— Ты — враг клуба, — сказал я. — Тебя нужно связать. Мы схватили его, накинули ему на лодыжки петлю, уже завязанную на веревке, и стали таскать его кругами. Он плачущим голосом умолял нас отпустить его. Вместо этого мы вылезли из ямы и перетащили его через край на веревке. Теперь он завопил в голос, потому что веревка врезалась ему в кожу. Мы отпустили его и бросились бежать. Убедившись, что он не идет за нами, мы спокойно пошли дальше по голой равнине.
— Он сам виноват, — сказал я. — Он хотел навредить клубу, потому что он шпион; так часто бывает: притворится, что хочет вступить в клуб, а потом бежит и все рассказывает врагам.
Мы пришли к заболоченному участку, прозванному нами «чащей». Там в неглубоком коричневом ручейке, который бил из земли и через поросший тростником пруд стекал в канаву, мы сложили из камней дамбу, так что получился мутный водопадик. После этого мы вновь ее разрушили и, укрывшись за кустами бузины, стали швыряться камнями в стайки воробьев, покуда не подбили одного. Кто попал в него, сказать было невозможно. Раздавленная, казалось бы, птичка слабо затрепетала, когда Вертер поднял с нее камень. Мы хмуро смотрели на нее.
— Это тайная птица шпионского клуба, — сказал я, — потому что они его основали. Они очень подлые: сами боятся что-то делать и посылают птиц, чтобы письма забирать.
Мы ждали, когда птичка умрет, чтобы предать ее огню, но содрогания не прекращались. В конце концов я споро соорудил костерок из прошлогоднего тростника и попросил Вертера возложить на него птичку.
— Это наказание за шпионство, когда наш клуб строит водопады, — сказал я после того как Вертер выполнил мою просьбу. Я зажег охапку, но пламя постоянно гасло. В конце концов я растратил все спички, и мы бросили костер дотлевать. Начало смеркаться. Мы возвращались в подавленном молчании.
Неподалеку от дома Вертера мы зашли в бакалейную лавочку, и он купил лакричных конфет. Сначала я хотел подождать снаружи, но Вертер настоял, чтобы я вошел. Там было темно и пахло сырой землей.
Пока мы ждали, чтобы кто-то к нам вышел, я уже верил в то, что за прилавком скрывается люк, ведущий к обширным подземельям. Там живут земляные существа, которые прокрадываются среди древесных корней, как между колонн. Незаметно для Вертера я обеими руками вцепился в штангу, тянущуюся вдоль прилавка, чтобы меня неожиданно, не дав возможности сопротивляться, не утащили под землю.
Наконец вышла маленькая, бледная седовласая старушка и стала отвешивать нам лакрицу.
— Скажите, сударыня, — вдруг медленно, глуповатым голосом спросил Вертер. — Как, вообще-то, делают лакричные конфеты?
Женщина сказала, что не знает.
— Лакричные конфеты делают из специальной муки, — сказал я. — И из пахучих трав, которые растут под деревьями: они — самое главное; потому что муки тут совсем мало. — На самом деле у меня не было ни малейшего понятия о процессе изготовления лакричных конфет. — Странно как-то, — продолжал я, — что ты ничего об этом не знаешь. Ты вообще дурак какой-то.
Когда мы вышли на улицу, я сказал:
— Можно оставаться в клубе, если много знаешь. Иначе ты должен выйти из него. Потому что дураки нам в клубе не нужны. — Мы бесцельно побрели дальше, посасывая лакрицу. — Надо, чтобы у нас хороший был клуб, — глухо добавил я.
Мы зашли в укрытие на конечной остановке автобуса. Там, дрожа, уселись на грязном полу и довольно долго молчали. Наконец, я спросил, просто для того, чтобы что-то сказать, сколько лет его сестре. Я никогда еще ее не встречал.
— Девять скоро будет, — сказал он. Ветер усилился и со свистом скользил вдоль деревянных стен.
— У меня есть брат, он из дому убежал, — сказал я, — он сейчас на корабле. — Как только я убедился в том, что Вертер меня слушает, я продолжил: — Ему столько же, сколько и мне.
Вертер спросил, почему он убежал.
— Тут целая история, — ответил я, — и она очень грустная. — Я немного выждал.
— Никому еще не рассказывал, — продолжал я, — а вот сейчас захотелось тебе рассказать, но никому не говори. — Он пообещал. — Хорошо, — сказал я, — но если я тебе расскажу, а ты все выдашь, тебя зарежут до смерти, понимаешь? — Он кивнул. — Вообще-то поздно это все рассказывать, — сказал я, — поскольку день клонится к вечеру: уже подступает тьма. (Эти восемь слов, припомнилось мне, я где-то вычитал.)
— Этот мой брат был сущий негодяй, — начал я, — потому что он всегда пакости делал. Рыбкам головы отрезал. И тогда мама заперла его в подвале. Он оттуда выбрался через окно, когда ночь была. Почти ничего с собой не прихватил, только одеяла со своей кровати. — Я немного подождал и прибавил: — Думаешь, мне здорово такое вот рассказывать? Тогда ты очень ошибаешься. Это очень ужасно. Поэтому я сегодня такой грустный. Знаешь, как его зовут?
Я опять немного выждал. Мне не сразу удалось выдумать имя.
— Его зовут Андре, — сказал я затем. — А корабль назывался «Благоденствие». Это означает, что они плывут вперед. (Это название я прочел на землечерпалке). — Он уплыл очень далеко, но, когда вернется, привезет с собой зверюшку, и она будет моя.
Шофер автобуса прогнал нас из укрытия. Мы побрели ко мне домой.
— Однажды Андре привез мне попугая, — сказал я, — он его купил. И попугай все повторял за нами. Но он умер. Ведь все звери умирают.
Дома я опять позвал его с собой в сарайчик.
— У меня дома состоится большое торжественное собрание членов клуба, — сказал я, — нам нужно это обсудить.
Мы вновь уселись за джутовым мешком на циновке, я снова зажег свечу и сказал:
— Это очень ужасно, что тогда с моим братом случилось, но нельзя постоянно печалиться. Поэтому завтра в полдень состоится праздничное собрание клуба у меня дома. Я подготовлю здоровскую программу. Смотри, вовремя приходи: иначе может получиться, что ты придешь, а все уже началось. Я выступлю с торжественной речью.
— А Марте можно со мной? — спросил он.
— Можно, конечно, — медленно и веско сказал я. — Мы ее сделаем кандидатом в члены клуба. А потом она и в клуб вступит.
Наплывало молчание; холод начал сковывать нас.
— Я покажу тебе карточки моего брата, — сказал я и попросил его подождать, пока я схожу в дом.
В комнате, где было уже темно, моя мать дремала у окна. Я осторожно снял со стены рамку, в которой под стеклом было размещено много маленьких фотографий. Снимая ее, я слегка толкнул оба выдутых яйца, висевших по обеим сторонам рамки на тонких железных проволочках. (Это было большое белое страусиное яйцо, и другое, поменьше, черное яйцо эму. Всякий раз, когда мы толкались или кидались чем-то, моя мать вскрикивала: «Острожно, яйцо страуса! Осторожно, яйцо эму!»)
По пути в сарайчик я выбрал маленькое фото босоногого мальчика с большой собакой, снятое в каком-то парке. (Я не знал, кто это был.)
— Это Андре, — сказал я, — тот самый брат, о котором я столько грустил и теперь еще грущу. — Вертер внимательно рассмотрел фото, но потом принялся изучать и остальные. — Они к делу не относятся, — сказал я и резко выхватил рамку у него из рук. При этом она стукнулась о дверной косяк, отчего стекло в одном углу треснуло. Я ничего не сказал и столь же неприметным образом вернул фотографии на место.
Уходя, Вертер объявил, что придет завтра. Я довел его до выхода из сада и пробурчал какое-то прощание.
До обеда я из добытой в кладовой циновки мастерил палатку на краю сада, у соседского велосипедного сарая; посреди нее положил на землю тяжелый кусок бетона.
— Это — середина башни, — тихо сказал я. Поставив на камень старую потрескавшуюся сковородку, я разжег в ней костер из щепок. Затем погрузился в задумчивость. Поднялось много дыма. Я взял старую синюю обложку какой-то тетради, разгладил ее и, вернувшись в палатку, написал мелом: «Андре, брату. На корабль. На Борт, стало быть. Ему отдадут это письмо». Я свернул бумагу и сунул ее в огонь.
Тут случилось нечто странное: в соседском саду раздались шаги, смолкшие у самой палатки. Я накрыл сковородку крышкой. Послышалось ворчание, и тут же на палатку опрокинулось ведро воды. Я сидел, замерев, не издавая ни звука. Вода не проникла внутрь, но, громко журча, стекла вниз. После этого шаги удалились, загремел засов и хлопнула дверь. Я решил, что между бросанием в огонь письма и выплескиванием воды могла существовать некая волшебная связь, но не мог ее понять. Я сидел, дрожа, пока меня не позвали есть.
— От него воняет, — сказал мой брат, когда я уселся за стол, — ну прямо селедка копченая. Только мерзости всякие делает. Это должна быть мерзость, иначе он не сделает.
Следующий день я провел, украшая нашу с братом общую спальню. Я прикрепил кнопками к стенам подобранные на улице еловые лапы и перевил их полосками белой бумаги. Потом я собрался протянуть шнур для лампочек.
Мне уже довольно давно было позволено купить в велосипедном магазине звонковый трансформатор за шестьдесят центов, но я до сих пор не пользовался им, поскольку моя мать не доверяла этому прибору. Теперь же это было можно, при условии, что я его заранее покажу одному знакомому, жившему по соседству, маленькому горбатому портному по имени Раббейн: у него была репутация человека, сведущего в электричестве.
— Да, обычный трансформатор, — сразу же сказал он, однако надолго задержал меня, рассказывая, как соединять контакты, хотя это все было четко описано на бакелитовом ящичке. Его жена, терзаемая ревматизмом, едва способная пошевелить вздувшимися пальцами, вгляделась в прибор подслеповатыми глазами и сказала:
— С этими вещами не шути.
Ее муж спросил меня, знаю ли я, что бывают такие люди, которые снимают крышки со стопконтактов и шутки ради хватают пальцами проводки.
Тут же он рассказал мне, что случилось с ним пару дней назад. В своей рабочей комнате, выходившей окнами в сад, он самостоятельно протянул всякие провода, свободно висевшие в комнате, как бельевые веревки. И вот в полдень он раскраивал что-то, приподняв ткань, чтобы свет падал лучше, и перерезал шнур от лампы. Раздался треск, вспыхнуло пламя, его сильно тряхнуло, и тут же произошло короткое замыкание. Сбежались соседи из ближайшего сада и описали этот световой феномен как «фонтан синего огня». Сам он убежден, что жизнь ему спас старый слой лака на ручках ножниц.