Чтобы получить какое-то представление о возможностях пистолета, мы, согласно условленным правилам, начали стрелять друг в друга; разойдясь по противоположным сторонам комнаты, мы стали целиться друг в друга под балдахином: таким образом было исключено, что мы можем задеть лицо. Мы использовали дротики. Маартену по жребию выпало стрелять первым.
Он попал мне в грудь, посередине. Дротик, не повредив одежду, оставил на коже маленькое, идеально круглое пятнышко. Оно лишь чуть-чуть кровоточило и почти не болело. Я пришел в ярость, но не показал виду.
Сам я целился очень долго, но знал, что выстрел будет неудачным. Я попал Маартену в грудь, справа, но даже не задел кожу. Когда я подошел к нему, чтобы взглянуть на результат, оказалось, что заряд попал в пачку бумаг в его внутреннем кармане. Правда, он пробил почти все листки. Мной овладело желание отнять у Маартена эти бумажки, чтобы он умолял их вернуть: мне казалось, что они содержат некие тайны. Однако делать этого я не стал.
Вечером, после ужина, когда стемнело, мы отправились в путь. Мне был доверен пистолет, и я нес его, прижимая к голому телу.
Перед нами простирался опустевший парк, не огороженный решеткой. Поскольку разбит он был лишь несколько лет назад, там еще ничего не подросло: мы могли смотреть поверх кустов и низких деревьев. Моросило.
Мы сошли со шлаковой дорожки и побрели по травянистой обочине, так что шаги были почти не слышны.
Вскоре мы добрались до места, где на берегу жались друг к другу десятки уток. Я взвел курок и прицелился в стаю. Несколько уток встрепенулись от выстрела и бросились к воде, но больше ничего не произошло. Я зарядил пистолет вторым дротиком и передал его Маартену. От его выстрела вся стая с кряканьем взмыла в небо. Мы стали высматривать дальше, но нигде не было больше ни единой утки. Потом мы немного послонялись, чтобы посмотреть, нет ли в парке еще чего-нибудь интересного, но ничего не нашли.
— Через слой перьев не прострелишь, — сказал я. Затею я объявил делом безусловно увлекательным, но бесполезным. Маартен убежденно оспаривал мои аргументы. Он уверял меня, что я промазал, но его выстрел задел в грудь одну из уток, отчего кругом должны были разлететься мелкие перья.
— Ты же видел? — спросил он. — Что перьев этих полно вокруг летало?
— Не особо заметил, — ответил я туманно; я знал, что такого быть не могло.
Он прибавил, что раненная птица не сможет летать, она медленно спустится на землю, чтобы истечь кровью. На следующий день мы, полагал он, точно ее найдем. Мы молча пошли назад.
Мы отправились к нему домой. Родителей дома не было. Он не стал включать свет в своей комнатке, а зажег свечу. Затем снял с потолка патрон и прикрепил к проводке какую-то штуку, испускавшую потрескивающие голубые искры. Это устройство он извлек из ящика. Как только все заработало, Маартен задул свечу, и мы стали молча наблюдать.
Это были два собранных из конструктора рычага, к каждому концу которых были присоединены угольные электроды от старой батареи; электроды были тесно придвинуты друг к другу; между ними висело голубое трескучее пламя. Все это было смонтировано на дощечке, которую Маартен поставил на пол. Он пригласил меня присесть рядом с ним на край кровати и посмотреть. Полотенца балдахина мы сдвинули в сторону.
— И ток-то не сильный, — сказал он. — Я туда поставил сопротивление. Можешь спокойно потрогать контакты, тебя не ударит. — Он уговаривал меня прикоснуться к ним, но я не решился. Чтобы отвлечь его внимание, я спросил, выключается ли аппарат сам по себе; на это он мне не дал ответа. Я почуял запах искр и уставился в темноту. Лицо Маартена было едва различимо в голубоватой тьме.
Чуть позже вернулись его родители. Маартен быстро спрятал прибор, но свечу зажигать не стал. Прислушавшись, он попросил меня сидеть тихотихо. Мы едва дышали. Его мать заглянула к нам, попробовала включить свет и что-то пробормотала; она так и осталась стоять в дверях. Я сжимал руками промежность и вслушивался в зазвеневшую тишину. Сердце мое колотилось, поскольку я полагал, что, когда нас обнаружат, последует что-то ужасное.
Она ушла, но Маартен по-прежнему не зажигал света. Мы так и сидели в темноте.
— Говорить будем очень-очень тихо, — сказал он. Я раскрыл рот, но промолчал. Расширенными глазами таращась в темноту, я тискал свою штуковину, чтобы определить, когда станет больно. Я решил, что мне пора удирать.
— Мне нужно домой, — торопливо сказал я, — а то взбучку зададут.
Маартен выпустил меня через окно. Я побежал домой и забрался на чердак. Хотя электрический свет был в порядке, я зажег свечу, которую хранил в рундуке. После этого я распахнул оконце, достал из-под черепицы картонную коробочку и вынул из нее листок бумаги. Окошко я оставил открытым, чтобы слушать как стучит где-то калитка (потому что поднялся ветер).
«Я — в Очарованном Замке, — написал я карандашом на обратной стороне листка, — но это дом-корабль Смерти. Я знаю: он будет поглощен бездной».
Внутрь пробрался сквозняк, от которого затрепетало пламя свечи, так что тень от моей головы заметалась по белой стене. Она походила на большую черную птицу без крыльев, но по воле таинственной силы все же могла летать и поджидала меня, чтобы причинить зло.
Складывая бумагу, я задумался, где бы мне ее лучше всего припрятать. Запихивать туда же, где лежала свернутая этикетка, показалось мне рискованным, поскольку мой брат мог обнаружить дыру. Место под черепицей выглядело столь же малонадежным: соседские мальчишки могут заметить из своих садов, как я прячу коробочку, и выдать это место моему брату. Я решил, что нужно сложить ее в крошечный квадратик и носить в кармане штанов. Тринадцать центов я оставил в коробочке, которую вернул на место. Пока не пришло время идти в постель, я сидел при свече.
На следующее утро, к полудню, явился Маартен и позвал меня искать подбитую им утку. Мы немедленно отправились в путь. На случай, если мы заметим в воде рыбок, я прихватил сетку и банку из-под варенья. Погода была пасмурная, как за день до того: казалось, что уже с утра начинает смеркаться.
Мы тщательно обшарили территорию, на которой побывали накануне вечером, но ничего не нашли. Другого я и не ожидал и только машинально поглядывал вокруг. Серое небо придавало воде канала матовый, неясный цвет; я не исключал возможности, что на дне, покрытом водорослями, живут водяные чудища (как я уже давно заподозрил), которые могут подняться наверх, чтобы схватить нас за наши штуковины и затащить в глубину. Поэтому я время от времени посматривал на водную гладь.
Когда нам пришлось прекратить поиски, Маартен объявил, что мы опоздали и птицу уже унес кто-то другой. Я не стал спорить. Мы пошли дальше, добрались до узкого неглубокого рва и начали ловить сачком рыбу. Смотреть там было особенно не на что. Правда, я поймал продолговатую, похожую на жука тварь с маленькими клешнями. Длиной она была в половину указательного пальца. Я не осмелился притронуться к ней и поднял ее при помощи двух палочек; после этого я забросил ее как можно дальше от воды, в траву. Однако на этом я не успокоился, так что отыскал тварь и каблуком втоптал ее в землю.
— Это подлая тварь, я читал, — сказал я Маартену. — Ее нужно было убить.
На самом деле я хотел предотвратить возвращение жука в воду, потому что тогда он уж точно сообщил бы обо мне водяным чудищам.
Вскоре мы пришли к обмелевшему месту, где кто-то пытался построить дамбу: повсюду в воде валялись связки веток и камни, вода была неглубока. Там я обнаружил большую граммофонную трубу в форме чашечки цветка, большей частью скрытую водой. Мы ее вытащили. В самом широком месте она была диаметром в добрых три четверти метра. Снаружи — выкрашена зеленой краской, изнутри — нежно-розовой. Краска там и сям облупилась.
— Это моя, — сказал я, — потому что я ее нашел. Если, например, ты что-то найдешь и первый на это покажешь, тогда это твое.
Я начисто ополоснул трубу, вытряхнул из нее воду и потрубил. Потом начал дурачиться.
— Послушайте, люди, — закричал я, — сейчас перед вами выступает великий слон Джамбо. Привет, придурки! — Тем временем мы отправились дальше. Трубу я положил раструбом назад себе на плечо так, что время от времени мог дуть в нее. «У кого есть такая труба, тот очень могущественный», — думал я.
— Маартен, — сказал я, — послушай. Мы как-то уже говорили про клуб, но теперь точно нужно, чтобы он был. Мы совсем не должны ждать, — ты же отлично знаешь, что они повсюду создают враждебные клубы. — Он не отозвался на мои слова, и я продолжал: — Если мы организуем клуб сегодня, у нас уже сразу есть труба. А клуб с трубой — это очень хорошо, сам знаешь. Мы можем в нее трубить, когда начинается собрание. Ясное дело, лучше всего, когда это делает председатель. Тогда видно, что это хороший клуб.
Маартен слушал меня вполуха. Моим сачком он выудил несколько рыбок из рва и пустил их в банку.
— Если у нас есть клуб, мы можем и рыбу удить, и вместе сделать пруд, — сказал я, уже наполовину упав духом.
В этот момент нам встретился незнакомый мальчик в синем комбинезоне. Он был на целую голову выше меня, с бледным, костистым лицом и очень светлыми волосами. Недобро ухмыляясь, он подошел ко мне, остановился, оглядел трубу и постучал по ней указательным пальцем. Меня пробрала дрожь.
У него были маленькие, глубоко посаженные глаза. На верхней губе я заметил болячки, словно у него было какое-то воспаление кожи. Он ухмыльнулся, опять постучал по трубе, на этот раз чуть сильнее, и, не обращая внимания на Маартена, спросил, где я ее взял. Я судорожно вцепился в инструмент и сразу не смог придумать, что ответить.
— Мы ее достали из канавы, — сказал я. — Она там давно лежала, потому что ее выбросили: она ничейная. — Я хотел говорить дальше, но не знал что. Я смотрел на Маартена, но он молчал.
— Ну, если хочешь знать, то она моя, — сказал мальчик. — Не ваше дело, что я тут когда-то оставил. Слышь, малявка? Быстро давай ее сюда.