— Не думаю, что мы сегодня выйдем, — сказал он.
— Этот господин не студент, — сказала женщина. — Этот господин говорит, что он писатель.
Капитан глянул на меня, при этом уголки его рта опустились вниз, потом уставился в стол, но ничего не сказал. Жена спросила его, хочет ли он чаю.
— Я сначала почитать хочу, — ответил он.
— Да, — кивнув, тихо сказала она.
Капитан опять раскрыл шкафчик и вынул стоявшую возле радио черную книгу без названия на корешке, уселся, положил ее на стол и раскрыл на закладке из плетеной кожи. Его жена тоже села. Низко склонив голову и водя пальцем по строчкам, он прочел:
«И Шемаии Нехеламитянину скажи: Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: за то, что ты посылал письма от имени своего ко всему народу, который в Иерусалиме, и к священнику Софонии, сыну Маасеи, и ко всем священникам, и писал: Господь поставил тебя священником вместо священника Иодая, чтобы ты был между блюстителями в доме Господнем за всяким человеком, неистовствующим и пророчествующим, и чтобы ты сажал такого в темницу и в колоду…»[26]
На мгновение мне показалось, что он выбрал текст специально, но потом понял, что это место ему указала закладка. На палубе послышался грохот сапог, почти достигший двери кают-компании. В дверь забарабанили. «Ну, скотина, смотри у меня», — сказал хриплый голос, перешедший в быстрый шепот. Сапоги снова удалились.
Капитан прочел главу, закрыл книгу, положил руку на обложку и прикрыл глаза. Женщина тоже погрузилась в молитву. Когда они вновь открыли глаза, жена поставила перед мужем чай и спросила меня:
— А какие вы книги пишете?
— Романы… Роман… рассказы… — пробормотал я. Прозвучало это совершенной ложью.
— Это роман был, который мы давеча у Лююрда брали? — спросила женщина.
— Что? — раздраженно ответил капитан.
— Забыла, как он назывался, — заверила его жена. — Там молодой человек сперва уходит из деревни. Потом он едет в Париж, и во Францию, и так далее, и вступает в иностранный легион. Он хочет оттуда сбежать, хочет вернуться. Два раза ранят его. Тогда он снова убегает и возвращается, но он очень сильно ранен. Желудок совсем у него в куски. Ужасно он ранен. Но все-таки он возвращается назад, и когда девушку-то эту он увидел, тогда и умирает. Умирает у нее на руках. Хенк его звали. Все вот так и рассказывается. Это прямо ужас, когда читаешь, а бросить не можешь. Вот прямо все расписал. Ну как же он назывался?
Капитан пожал плечами и сердито глянул перед собой.
— И зачем, спрашивается, люди пишут книги про такие ужасные вещи, — заключила она.
— Вы такие книги пишете? — спросил капитан. — Драматические книги вы пишете?
— Ну, это не так-то просто сказать, — ответил я, растерянно заметавшись взглядом и затем вновь уставившись в пустоту. — Драматические, нет… — полуразборчиво пробормотал я. У меня вновь появилось ощущение, что ничего из сказанного мной не было правдой, что я лгун и предатель и под совершенно неправедным предлогом, как паразит, напросился на проезд на борту судна у порядочных и трудолюбивых людей. «Мудак», — сказал я про себя.
— А много вы книг написали? — спросила женщина, как мне показалось, с заметным подозрением в голосе.
— Ну… да… я вам сейчас покажу… — сказал я, поднялся и пошел вниз. «Никакой ты не писатель, — сказал мне внутренний голос. — Бахвал. Морда. Говноед лысый». Я облился потом, вытаскивая из вещмешка книги, и все мое тело начало гореть. «Как можно было быть таким идиотом, таким идиотом! Болван. Ах, Господи», — твердил внутренний голос. Я потащился наверх. Оба внимательно оглядели обложки и титульные листы и вновь положили книги на стол. Во входную дверь опять забарабанили. Я забрал книги и убрался с глаз долой, вниз, — не слишком поспешно, но тем не менее как можно быстрее. Заперев дверь каюты, я упрятал книги подальше и уселся на стул. В иллюминаторах проплывали зеленые берега канала. По траве прокатывались бешеные волны разбушевавшегося ветра. Я таращился на выкрашенное коричневой краской дерево обшивки, раздумывая, не включить ли верхний свет, чтобы немного почитать, но по-прежнему сидел неподвижно. Оставалось еще немало вопросов. Книги-то я им продемонстрировал, но мог же я на самом деле оказаться не автором, а кем-то совершенно иным? Для чего я ехал в Англию, если не собирался поступать учиться или работать на конвейере? Кто я, вообще говоря, такой, если меня спросят о моих семейных обстоятельствах? Я вспомнил, что всегда завидовал людям, которые сами в одном–двух предложениях могли рассказать о себе, кто они такие, возраст, профессия, семейное положение, профессия родителей. Я вообще никто, думал я, даже не мошенник. Я решил как можно дольше не высовываться. Забравшись на верхнюю койку, я попытался уснуть. Вместо этого на меня нахлынул очередной шторм бесполезных мыслей, водоворот рваных воспоминаний, — словно призраки, которые в вечерних сумерках взывают к мести, но никто не понимает, чего они, в сущности, хотят. «Подите к черту», — сказал я вслух, но видения продолжали маячить, неотвратимые. Я вспомнил о том, как двадцать два года назад, в ветреный, но сухой субботний вечер, слыхал, как одна женщина, стоя в дверях своего дома на Плугстраат, говорила другой: «Много овощей и мало картошки, — мужику таким харчем не потрафишь». Или о человеке, который в голодную зиму, когда я утром спозаранку волок срубленное дерево, тащился за мной, с шипением вцепившись мне в рукав, и, пытаясь наступить на покрытые листьями ветки, безостановочно выкрикивал: «Деревья дают кислород!» Лица наплывали, высвобождаясь из темноты, некоторые принадлежали тем, кто еще, увы, здравствовал, большинство же — тем, кто, слава Богу, уже умер, губы их были искривлены укоризненной гримасой. «Господи, Владыка всемогущий, Повелитель воды, — думал я. — Возьми к себе это судно. Поглоти его вместе со всеми живыми и пресмыкающимися на нем душами».
«А как насчет кормежки?» — начал задаваться я вопросом, потихоньку съев апельсин, остатки которого завернул в бумагу и спрятал в мешок. Я остался сидеть на краю койки, убивая время. Уже начало смеркаться. Проведя долгое время в некой полудреме, я встал. Из кают-компании не доносилось ни звука. Я вошел. Там никого не было. На керосинке что-то булькало в кастрюле. Я вышел. Дождь едва моросил, но в мачтах гудел норд-вест, так что моментально можно было вымокнуть до нитки. В рулевой рубке за залитым водой стеклом я разглядел какие-то фигуры. Я немного поболтался по палубе и отправился, придерживаясь мест, защищенных от ветра, в сторону ахтерштевня.
— Эй, приятель, — внезапно раздался голос рядом со мной. Это был тот самый человек с желтоватым лицом, указавший мне дорогу, когда я поднялся на борт. Он показался из открытой верхней половины какой-то двери.
— Чай будешь? — спросил он.
— Я уже, — ответил я, не трогаясь с места.
— Ну-ну, — сказала фигура в дверях. — У нее? — спросил он затем, скорчив комичную гримасу и кивая на кают-компанию.
— У хозяйки, да, — ответил я. Вопрос мог запросто оказаться с подначкой, чтобы я таким образом обнаружил свою подлость и неблагодарность.
— Это он небось сказал, чтобы она тебе чаю дала, — заявил он.
— Он про чай не говорил, — сказал я. — Он не хотел чаю. Он хотел сначала помолиться.
Кок или стюард — а это явно был он, поскольку во время разговора шуровал кастрюлями на плите, — хмыкнул.
— Насмотришься еще, — объявил он. — Старик, тот еще не такой паскудный. А вот она тут всех нас до ручки доведет. И его тоже.
Я ничего не сказал, однако скорчил такую рожу, из которой можно было заключить, что я слушаю.
— Посмотрим, кто тут первый тронется, — свирепо продолжал он, — она или мы. — Он принялся возиться с чайником на плите. — Органчик ей на борт подавай, — продолжал он. — Ну, это мы еще поглядим.
Передо мной из-за завесы дождя показалась цепь дюн. Мы приближались к Аймяюдену.
— Орган ведь поставят в кают-компании, да? — спросил я. — Он же никому на судне не помешает? — Позади нас послышались шаги двух человек, поднимающихся по ступеням моста.
— Да, вправо его отведи. Да ставь ты его прямо в грязь, — прозвучал голос, не принадлежавший капитану.
Кок из большого зеленого эмалированного чайника налил четыре чашки чаю — у меня было сильное впечатление, что чай этот долго варили, — и поставил их на поднос.
— Нет, брат, не место тебе тут, — сказал он с ухмылкой. — Ну, ты успеешь с ней познакомиться. Мы все равно сегодня еще не выходим.
— Не выходим в море? — спросил я его.
— Он так весь лес потеряет, — сказал кок. — Может, завтра утром. — С чашками на подносе он вышел на палубу. — Идем.
Я последовал за ним на корму. Мы дошли до помещения, находившегося под самой палубой, — это было нечто вроде небольшой столовой, к которой примыкали две каюты. Двери были открыты, и в одной каюте я увидел беспорядочную груду одежды, грязного белья, постельных принадлежностей и вещмешков, и среди всего этого — аккордеон.
В столовой, за столом на козлах, с видом только что проснувшихся людей сидели двое мужчин лет тридцати: волосы у них были всклокочены, на щеках пробивалась щетина, а торс прикрывали только майки. Я поздоровался и присел к столу.
— Вы, надо полагать, студент, — сказал сидевший ближе всех.
Я помедлил, но все же кивнул.
— Племяш у меня, так тот в училище, — сообщил он. — И все в книжку! И все в книжку!
— А Беренд где? — спросил кок. Двое отхлебнули чай, кок взял третью чашку, так что на подносе отсталась только одна.
— Сейчас явится, — сказал человек, говоривший о племяннике.
— А студенту что же, чая не полагается? — спросил другой человек. Голос у него был сипловатый.
— Да он не хочет, — сказал кок. Он принялся скручивать папиросу.
— Знаешь, я чего подумал? — сказал мне сиплый. — Я, вообще-то, подумал, что ты вроде как художник, или там кто еще. Черт возьми, в нем есть что-то артистическое, подумал я.