И опять судьба, казавшаяся мне справедливой, не отвергла моих притязаний. Я посмотрел на аквариум, стоявший на полу, возле печки, и в какое-то мгновение чуть не задохнулся от желания заполучить его. Никогда потом я не испытывал столь сильного чувства, никогда не был так близок к обладанию.
Мы остались вдвоем, второй мальчик — безразличный, как я заключил с уверенностью, без всякой натянутости, и я, — голова кружится, в ушах шум.
— Число меньше десяти, — сказал учитель, — но одно и то же называть нельзя. — Мальчик сказал «пять», но я его не услышал. После долгих раздумий я мучительно выдавил: «Пять», что вызвало язвительное замечание учителя.
— Семь, — задыхаясь, сказал я, уже потеряв всякую надежду. На разжатой ладони лежало шесть кусков мела.
— Еще раз, — сказал голос надо мной. Мальчик назвал «три», но я не слышал ничего, кроме гула и дребезга голосов.
— Три, — выдохнул я наконец. Не только учитель, но и противник мой рассмеялся, обнажив десны с черными порчеными зубами. На секунду я решил, что выиграл, но в ответ на упреки тут же крикнул: «Шесть!» Оказалось, «четыре»; это были, как я буду помнить до конца своих дней, один длинный белый мелок, два желтых и один синий; ближайшим к ответу числом было «три»: я проиграл.
Победитель вместе с другом, ожидавшим на улице и поднявшимся к нам, унесли аквариум. Я побрел домой. Дома меня спросили, что там вышло с аквариумом.
— Проиграл, — бесстрастно ответил я.
Источник, достоверность которого не подлежит ни малейшему сомнению, несколько месяцев подряд подтверждал мое предположение о том, что аквариум стоит у нового владельца пустой, ненужный и забытый.
8 ноября 1946 г.
Три хлеба
Человек тщеславен, и потому мне захотелось узнать, является ли перевод в провинцию падением или же повышением по служебной лестнице. Успокоенный на этот счет, я принялся выяснять подробности и получил совет: потратить денек на то, чтобы получить все сведения на месте. Действительность оказалась тяжкой. Перейдя по высокому дорожному мосту через широкую реку, я дошел до города — обширного поселения, полного людей с мозгами набекрень, кривоплечих и каких-то недоделанных, хотя и не уродливых, и с недоверчивыми глазами. На унылой маленькой площади я отыскал контору редакции — это была большая комната за помещением магазина, нечто вроде приемной в полиции. За окном, в метре от него, возвышалась глухая стена, отчего приходилось включать свет.
К счастью, настоящая тоска не наваливается зимой. Правда, деревья стоят голые, стены отсыревают, и чайки все время сидят, качаясь, на воде, но мрак смягчается верой в то, что перемена в этой картине мира исцелит и душу. Гораздо чаще летом, к вечеру, когда жизнь исполнена листвы, тепла, птиц, солнца и воды, бытие внезапно и необратимо обрушивается на человека. Зима в этом смысле гораздо лучше.
В тот день на большом пароме мы переправились по реке к северу от города, в типографию, куда была переведена утренняя смена редакции. В длинном бетонном подвале, также позади магазина, но на сей раз еще и под ним, стояли наборные кассы, прессы, наборные машины, цилиндрический пресс, и в углу помещения — старая дверь на козлах, заваленная горами бумаги: редакционный стол.
Неподалеку, за дамбой, жили приветливые люди, у которых я нашел стол и кров. В первый вечер я не без труда отыскал их дом в болотистых лугах. Маяком служила колокольня с подсвеченными часами, но ориентировался я по-прежнему не ахти, так что мне пришлось позвонить в чью-то дверь. Такое обычно вызывает немалый переполох. Все домочадцы вываливаются, как коты, в коридор, и таращатся на тебя из-за угла, чтобы ничего не упустить, рты нараспашку, пища для разговоров на целый вечер. Там, где я поселился, не забывали о необходимости повсюду гасить свет. Ничто не ускользнет от их предупредительного внимания. На второй день они захотели еще раз услышать, как в точности звучит мое имя. А поскольку его легко исказить, я дал им свою визитку. «Чтобы вы уж точно знали, — сказал я, — если поставить ее на каминную полку, она постоянно будет перед глазами». Вечером она стояла на каминной полке, доказательство того, насколько осмотрительно нужно шутить в деревне.
Они жили на ферме, которая несколько лет назад была перестроена под жилой дом — большие окна, новые потолки, современные обои. Им стоило великого труда не выдавать гордости своими достижениями. Их обезоруживающее добродушие мешало мне подтрунивать над ними и дальше, но я не мог удержаться от того, чтобы не постращать чертом их дочурку, которая умела играть на органоле.
— Он косматый, — рассказывал я ей, — у него рога и козлиные копыта, а глаза зеленые, с красными огоньками, и в темноте светятся. — Подбодренный эффектом рассказа, я еще кое-что ей поведал. — А еще бывают такие мелкие чертенята, с кошку ростом. Они тоже ходят на задних лапах, и глаза у них тоже светятся. А сидят они в темных коридорах и прячутся за дверьми.
Тут она здорово перетрусила: не решилась одна идти наверх, чтобы отнести в постель горячую грелку, и в ответ на укоры родителей ударилась в слезы. Исполненный жалости, я предложил проводить ее, и мы вместе поднялись по лестнице.
Отвращение и тупая ненависть, которую питают горожане к деревенским, еще сильнее выросшая в голодные времена на северо-западе страны, не помешала мне разглядеть в членах этого семейства много человеческого. Я, правда, не имею в виду того учителя, который отверг предложение завязать контакты со школой в столице, потому что там «люди друг у друга на головах сидят». По утрам, за завтраком, он жаловался на ревматические боли в колене и на погоду. Он также доверительно сообщил мне, что доктор запрещает ему купаться в холодной воде даже летом, потому что у него тут же немеют пальцы. Кроме того, он ел хлеб ножом и вилкой — вещь, совершенно неуместная в обществе, в котором остальные пользуются для этого руками, — причем отрезал ужасно мелкие кусочки и так изысканно сметал крошки, что у меня начинало зудеть все тело.
Старик, неизменно сидевший у печки, не снимая кепки, всякий день встречал меня приветствием, а потом спрашивал про погоду. При молитве он держал кепку у лица, и я решил, что в таких вещах каждый волен поступать, как знает: к конце концов, это запах его собственных волос. Честной, стало быть, народ. А главное, еда превосходная и в изобилии.
Я уже неоднократно изъявлял готовность осмотреть при дневном свете большую комнату, в которой не жили из-за холода, и вот однажды в полдень, когда я вернулся домой пораньше, хозяйка провела меня туда.
— Что скажете? — с гордостью спросила она, показывая просторное помещение: камин, окна в трех стенах, в углу великолепный старинный буфет, а также всяческие семейные древности: сундук с железными завитушками, громадная библия, старинные покрывала, оловянные тарелки и настенные блюда.
Ясное зимнее солнце с благодатной силой заливало комнату. Я подошел к каминной полке и взял курьезные старинные ножницы, к одному из лезвий которого был приделан бачок. «Это чтобы фитили отрезать», — объяснила мне хозяйка.
И тут мое внимание привлекла маленькая оловянная кружка. Крышка ее была в виде башенки, с многочисленными изящными отверстиями, как у скрипки. Это была старинная перечница. Я хотел поднять крышку, но выяснилось, что перечница развинчивается на две половинки. В нижней лежала полоска бумаги. Я выудил ее двумя пальцами — узенькую полоску, разделенную перфорацией на шесть частей. Развернув ее, я увидел грубые фигурки, окружавшие надпись на желтоватом фоне: три порции хлеба. Хозяйка моя была удивлена и тронута. Каким это помечено числом? 21 января 1945 года, дата истечения срока действия. Я держал карточки на ладони, разглаживал полоску и считал. Внезапно меня охватило сильнейшее желание очутиться дома, в городе, у родителей.
— Нет, сударыня, — сказал я, — нет, они больше не действительны.
Большего я сказать не мог, задумчиво разглядывая шесть карточек, фигурки, надпись и дату.
Три хлеба.
26 апреля 1946 г.
Мясник Кролюс покупает старинную скрипку
Однажды в четверг, в полдень, когда в мясной лавке уже несколько часов царило затишье, в дверь вошел маленький человечек, которого Кролюс никогда раньше не видел: лет сорока, темноволосый, с худым, лихорадочным лицом. На нем был обычный костюм — правда, довольно засаленный и обтрепанный.
Человек указал на колбасу в витрине и вопросительно взмахнул рукой. Кролюс решил, что это какой-то ненормальный, глухонемой или же иностранец, и потому сообщил цену громко и медленно, как можно отчетливей шевеля губами. После этого человек показал, какой длины кусок ему нужен.
— Колбаса, хорошо, — со странным акцентом проговорил он. Точно, иностранец, — окончательно уверился Кролюс.
Достав потрепанный кошелек, набитый грязными бумажками, человек принялся неуклюже копаться в нем, выуживая и пристально разглядывая монеты, словно дело это было для него непривычным, после чего сунул в карман завернутую колбасу и, не сказав ни слова, покинул лавку. Кролюс быстро забыл о нем.
Через несколько дней Кролюс опять увидел его. В этот раз человечек долго разглядывал витрину, прежде чем войти в лавку. Под мышкой он держал длинный, завернутый в газету предмет, — Кролюс не сумел определить, что это такое.
Человечек указал на мясо очень дорогого сорта. Кролюс несколько раз пробурчал цену и даже показал на пальцах, во избежание недоразумения, но человечек настаивал на своем выборе, и Кролюсу ничего не оставалось, кроме как отрезать и взвесить. Вышло больше чем на четыре гульдена. Опять началось копание в старом кошельке; Кролюс в это время смотрел в мраморный столик кассы и неслышно вздыхал. Раскопки не дали желаемого результата.
— Нет деньги, — в конце концов сказал человечек, держа на ладони жалкую кучку монет. Кролюс прикрыл глаза.
— Я же говорил, сколько это стоит, — пробормотал он и потянулся забрать мясо.