Они подошли к двери, и, повернув торчавший в замке ключ, человечек распахнул ее. Комната была небольшая, квадратная. «Все коричневое, все, все…» — было первое, что подумала Мэнра. Она не знала, почему, ведь далеко не все в комнате было коричневым. Комната была не светлая, поскольку маленькое окно выходило на север, но действительно коричневой была лишь нижняя половина стены, обитая уродливым деревом, выкрашенным под волокнистую древесину.
Человечек оставил ее одну. Она слышала, как удаляются его шаркающие шаги. Она не знала, за что приняться. Опустившись на колени, она попыталась молиться, но не смогла связать и двух слов. А ведь было тихо вокруг, так страшно тихо…
Она стояла на коленях возле камина. «Похорони и забудь», — грохотало в ее голове. Некоторых не хоронят. Некоторых сжигают. Да, сжигают… Дрожащими руками она открыла сумку и вытащила толстую пачку перевязанных бечевкой писем. Она развязала пакет. Конверты были без единой складки; там, где он был вскрыт неровно, край был аккуратнейшим образом обрезан ножницами. На каждом конверте, в нижнем левом углу, стоял надписанный чернилами номер. Она взяла конверт, пронумерованный единицей, скомкала его вместе с письмом, положила на каминную решетку и подожгла. Дым, не уходя в трубу, заволок комнату и бросился ей в лицо.
В дверь постучали. Мэнра поднялась и проковыляла к двери. Человечек протягивал ей большое полосатое полотенце.
— Прошу меня простить, — затараторил он, — я совершенно не учел того, что вы, конечно же, захотите умыться после столь пыльной дороги… если вам еще что-то понадобится до прибытия ваших чемоданов —
Только теперь он заметил тлеющую, занявшуюся лишь слабеньким язычком пламени бумагу в камине.
— Ах, вы решили камин… довольно разумная идея… вот только труба давно уже вышла из строя, ее замуровали, столько грязи всегда из нее сыпалось… но скоро во всех комнатах у нас будут электрические радиаторы, да, наконец-то мы их заполучили, нам, вообще-то, они не то чтобы по карману, ну да в любом случае их заказали… Вы дадите мне знать, если вам что-то понадобится?
Дверь вновь закрылась, и опять наступила тишина. Бумага догорела; тонкий, едкий дым докучал Мэнре, но она не стала открывать окно. Сев на кровать, она опустив голову на руки и закрыла глаза.
Она сидела так долго; затем встала, вновь связала письма в пачку и сунула их в сумку. Прижимая ее к себе, вышла в коридор. Беззвучно прикрыла дверь и начала осторожно спускаться вниз. «Похорони, похорони, похорони…» — повторял голос, в ритме колес поезда отстукивая в ее мозгу. Нет ли в этом здании другого выхода? На каждом углу она осторожно оглядывалась. Спустившись вниз, она направилась в противоположную холлу сторону. Какая-то дверь была распахнута. Мэнра вошла в громадную душевую. Там пахло мокрыми швабрами и древесиной, которая вновь и вновь пропитывалась мыльной водой и средствами для стирки, — знакомый запах, но как мог он воплотить столько тоски и одиночества?
Она толкнула стеклянную дверь и очутилась на дворике — он был грязен, уставлен помойными ведрами и полными очистков баками, — но все же Мэнра нашла выход из здания. Прямо перед ней уходила в лес небольшая аллея. Мэнра зорко огляделась, но нигде не было ни души. Она пошла по аллее, и плотная листва деревьев, окружавших ельник, сомкнулась за ней прежде, чем хоть единый смертный мог заметить ее. Она быстро пошла вперед, поскальзываясь на корнях, прикрывая лицо от длинных сухих ветвей. Достаточно ли далеко она зашла? Можно было идти еще дальше, вперед, поскольку низкое уже солнце, просвечивавшее между стволами, позволяло ей легко ориентироваться и отыскать дорогу назад. Нет, теперь она и впрямь забрела в глухой лес… Кто увидит или найдет ее тут? Она остановилась.
Вялый ветерок в кронах деревьев протяжно вздохнул, где-то громко хрустнула ветка, но ни один из этих звуков не донесся до слуха Мэнры. Она опустилась на колени.
Тяжкий дух папоротников, мхов и медленно гниющей палой листвы дурманил ее, но через несколько мгновений она вновь открыла глаза, положила сумку и начала копать землю руками. Она больше не обращала внимания на свое платье, которое так тщательно оберегала, выходя из поезда, — теперь его подол был присыпан комками сырой, темной земли. Так же мало она прислушивалась к звукам за спиной и не услышала, как совсем близко обломилась ветка, с шелестом пролетевшая сквозь листья.
Все, яма достаточно глубока. Мэнра положила в нее письма и принялась закапывать.
Яма снова была полна. Оставалась еще горка земли, и Мэнра попыталась притоптать ее. Это она только что кашлянула? Странно, звук ей помнился отлично, но в горле не першило. Ах нет, все-таки теперь запершило, но почему ей вдруг стало нечем дышать? Не может быть, чтобы кто-то сдавливал горло сзади? Она взмахнула руками, чтобы удержаться на ногах, и попробовала крикнуть, но изо рта не донеслось ни звука. Отчего все сделалось так серо перед глазами? Она нащупала свое горло, и лишь теперь ее рука встретила пальцы с острыми обломанными ногтями, которые, словно стальные шурупы, сомкнулись на ее гортани.
Прощание
Задав вопрос, мужчина встал и медленно оглядел комнату, тяжело опершись о край стола.
— Доктор, я бы хотел знать, сколько еще, — сказал он. — Или хотя бы приблизительно. Я не малое дитя и не идиот, и к тому же мне необходимо привести в порядок дела.
Это прозвучало достаточно решительно, и доктор видел, что имеет дело не с ребячливым или трусливым человеком: он был давно знаком со своим пациентом. Однако он знал и другое: врач, понимающий, что пациенту осталось совсем немного, должен тщательно подбирать слова. Что же ответить? Мог ли он объявить что-то другое, если долголетний опыт говорил, что именно было бы наиболее уместным в такой ситуации? Нужно изъясняться расплывчато, общими словами, и никакой определенности и ясности. Возможно, они существуют — люди, с холодным, спокойным достоинством умеющие выслушивать правду, — но он таких не встречал… Это все были только красивые слова: им необходимо знать, на них лежит определенная ответственность, и они должны заблаговременно… и так далее и тому подобное. Но врачу, который попадется на эту удочку, в конце концов — десять против одного! — придется иметь дело с вопящим, молящим, бунтующим существом, с криками, со сценами отчаяния. И все же он мешкал. За те шестнадцать лет, что этот человек был его пациентом, доктор ни разу не замечал в нем даже намека на повышенную чувствительность или страх. Если с кем и не имело смысла обращаться, как с ребенком и морочить ему голову ложными надеждами, так это с ним.
Доктор поднялся с места. Посетитель уже слишком долго ждет ответа, подумал он, и это придется как-то объяснять. Он снял очки, чтобы выиграть время.
— Состояние у вас, разумеется, не особенно благоприятное, — начал он, следя за тем, чтобы тон не звучал слишком приподнято, ибо тогда фальшь его выдаст все: этот человек и впрямь был не младенец. — Но я не вижу причины сдаваться без боя, — продолжал он. — Это борьба, и бороться стоит. — Он подождал, задумчиво глядя в лицо мужчины. Тот казался таким же бесстрастным, как всегда: его выразительное, словно из дерева вырубленное лицо ничуть не дрогнуло, — но при этих словах доктор уловил в его глазах какую-то перемену: в них определенно появилась надежда. Тот, кто утверждает, что не боится смерти, не выдаст себя в такой момент и не позволит легко ввести себя в заблуждение: доктор был уверен, что, как всегда, сделал правильный выбор. Он почувствовал облегчение.
— Я знаю, что для вашего терпения это серьезное испытание, — продолжал он. — Но недели через четыре, как только швы зарубцуются, мы опять сделаем снимок. Вся эта область сейчас еще чрезвычайно чувствительна. Со временем боли, конечно, прекратятся, однако, покуда они все еще возвращаются, вы можете использовать ампулы, — только умеренно и разумно. Но в этом я могу на вас положиться.
Мужчина улыбнулся, но улыбка это была непонятная, и доктору она не понравилась. Была ли это надежда, или таким образом мужчина хотел показать, что видит его насквозь? Доктор вновь почувствовал себя неуверенно. Он придвинул мужчине рецепт и раскрыл свой учетный журнал.
— Давайте-ка мы с вами договоримся, — продолжал он, склонив голову над страницей и не глядя на мужчину, — что я вас направлю на снимки, скажем, недельки через четыре, это у нас… это у нас пятница, двадцать третье февраля. Подходит вам? — Он знал, что этих четырех недель не будет.
— Пятница, двадцать третье февраля, доктор? Да, отлично, — сказал мужчина. — Во сколько?
Определенно поверил, подумал доктор.
— Вы еще получите письмо из клиники. Приходите вовремя, а то придется ждать.
Он поводил пером над бумагой, делая вид, что пишет, и вновь поднялся.
— Насчет письма я распоряжусь. Утром зайдите еще раз ко мне для обычного осмотра.
Мужчина взял рецепт и, для равновесия держась за стол свободной рукой, сунул его в карман.
— Благодарю вас, — тихо сказал он. — Я теперь знаю достаточно.
— Конечно, конечно, совершенно ничего особенного, — заговорил доктор, на этот раз тоном, который ему самому показался дешевым, — тоном, который он так ненавидел у некоторых своих коллег. Его снова охватила неуверенность, ибо в поведении мужчины и в том, как он ответил, сквозило что-то странное.
— Вы были откровеннее, чем намеревались, доктор, — сказал человек голосом, от которого доктора пробрала дрожь. — Вы не учли, что у меня отличное зрение. Я видел, что вы ничего не написали.
— Ох, ну да, я… я учту это… и все же мне нужно заполнить формуляр, сейчас, сейчас… — торопливо забормотал доктор, но жуткая улыбка не сходила с лица человека, который молча пожал ему руку и, прежде чем доктор успел что-то сказать, вышел из комнаты.
Доктор остался сидеть в раздумьях. Неужто он допустил промашку? Злость на самого себя постепенно оборачивалось яростью по отношению к ушедшему. Вечно одно и тоже нытье! И это приведение дел в порядок, так называемое «отдать необходимые распоряжения»! Любой нормальный человек, у которого есть что оставить после себя, должен иметь завещание и не ждать, пока гром грянет! И что, скажите на милость, ему приводить в порядок? Семьи у него не осталось и, наскольку доктору было известно, не было ни единой души, с которой его связывало что-то большее, чем чисто формальные отношения. Какая все это чушь, какой театр, какая рисовка! Он позвонил, вызывая следующего пациента.