ут предъявлять какие-то требования! Но нет, она не должна допускать дурных мыслей — ведь они еще так молоды и, как знать, со временем некоторые из них станут отличными медсестрами… Их нужно наставлять, нагружать сверхсложными поручениями, чтобы они в полной мере осознали величие избранного ими поприща, но ненависти или мстительных чувств по отношению к ним никогда нельзя испытывать, никогда… Вообще никогда никого нельзя ненавидеть.
Однако что-то уж она слишком засиделась на стуле. Откуда-то — видимо, из квартиры верхних соседей — донеслась смутная мелодия. Сестра Магнуссен встала и настроила приемник. Передавали рождественские гимны. Несколько секунд она слушала, затем повернула регулятор громкости почти до нуля, сняла пальто, поворошила в печке и принялась разбирать сумку. Она выложила на стол купленные журналы, отнесла продукты на кухню, привела себя в порядок, придвинула к печке стул и вновь уселась, чтобы снять туфли. В больнице она рано поужинала, и есть ей не хотелось. Может быть, попозже, перед сном, она выпьет чашку бульона. Она подтянула к себе журналы и пробежала первые страницы.
Сестра Магнуссен не любила газет, набитых сообщениями о чудовищных вещах — убийствах, насилии и ужасных несчастных случаях, — а политика внушала ей отвращение. Политика распаляет человеческие умы и заставляет людей ненавидеть друг друга: не успеешь глазом моргнуть, — то стычка, то война. От политики она всегда держалась подальше и никогда не позволяла сестрам, нянечкам или доверенным ей пациентам беседовать на политические темы. Все разговоры были только об уходе за больными, хлопотах о людях, борющихся с болью, которую причинял им недуг, и о том, что в страдании своем они все равны и все имеют право на преданную заботу. Что значат в больнице ранг и положение, партийная принадлежность, вероисповедание или цвет кожи? Уход за больными — это неиссякаемый поток любви и жертвенности, и какие тут могут быть еще слова. Мир выглядел бы значительно лучше, если бы в нем не было так много политики.
Она купила иллюстрированные журналы «Газель» и «Маряйке». Оба, по случаю Рождества, содержали добавочные страницы, а краски были более сочные и богатые, чем обычно. В отличие от политических газет, вечно пестрящих известиями о насилии, жестокостях и всяческих существующих и вымышленных непорядках, эти журналы изобиловали статьями о том прекрасном, что также существовало на свете. О докторах и медсестрах, плечом к плечу сражающихся за жизнь ребенка; об ослепших на склоне лет людях и других немощных, которые не стали предаваться сетованиям на судьбу, но благодаря исключительной силе воли вернули себе полноправное место в обществе; о жизни знаменитых поборников медицинской науки, которые, не сдаваясь перед людским непониманием или противодействием, доводили свои исследования до окончательного триумфа и являлись истинными борцами, хотя и не облаченными в военную форму: белый халат был их мирным мундиром, их единственным врагом была смерть.
Для того, кто любил читать не только о трудах и злоключениях, имелись великолепные репортажи о бракосочетаниях царственных и благородных особ. Единственный род статей, которые сестра Магнуссен не одобряла, был о людях, которые брали под свою опеку, приручали и выращивали заплутавших оленят, львят или найденных в джунглях осиротевших шакальчиков. Фотографии были милы, что правда, то правда, но сестра Магнуссен не любила животных.
Из печи доносились потрескивание и гул, а жар за слюдяной дверцей из темного, почти неразличимого багрянца превратился в оранжевые сполохи. Сестра Магнуссен раскрыла первый журнал, немного полистала, но движения ее постепенно замедлились, и вот руки упали, замерев на коленях. От тепла ее разморило, и веки сомкнулись. Она не спала, но плавала в полудреме, и цветные картинки, которые она только что рассматривала — снежные ландшафты, пышно убранные рождественские столы, Санта Клаус рядом с роскошным огненно-красным автомобилем и зеленый вязаный свитер, в который был одет молодой человек с трубкой, — удивительным образом, словно в сработанной детскими руками волшебной шкатулке, сложились в некую диораму. Радио теперь мурлыкало; было ясно, что это человеческий голос, но слов было не разобрать. И все же сестре Магнуссен показалось, что она слышит фразы или, по меньшей мере, обрывки фраз. «Рождество скоро пройдет, пройдет, пройдет… — послышалось ей. — Ах, Рождество, раз в году, лишь только раз в году, и все подарки, и разные сюрпризики…» — отчетливо расслышала она. Голос пропал, и до нее, словно издалека, донеслась песенка: радио в ее комнате на миг умолкло, но у соседей была включена другая программа, и они как раз прибавили звук.
Теперь ее охватило напряжение, будто бы она, исполненная надежд, уже долгое время томилась в ожидании какого-то сюрприза. Было ли это в школьном классе, в чьем-то доме? Комната большая и весьма празднично украшена, но в ней очень жарко. «Поди сюда, девочка, — произнес тягучий, нарочито низкий голос. — Ну как, хорошо ты себя вела в этом году?» Сестра Магнуссен улыбнулась, не открывая глаз. «Осторожно, не упади», — сказал голос. Она вздрогнула и рывком выпрямилась. Теперь она совершенно проснулась. Было и в самом деле очень тепло и, чуть убавив жар в печи, она немного отодвинула стул. Надо бы приготовить крепкого чаю или бульону. Неужели она спала? Вроде бы да: в любом случае, вздремнула. Как странно, ведь это было воспоминание чуть ли не пятидесятилетней давности. Санта Клаус тогда прямо в душу ей заглянул, потому что заметил, как она взбудоражена, и подыскал сердечные слова, чтобы успокоить ее, и все же она нервничала настолько, что, получив подарок, забыла о том, что трон Санты стоял на возвышении, и, повернувшись, вдруг покатилась по ступенькам и расквасила себе губы. И как только могло все это так живо сохраниться в памяти и внезапно, стоило ей заклевать носом у печки, всплыть из глубин далекого прошлого?..
Который час? В самом деле? Было уже около девяти, должно быть, она продремала не меньше часа. Сестра Магнуссен встала и прибавила звук. Послышалась медленная танцевальная музыка, и она снова выключила радио. За окном, на улице, шаги прохожих сделались громче и яснее, как бывает всегда при очень сухой, морозной погоде. Она раздвинула занавески. Уж не дождь ли собрался? В свете уличного фонаря она ясно видела, как что-то мелко сеется на землю, но тротуар был сух. Да нет же, это снег! Очень мелкий, он опускался, нерешительно кружа, но это был снег. Неужто выпадет Белое Рождество, как на это всегда надеются? Она присела у окна с отодвинутой занавеской, где парило меньше, чем у печки, и окинула взглядом улицу, до поворота, и парк через дорогу. Машин не было. Лишь временами проезжал запоздалый велосипедист, проходил дежурный полицейский или торопливый пешеход. Затем улица вновь становилась совершенно безлюдной.
В парке через дорогу на листьях рододендрона уже появился мерцающий налет, еще тонкий, как паутинка или развеянный ветром сахарный песок. Однако ветра не было совершенно, и, вероятно, поэтому стояла такая тишина, и так отчетливо звучали шаги прохожих.
Кто-то медленно брел по парку. Возможно, этот человек выгуливал собаку. Но нет, собаки она не заметила. Теперь фигура стала видна ясней. Она приближалась, достигла окраины парка и, наконец, вышла из тени высоких деревьев в яркий свет уличного фонаря. Теперь сестра Магнуссен не могла удержаться от смеха. Это был Санта Клаус! Не слишком-то старательно он вырядился: из-под одеяния, например, заметно торчали брюки, но сверху его маскарад — по крайней мере, с того расстояния, которое отделяло его от сестры Магнуссен, — выглядел убедительно. Ну, точно, заплутал Санта Клаус, решила она. Сестра Магнуссен вновь улыбнулась, подумав о том, что Санта Клаусы частенько брали в кабачке аванс в счет предстоящего развлечения, а затем лишь с трудом могли отыскать верную дорогу туда, куда отправлялись, исполненные свежих сил. Возможно, этому Санта Клаусу пришлось прогуляться в тенистый парк, за перелесок, для того, чтобы… ну, это…
И опять она улыбнулась, но тут же поджала губы, поскольку мысль, пришедшая ей в голову, была, вообще говоря, не совсем уместна.
Санта Клаус по-прежнему стоял на том же самом месте, где остановился, выйдя из парка. Мешка с подарками у него не было. Потерял ли он его или уже всех обошел? Правда, теперь сестра Магнуссен разглядела, что он что-то держал в руке, но это был один лишь маленький сверток. Санта Клаус глянул в ее сторону и, казалось, заметил ее. Внезапно он кивнул ей и начал пересекать улицу, направляясь прямо к ее окну. Сестра Магнуссен нашла его кивок довольно интимным, хотя это и был канун Рождества, когда все проявляют несколько больше, чем обычно, теплоты и сердечности друг к другу.
Санта Клаус теперь подошел к ее окну, остановился и вновь кивнул. Сестре Магнуссен это показалось несколько назойливым. Наконец, он двинулся дальше, но вдруг его шаги смолкли. Прижавшись лицом к окну, она увидела очертания его спины: он стоял возле ее дверей. Это еще что такое? Надо надеяться, он застыл там не по той же причине, по которой, возможно, недавно замешкался в парке? На шутки и буйное веселье в Рождественский сочельник нужно смотреть сквозь пальцы, но если он сейчас, и в самом деле, под ее дверью…
Она была уже готова гневно постучать в окно и велеть ему убираться, но на секунду заколебалась. И тут раздался звонок.
Сестра Магнуссен попыталась подавить неудовольствие, которое угрожало захлестнуть ее. В конце концов, могло оказаться, что он ищет чей-нибудь адрес в малознакомом конце города и позвонил просто потому, что заметил свет и понял, что дома кто-то есть. Сестра Магнуссен подошла к двери и чуть-чуть приоткрыла ее.
И впрямь, маскарад Санта Клауса смотрелся убедительно. Опушка шапки и белоснежный парик, который, по-видимому, был намертво к ней пришит, аккуратно облегали лоб и виски. Борода, напротив, была не столь хороша и зияла проплешинами. Рот посетителя не был прикрыт вовсе, над и под ним виднелись изрядные куски кожи — от ноздрей до почти края подбородка — и, поскольку у него были короткие каштановые усы, и усы эти, так же как и окаймлявшая рот борода, были насквозь мокры от слюны, — все это выглядело весьма неприглядно.