Я чувствую себя неловко и, пытаясь это скрыть, решительно осушаю третий бокал.
— И кто победил в этой борьбе? — я стараюсь, чтобы вопрос прозвучал безразлично.
— Я. Я победил, — объявляет Деревянный Король, тоже прикладываясь к вину. — Но в одиночку такую битву выиграть невозможно. Мне Господь помог. Потому я и победил.
— А что он, дьявол, делал? Чего хотел? — спрашиваю я, под влиянием вина становясь все более дерзким.
— Это было странное время, очень странное, — утверждает Деревянный Король. — Чего он хотел?.. Дьявол добивался, чтобы я пил, когда хочется…
— А что в этом плохого?
— Но он еще хотел, чтобы я пил, когда мне этого не хочется, — заканчивает Деревянный Король. — И это было нехорошо. Это было совсем нехорошо. Странное время. Это уж точно.
— А теперь от дьявола ничего не зависит?
— Сатана силен, — говорит Деревянный Король. — Сильнее, чем многие думают. Но против милости Божьей он бессилен. Потому я и победил.
Мы опять несколько минут помолчали.
— Это было странное время, — повторяет Деревянный Король. — Но все позади. И теперь я пью только, когда мне хочется. А если не хочется, никогда не пью.
— Всем бы так, — нервно отвечаю я, потому что этот рассказ тронул меня больше, чем я осмеливаюсь признаться.
Мне пора идти, но приходится ненадолго задержаться:
— Нет, давайте еще по бокалу, на дорожку.
«На дорожку» мы выпиваем больше, чем по бокалу, и я, пошатываясь, выхожу на белый свет.
— Все предрешено, — поневоле смирившись с моим уходом, мсье Экклезиаст по прозванию Деревянный Король провожает меня к двери и пожимает руку. — Все предрешено. Просто мы не знаем, как все сложится.
Предательство
Знакомый автору сих строк пятидесятилетний индивидуум Ян Л., в настоящий момент проживающий в Ле Г. (дом Реве в Дроме), дезертировал из нидерландской армии в 1946 году.
— Как можно до такого опуститься, — бесстрастно произношу я, после того, как мы познакомились и я выслушал рассказ о его жизни.
— Я не хотел ехать в Индию, — отвечает Ян Л., прикладываясь к вину, и капельки брызгают с его потрескавшихся селедочных губ.
— Ты кому-нибудь другому расскажи, — отвечаю я. — Это просто трусость. Ты хуже пидора. Ты замарал королевский герб. Ты обесчестил знамя Родины. Тебе повезло, что прошло столько времени. Человек обновляется. Надежда есть.
— Да не бздел я, — утверждает добродушный, меньше всего думающий про обновление наркоман, сидящий напротив. — Мне просто было наплевать на эту войну с Индией. Я не хотел воевать за империализм.
— За что?.. — спрашиваю я.
— За им-пе-ри-а-лизм! — рычит в ответ Ян Л.
— А, империализм, ну да, — задумчиво повторяю я. — Не дашь мне его адрес и номер телефона?
— Я бы повоевал, дело не в том, — отступает Ян Л. — просто не хотел воевать против Индии. Я воевал бы против Франко.
— Ну не пизди, — говорю я. — Нидерланды ведь никогда не планировали войну с Франко и не проводили против него политических акций.
Меланхолия — росток которой я, наконец, посадил — появляется на красном, но безобидном лице моего визави. Ненадолго воцаряется молчание. Ян Л. слегка покачивает головой, и его мальчишеский, крикливый рот расплывается в подобии улыбки:
— Знаешь, пару лет назад… когда это было? Три или четыре… Да, четыре года назад. Я все-таки поехал в Индию.
— Лучше поздно, чем никогда.
— Дело вот в чем: это была групповая поездка, а кто-то отказался от места, потому что не мог поехать. И продал мне свой билет, недорого. Так что я отправился в Индию на самолете. Я, значит, прилетаю. Красивая страна! Представляешь?
— А то нет!
— И ужасно милые люди. Ты не представляешь, насколько милые, особенно, когда узнают, что ты из Нидерландов. Невероятно. И, в сущности, непонятно почему.
— Люди радуются, когда видят нас снова, — объясняю я. — Они жалеют о том, что мы когда-то их покинули. При нас им жилось лучше. Там были порядок, безопасность, справедливость. Вооруженных бандитов тогда просто расстреливали. А сейчас поди попробуй.
— Ну не знаю, — фыркает в ответ Ян Л.
— А я знаю, — строго заявляю я. — Люди были счастливы. У них не было этих гипертрофированных желаний, возникающих после знакомства с западом. Они ели все подряд. Рис с рыбой, что-нибудь такое. Со старой газеты. Очень легко себе представить. За семь с половиной центов в день люди могли прожить, ни в чем себе не отказывая. Я повторяю: ни в чем.
— Ну, в общем, мы приземляемся в аэропорту, — продолжает Ян Л. — Я отправляюсь в город, и что же дальше? С ума сойти, я покупаю газету.
— И как ты собирался ее прочесть?
— Я имею в виду нидерландскую газету.
— Это другое дело.
— Купил, значит, газету и болтаю с продавщицей. Там никто никуда не спешит. Они любят поговорить. И та женщина спрашивает: «Вы здесь, конечно, в первый раз?» С ума сойти, а, простая продавщица, но все видит или чувствует…
— Это гуна-гуна[36].
— Ну вот, и я начинаю объяснять. Говорю: «Это вполне мог быть и второй раз». И рассказываю. Говорю: «Вообще-то я должен был приехать солдатом в 1946-ом. С нидерландской армией. Но мне не хотелось. Я не хотел воевать против Индонезии. И потому не поехал. Я убежал. Дезертировал из нидерландской армии». Ну как иначе объяснить все простой продавщице?
— Ты все объяснил правильно.
— Да, но ты знаешь, что она ответила? Ни за что не угадаешь. Знаешь, что она ответила?
— Нет. Расскажи же, что сказала тебе та милая маленькая смуглая продавщица.
— Ты не поверишь, — бормочет Ян Л., на лице которого появляется удивление, видимо, так же, как и в тот раз. — Она ответила: «Это было очень некрасиво с вашей стороны».
Благословение
Выгуливая ежедневно пса по кличке Луп, я прохожу мимо храма и девичьего интерната Сестер Святого Сердца и встречаю нашего заклинателя дождя Пьера Бэла, который все еще носит настоящую сутану.
Наша немногочисленная паства далеко не богата и, работая священником, миллионером тут не станешь, но Отец Бел выжимает из своего благородного призвания все, что может. Его проповеди длятся по меньшей мере сорок минут, и проповедует он по старинке, то есть против всего: против возрастающей жестокости и распущенности молодежи, против абортов, против эвтаназии, против дилетантского использования запрещенных пестицидов и охоты на редких певчих птиц, против неуважения к властям, против эгоизма, жестокости и корыстолюбия современного обывателя и против легкомысленной писанины и, прежде всего, против безнравственных картинок в иллюстрированных еженедельниках. Как проповедует Отец Бэл: «Моя цель не в том, чтобы просто наложить решительный запрет на эти еженедельники. В таких журналах бывают очень интересные и поучительные статьи, которые приносят пользу. Но мы не должны позволять этой красоте усыплять нашу бдительность и глупо верить всему, что стоит на разукрашенных страницах: нет, мы должны всегда судить на основе собственных, данных нам Богом, христианских представлений о норме».
— У вас такая красивая собака, — говорит Отец Бэл, здороваясь со мной за руку и, слегка наклонившись, обращается к Псу Лупу: — Дай-ка лапу.
Пес Луп, расшалившись, подпрыгивает и лижет человека Божьего прямо в лицо.
— Это не лапа, а мой нос, — без капли раздражения в голосе констатирует Отец Бэл, вытираясь.
— Он маленький. Ему все время хочется играть, — объясняю я.
— Сколько ему?
— Точно не знаю, Святой отец. Месяцев восемь, наверное. Мне его отдал один знакомый. Его, наверное, высадили по дороге какие-нибудь туристы. Такое сейчас часто случается.
— Люди иногда бывают очень злыми, — утверждает Отец Бэл.
— А вы не благословляете животных? — спрашиваю я. — Я уверен, что после этого он утихомирится.
— Животных? — переспрашивает Отец Бэл. — Нет, никогда о таком даже не слышал.
— Но кое-где животных благословляют, — настаиваю я. — Например, в Италии, я точно знаю. Там можно и машину благословить, и такое бывает.
— Да, машины благословляют, — соглашается Отец Бэл. — Хотя я таким никогда не занимался. Но еще совсем недавно мы здесь каждый год благословляли соль. Только вот зачем?.. Хоть убейте, не помню. Но теперь уже не благословляем. Но благословить машину, это бывает.
— И помогает? — спрашиваю я. — Это наверняка хорошо для мотора. Только подумать, что все эти поршни и оси прокручиваются по мильону раз и не ломаются…
— Людей уже трудно удивить, — рассуждает Отец Бэл. — Все само собой: благополучие, техника… И разве кто-то задумывается, откуда все это берется? Но машины иногда еще благословляют.
— Это ведь и не помешает, — поддакиваю я. — Может, благодаря этому ездить станут медленнее.
— Или быстрее, — говорит Отец Бэл голосом человека, который не теряет чувства реальности.
Из ворот монашеского интерната выбегает горбатенькая девочка и начинает резвиться с Псом Лупом.
— Осторожно, Берта, — говорит Отец Бэл. — А то он сейчас сорвет с тебя одежды.
— У–у–у-у! — визжит от восторга девочка, одетая в опрятные лохмотья.
Пес Луп уже пристраивается к ней для свершения любовного ритуала, и я быстро натягиваю поводок, чтобы собака не начала безнравственный танец с неприглядным детским телом.
— Хочешь грушу? — спрашивает Отец Бэл.
Окольным путем он вытаскивает из-под сутаны большую спелую грушу, отдает ее, и девочка с визгом убегает.
— Каждое утро я прохожу через сад, — объясняет Отец Бэл. — И там всегда фрукты лежат на земле. Зачастую очень хорошие груши. С ними ничего не случилось. Но если груши или яблоки лежат на земле, они быстро портятся. А вы хотите грушу?
И он опять пускается в долгий путь под сутаной, после чего протягивает мне огромную, согретую телом грушу-конферанс.
— Меня иногда все же мучает вопрос, — продолжаю я, переработав массу теплого сока и нежной как масло мякоти, — меня иногда все же мучает вопрос, какова судьба такого милого животного.