси относительно света и тишины, я в первый полдень долго и непрерывно пялился в шар. Млечный туман в нем действительно заколыхался, после того как я протаращился полчаса, но далее ничего не произошло, и я убрал шар с глаз долой. Все последующие дни я повторял попытки, но с тем же невеликим результатом.
Наступил условленный с Пенродом день. Минута в минуту я встретился с ним в назначенном месте. Переговоры с начальником депо заняли едва ли больше минуты: он принял меня единственным кивком головы, так что мне не понадобилось и дюжины слов. Правда, он спросил меня, откуда я родом. Я сказал, что я из Гернси[21], поскольку возможность того, что он тоже оттуда или у него там знакомые, представлялась мне мизерной, и я наплел ему, что мать у меня француженка. Он выслушал вполуха, вновь кивнул, и беседа была окончена.
На следующий вечер, когда я приступил к работе, явился Пенрод, дабы удостовериться в том, что все идет как надо, и отбыл, увидев, что я разделался со своей задачей удовлетворительно. Работа начиналась с половины одиннадцатого вечера и длилась до половины шестого утра. В последние часы достаточно было просто подремывать за стойкой, поскольку забрать или сдать на хранение чемодан приходили крайне редко, если приходили вообще. К моему знанию языка никаких требований не предъявлялось. Похоже, что персонал, кроме трех крепких словечек, знал всего пять выражений: да, сударь; сейчас посмотрим; ваш талончик; когда сдавали? и нет, в депо Б, западная сторона! Мне поначалу они казались совершенно одинаковой воркотней, которую публика, однако, к моему изумлению, разбирала безошибочно.
Четыре недели пролетели быстро. Зарплата была вовсе недурна, и я частенько получал чаевые, делиться которыми обязан не был. К концу этого периода сделалось чуть оживленнее благодаря наплыву желающих принять участие в празднике коронации, но я легко справлялся с работой. После трудов я крепко спал и остаток дня проводил, как обычно, в дремотном ничегониделанье. С Пенродом я договорился, что ни в коем случае не оставлю работу до его возвращения. Этот день наступил, но Пенрод не появился. Начальник депо дал согласие на то, чтобы я остался. Возможно, Пенрод задержался в пути, заболел или с ним приключилась какая-то другая неприятность. Я разок заглянул к Керру услышать, не было ли весточки от него, но никого не застал. Вернувшись домой, я остаток дня и весь вечер просидел, задумавшись, в своей комнатушке и то и дело подолгу вглядывался в стеклянный шар, до тех пор, пока времени для вторичного похода к Керру совсем не осталось. Шар по-прежнему не выдавал ничего, кроме первой стадии, как мне обрисовала ее Джипси: млечные облачка, и всё. Проходили дни, но Пенрод на станции по-прежнему не показывался. Я ходил домой к Керру на следующий день, и на другой, но по-прежнему никого не заставал.
Однажды вечером начальник вызвал меня к себе. Мне можно было остаться на этой работе подольше, но для этого необходимо заключить письменный договор. Я должен был предъявить свидетельство о рождении и заполнить всяческими данными формуляр. Я знал, что вечно это продолжаться не сможет. Следовательно, это мой последний вечер, решил я, а потом все будет как было. Если только — подумал я весьма язвительно — я, наконец, не смогу проникнуть в тайны шара.
На следующий день я поднялся раньше обычного и, сосредоточившись изо всех сил, предпринял новую атаку на шар. Молочный туман появился быстро, но, как и раньше, после этого ничего не изменилось. Я вглядывался с отчаянной силой. На мгновение мне показалось, что появилось розовое сияние, но это было всего лишь игрой воображения. О кроваво-красных облаках, описанных Джипси, не было и речи; вместо них я заработал чудовищную головную боль.
Я чрезвычайно опечалился. Моя работа развеялась, как иллюзия, и вот теперь меня предал и шар, на который я до сих пор втайне так надеялся. Может быть, Джипси даст мне инструкции получше и поподробнее? Что, если мне нельзя или, наоборот, нужно есть какие-то продукты, загодя произносить определенные таинственные слова, больше или меньше впускать света и глядеть в шар стоя или лежа, а не сидя? Я решился на четвертую попытку застать дома Керра и Джипси. На сей раз, поскольку вечером мне не нужно было на станцию, я отправился к ним во второй половине дня.
Удары кулаков в фанерную дверь возымели результат — она отворилась. Открыл мне незнакомый мальчуган. В комнате за его спиной висели занавески и даже лежал ковер, — он был хоть и старый, но зато закрывал почти весь пол. Ящики, окружавшие очаг, исчезли. Неужели я ошибся этажом или номером дома? Нет, — дверь была та же самая, с повреждениями точно той же формы, там, где ее, должно быть, кто-то пнул.
Мальчонка с громким криком умчался прочь, и мгновение спустя в дверях появилась немолодая женщина в очках. На все мои вопросы она покачивала головой. Нет, эти люди здесь больше не живут. Когда они уехали? Этого она сказать не может, потому что никогда их не видела. О них столько ходят-спрашивают, пожаловалась она повышенным до огорченного визга — подозреваю, по причине глухоты, — голосом. Не знает ли она, или может быть, у нее есть догадки, куда они уехали? Она пожала плечами. Из комнаты в коридор пахнуло запахом дешевой стряпни, и птичка в висячей клетке, которую я заметил только теперь, залилась беспокойным щебетом. Женщина закрыла дверь.
И все-таки, имелось ли какое-то основание для моих романтических фантазий во время нашей первой встречи? Не пришлось ли Керру, которому грозило и которого преследовало некое прошлое, исчезнуть, не оставив адреса? И почему Пенрод, также не сказав ни единого слова, так и не вернулся назад? Имелась ли между всем этим какая-либо связь? Размышляя об этом, я задумчиво спустился по лестнице. Я пытался узнать что-то на других этажах, но нигде не могли дать никаких разъяснений, — если вообще понимали, о чем идет речь.
Селедочные кости
Некоторое время тому назад, в один и тот же день и даже в течение одного часа, я повстречал Аду — на этот раз без собаки, — а через пару улиц и П., которого, поскольку постоянное обращение к инициалу может быть неприятно читателю, в дальнейшем буду именовать Пейном. Совпадение было отнюдь не случайным, и я рассматриваю его как некое знамение. Во время этой двойной встречи ни тот, ни другая меня не узнали, что навело меня на длительные раздумья и побудило изложить историю моего с ними знакомства, дабы она послужила назиданием для других. Благодаря событиям, в которых эти люди сыграли определенную роль, я навеки утратил веру, державшую меня в тисках все мои юные годы и еще долгое время спустя.
Семейство мое было весьма благочестивым и ортодоксальным[22]. Как правило, фанатизм сильно воздействует на ребенка. Я хорошо помню, что уже лет с семи ощущал свою сопричастность свершению мировой революции. Я пребывал в священном убеждении, что для человеческого блага можно сажать в тюрьму миллионы людей и уничтожать сотни тысяч. Мой отец, в то время еще не страдавший болезнью сердца, умел поддерживать эту веру и подчеркивать ее путем умаления важности существования индивидуума и высмеивания личных человеческих чувств, а мать, уже тогда терзаемая нескончаемыми «убийственными мигренями», одним лишь словом или даже просто выражением лица выказывала величайшее отвращение к тем, кто отвергал ленинские догмы (сомневаюсь, чтобы она хоть раз их читала) и классовую борьбу, — к людям, чье грехопадение прежде всего проявлялось в том, что они посещали кафе, танцевали, пользовались косметикой, ели свежий белый хлеб и сырой фарш и порой по утрам залеживались в постели аж до половины девятого. Но, должно быть, в глубине моей души уже тогда зародилось ощущение непрочности этой веры, и я боролся с сомнением в истинности исторического материализма: в саду позади дома я возводил храмы из веток и глины, давал там клятвы и поклонялся неизвестному богу, которому приносил в жертву насекомых. А также, в глубочайшей тайне и исполненный необъяснимого стыда, посещал я по субботним вечерам евангелистские собрания на открытом воздухе, во время которых мужчина с коротко подстриженными седыми волосами и в крохотных очках играл на фисгармонии, и человек двадцать, по большей части пожилых людей, заунывно пели. (Встречи эти происходили посреди куч ржавого хлама и песчаных ям, на Рингдейке между Дименом и Даювендрехтом.)