И официант проходит через зал, останавливается в нескольких метрах от моего столика, просовывает неподвижную свиную голову в окошко кухни и кричит с набившим оскомину резким выговором (скорее всего, неслышно для человека, сидящего вдалеке, но я‑то все слышу):
— Un bifteck frites — Un![32]
Часто выходит не так, как думаешь. Я иду в гости к тете Стине, она уже на закате своих дней, соображает все хуже и почти никого не узнает. Открывая дверь, она спрашивает:
— Вы кто? Вы зачем пришли?
— Я твой племянник, милая тетя, — отвечаю я. — Твой племянник Герард. Я пришел проведать тебя, посмотреть как твои дела.
— О, это очень мило. Заходи.
И уже в доме тетя спрашивает:
— Что тебе предложить? Чашечку кофе?
— Тетя, от чашки хорошего кофе я еще никогда не отказывался.
Тетя идет на кухню и остается там невероятно долго, но по неясным звукам я определяю, что она все еще возится на кухне, а не прилегла на столе и не упала в обморок. Проходит пятнадцать минут, двадцать, полчаса. Минут через сорок тетя возвращается, но не с подносом, на котором стоят чашки, а с большой сковородой, в которой дымится только что поджаренная картошка.
Ты можешь попросить, что угодно, но не факт, что ты это получишь. Я опять ужинаю в ресторане, на этот раз не в том жутковатом и пустом, о котором только что рассказывал, а в более светском, с многочисленными настольными лампами: уже несколько недель я влюблен в молодого официанта, о котором не знаю ничего, кроме того, что его зовут Арман — от одного его имени у меня кружится голова, и я промолчу про манящее тело и неописуемо милую попку, которой он — озорной олень — повиливает, бегая между столиками. Я не решаюсь — как никогда не решался и не решусь — заговорить с ним, начав с чего-нибудь вроде: «Твои родители еще живы?» или «А что ты делаешь в свободное время?» или, еще лучше: «А ты не хочешь сняться в кино? Знаешь, у меня большая киностудия, и мы снимаем прекрасные фильмы о любви». Нет, я молчу, но все же, подбодрившись вином, набираюсь непонятной смелости, вынимаю визитную карточку и — написав на ней на своем лучшем школьном французском: «Будь навеки моим рабом, чтобы я навсегда стал твоим пленником» — сую ему в руку. Арман краснеет, спотыкаясь, уходит и долгое время не показывается. Из кухни выходят разные люди и, стоя за колонной, рассматривают меня, и я слышу, как они негромко, но очень возбужденно переговариваются. Надо бы сматываться отсюда, но я еще не заплатил по счету и, мне кажется, это не шуточки, если меня схватят и строго накажут не только за приставания к приличным молодым людям, а еще и за то, что я не оплатил дорогой ужин. (Ведь разве эти люди смогут когда-нибудь понять, что человек может быть очень плохим и грешным, но писать прекрасные книги, которые до слез трогают коронованных особ?)
Но вот Арман возвращается и пытается сделать вид, что ничего не произошло.
Я прошу счет, даю на чай чуть ли не больше принятого, запинаясь, прощаюсь и плетусь прочь.
Потом я еще часто буду встречать его на улице, и он, проходя мимо, будет очень вежливо со мной здороваться, улыбаясь добродушно, но с беспощадной насмешкой. А еще позже, месяцы спустя, я обходными путями узнаю, что произошло в тот вечер в ресторанной канцелярии Армана.
Хозяин ресторана — попеременно поглядывая то издали на меня, то вблизи на мою визитную карточку — успокоил моего испуганного, моего запутавшегося, моего милейшего Армана:
— Нет, лучше вообще не реагировать. Он и мухи не обидит. Он из этих, из поэтов.
Метеорология
— В Веске сегодня ночью подморозило, — сообщает крупная седая женщина в поношенном сером пальто.
— Да ну? — отвечает мясник, нарезая колбасу. — Что-то рановато! Вот это новость.
— Ничего удивительного, — говорит другая женщина, поменьше и в очках, поднимая воротник вязаной крючком кофты и закутывая в него птичью шею.
— Да уж, — говорит седая, — у них там стоят такие большие баки, ну знаете?..
— Баки?.. — переспрашивает мясник.
— Чтобы коров поить, — объясняет крупная женщина. — Снаружи стоят. И уж туда столько воды можно налить, в эти баки. Там их несколько штук.
— Это где? — недоверчиво спрашивает маленькая в очках.
— В Веске, — уверенно отвечает крупная. — Мне случайно сегодня с утра нужно было к племяннику. А вообще-то я там нечасто бываю. В общем-то, почти никогда.
— Вот и у меня так, — вдруг признается третья женщина с черными, как смоль, волосами и в уродливой цветастой спортивной одежде, — иногда бываешь где-то чуть ли не каждый день, а потом вдруг раз — и долго туда не заходишь.
— Ничего удивительного, — говорит женщина в очках. — Ведь чувствуется, что холодает. Холодает ведь? С каждым днем.
— Скоро опять зима, — утверждает мясник.
— Так вот они стоят полные воды, эти баки, — продолжает крупная седая женщина. — Можно просто сунуть туда руку.
— Ничего удивительного, — говорит женщина в очках.
— И сегодня с утра вода замерзла, — заканчивает свой рассказ крупная женщина. — Там был толстый слой льда.
— Это северный ветер, — объясняет мясник. — Если ветер с севера — прячься.
— Так и есть, — говорит крупная седая женщина, — там был просто лед, в этих баках! В толщину ладони.
— Значит, пришло время поесть чего-нибудь вкусненького, — объявляет живчик средних лет в толстой шерстяной клетчатой рубашке, который, судя по одышке, слишком часто и помногу употребляет дешевое белое вино.
— Ну, это никогда не помешает, — весело подхватывает мясник.
— Пока есть что перекусить, все в порядке, — кудахчет клетчатый бурдюк, разразившись горловым смехом.
— В доме моего племянника на дверь черного хода натянут кусок брезента, — сообщает крупная седая женщина. — Так и висит всю зиму. Потому что как раз оттуда идет холод.
— Ничего удивительного, — качает головой женщина в очках.
— Если только есть чем согреться, вот и все, — утверждает жирный бурдюк. — Не только в кровати, — продолжает он, похихикивая, — но и когда встаешь. Если в доме холодно, то я лучше весь день в кровати пролежу. Прав я или нет?
Вокруг меня все громко хохочут.
— Я глазам своим не поверила, — для полноты картины сообщает крупная седая женщина. — Слой льда, понимаете. Во-от такой толщины. А я думаю: что это? Лед!
— Ничего удивительного, — не уступает женщина в очках. — Ведь чувствуется, что холодает. Чувствуется, с каждым днем.
Милость
— Все предрешено, — говорит мсье Экклезиаст по прозванию Деревянный Король. — Просто мы не знаем, как все сложится.
Мне кажется, что это человек, довольный жизнью и не способный на ненависть ни к одной божьей твари: он до сих пор выгуливает свою хромую семнадцатилетнюю овчарку, а его двадцатипятилетняя лошадь — припадающая на одну ногу и способная проработать, может быть, всего час подряд — целыми днями пощипывает траву или дремлет в благодатной тени двух высоких вишен.
— Они мои друзья, — объясняет Деревянный Король, немного стесняясь, — выпьете со мной un verre[33]?
И мы проходим в темную кухню с высокими потолками, где постоянно включена большая плита: на едва теплой конфорке — чтобы весь день сохранялась нужная температура — стоит большой кувшин с вином.
— Это вы сами вино делали? — спрашиваю я, допив первый бокал и одобрительно улыбнувшись.
— Сам, своими руками, — гордо отвечает он. — От года, конечно, зависит, когда лучше, когда хуже, но плохим оно у меня не бывает.
— А вы добавляете в cuve[34] сахар? — с видом знатока спрашиваю я. — Или виноград сам по себе достаточно сладкий?
— Ни грамма сахара не добавляю, — объявляет Деревянный Король, — в моем вине нет ни грамма сахара!
— Ну иногда и про такое слышишь, — глупо добавляю я.
— Это зависит от сорта винограда, — раздается в ответ, — он должен созреть, и созреть полностью, тогда все в порядке. И все же, — продолжает он довольно и с удивлением, — это вино не тяжелое! Оно не тяжелое. Точно не тяжелое. В общем, нет, оно не слишком тяжелое.
— И все равно у него чудесный вкус, — говорю я.
— Иным и не угодишь, — отзывается Деревянный Король с осуждением, — иным подавай дорогущее вино из какого-нибудь знаменитого виноградника. Я не говорю, что дорогие вина плохие, но к чему все это? Кстати, — разъясняет он, — бывает вино, после которого еще можно работать, а бывает вино, после которого работать уже не получается. Потому что оно слишком тяжелое. Иногда вино бывает слишком тяжелое. Но это вино не тяжелое. После него можно работать. Даже на вкус оно не тяжелое. И не слишком легкое — совсем нет, — но и не тяжелое. Его можно пить весь день. Его можно выпить столько, сколько захочется.
— Жизнь хороша, — беззаботно говорю я.
— Это все милостью Божьей, — удивляет меня своим ответом Деревянный Король. — Но кто поймет? Как человек может все постигнуть? Это ведь невозможно.
— Невозможно, — смущенно отвечаю я, и мне наливают третий бокал.
— Есть много напитков, которые вообще-то лучше не пить, — утверждает Деревянный Король. — То есть не пить много. Есть люди, которые пьют слишком много. И слишком крепкие напитки. Это плохо. Рюмка коньяка или пастиса, eau de vie[35] на донышке при случае — почему нет? В этом ничего плохого нет. Но не слишком много, это ни к чему.
— А вы никогда не выпиваете слишком много? — спрашиваю я, тут же сожалея о собственной смелости.
— Что такое «много»? — начинает Деревянный Король. — Да, раньше, да.
Он качает головой: его страшное, обветренное, сизое лицо внушало мне ужас, когда я только поселился в деревне.
— Раньше да…
Мы немного помолчали.
— Семь лет я боролся с дьяволом, — добавляет он вдруг таким тоном, будто мы разговариваем о погоде.