- Да уж, ты у нас петух старательный. На всю деревню один такой.
- Кузен, вы мне льстите, - смутился петух бабушки Агафьи, - а я, как вы знаете, лести не люблю. Зашел же я к вам на минутку, вот товарищу Вертихвосту письмо принес.
Из конуры длинный узколобый выдвинулся Вертихвост и протянул петуху бабушки Агафьи письмо:
- Вот передай, любезный. Я написал тут.
Петух бабушки Агафьи взял письмо и, раскланявшись, отправился домой. Неподалеку от колодца ему повстречался Мекеша. Он был угрюмый. Его вызывал к себе председатель колхоза и объявил, что поставит вопрос о нем на общем собрании колхозников: за весну и лето Мекеша ни разу не вышел на работу в артель, все шабашил по селам, печи ложил.
Петух бабушки Агафьи и Мекеша посмотрели друг на друга и прошли мимо, и Мекеша даже не подумал, что у петуха под крылышком лежит письмо от одного его завтрашнего врага к другому, что сегодня в полночь кончается его спокойная жизнь. Да и петух бабушки Агафьи не поверил бы, если бы ему сказали, что скоро он будет ходить с письмами к Вертихвосту уже не во двор к нему, а в Гореловскую рощу.
Федотка с нетерпением поджидал петуха в своей конуре. Вертихвост строго настрого запретил ему вылезать из нее до первых звезд на небе, иначе, предупредил он. Заповеди Вселесного Совета не будут иметь волшебной силы. И Федотка строго соблюдал предписанное, он даже лапу не протянул наружу, чтобы принять принесенное петухом письмо, попросил:
- Подай мне его, Петр, прямо в конуру.
Писал Вертихвост Федотке:
Рад, что ты строго выполняешь наказ мой. Что ж, дождись, как сядет солнышко и загорится первая звезда, и вылезай. И можешь с этой минуты считать себя взрослым. С чем и поздравляю тебя.
Да, ты тут газетку прислал. Не верь ты, Федотка, газетам: видел я волка и за грудки его тряс. А что они там пишут, так эго для спокойствия населения. Напиши они: «Волки в нашем краю появились», - и паника начаться может. А это - нет, дескать, волков, давно последнего убили, и все тихо и мирно. Политика это, понял?
Прижимаю тебя к груди и целую крепко.
Пока читал Федотка письмо Вертихвоста, петух бабушки Агафьи стоял у конуры, ждал, когда прочтет он, а как только прочел Федотка, поинтересовался:
- Дозвольте узнать: все ли я сделал так, как вы изволили просить, и могу ли я быть свободным?
- Будь, - мотнул Федотка ушами.
- Благодарю вас, вы очень любезны, - откланялся петух бабушки Агафьи и, выйдя ко двору, кликнул петуха бабушки Степаниды: - Пойдемте, соседушка, прогуляемся по улице. Один большой досуг на двоих разделим.
Петух бабушки Степаниды был обыкновенным деревенским петухом, он не знал, что такое досуг, но делиться ему с петухом бабушки Агафьи ничем не хотелось, и он гордо сказал ему:
- А зачем мне досуг с тобой делить? Пусть он мне одному принадлежать будет.
- Невежа, - сказал петух бабушки Агафьи.
И петухи подрались. И пока тузили они друг друга, воробей Чиврик летал над ними и слушал: может, выкрикнут сгоряча что интересное, потаенное петухи, и тайну эту потом продать кому-нибудь можно будет. Или с болтуна-петуха за молчание потребовать вознаграждение приличное. В драке иногда ух! какие новости друг про друга выбалтывают, умей только воспользоваться. А Чиврик сплетнями пользоваться умел.
РОКОВАЯ ВСТРЕЧА
С первой загоревшейся в небе звездой Федотка вылез из конуры, прошел из двора в двор по всей Марьевке и сообщил всем собакам и старым и молодым, что не щенок он больше, а кобель настоящий, что приобщен он отныне к вселесной мудрости и потому его можно считать мудрым. Когда возвращался в полночь к себе домой, повстречался с Мекешей.
Это была роковая для обоих встреча.
Мекеша шел от самогонщицы тетки Лукерьи и потому был пьян, и отныне мудрый Федотка не мог пройти мимо столь явного безобразия, чтобы мудро не подчеркнуть, что трезвым быть лучше, чем пьяным. Он, морщась, принюхался к Мекеше, уничижительно проворчал:
- Опять нализался.
Мекеша пьяно поглядел на него, качнулся влево, сказал, с трудом выравниваясь:
- А, щенок мокрогубый? Ругаешься? Давай-давай ругайся. Сейчас еще дома жена полает, вы бы уж с ней сразу дуэтом... Эх, ты, думаешь, если пьян Мекеша, значит, он и пропойца? Э-э, а может у меня душа болит, может мне нельзя было не выпить сегодня. Ты об этом подумал? Ты в душу мою заглянул, какая ночь в ней? Не подумал, не заглянул, а - лаешь.
Мекеша присел на корточки, смял левой ладонью небритое лицо.
- Вот сяду сейчас и буду сидеть. Я буду сидеть, а ты лай на меня. На то ты и собака, чтобы лаять.
Не хотелось в такой праздничный вечер Федотке ругаться с Мекешей, он даже решил простить ему, что он его щенком обозвал да еще и мокрогубым, и потому миролюбиво сказал:
- Иди-ка ты лучше домой и проспись. Мало днем шабашки сшибаешь, так еще и ночью. Жена дома ждет, не спит, гляди, а он по теткам Лукерьям шляется, рюмки выискивает.
- Во-во, давай-давай, - подбадривал его Мекеша, - лай на меня... Эх, до чего я дожил: щенок лопоухий и тот на меня лает.
- Ну-ну, ты, поосторожнее словами-то бросайся, - протявкал Федотка. - Я ведь могу и за обиду принять их. Чего расселся? Шагай, куда шел. Твоя, что ль, улица? Ты не больно-то, а то позову Вертихвоста, он с тебя штаны-то быстро спустит.
- Лаешь? Рычишь? Ругаешься?.. Председатель вон тоже ругается, собранием грозится, вычислением из колхоза. А меня, может, не ругать, а пожалеть надо. Ты об этом подумал? Руки у меня, сам знаешь, золотые, и хочу я по рукам своим жить, во всю ширь и глубь мастерства моего, а не за жалкие копейки колхозные. Я - мастер, а меня в зарплате с Ванечкой дурачком выравнивают, да еще и ты на меня лаешь. Ты - собака, и на меня, на мастера, лаешь. Да как ты посмел, щенок ты пузатый, голос на меня поднять? На меня, лучшего печника в округе? Возьму сейчас вон палку да палкой, палкой тебя.
Этого Федотка уж выдержать не мог: чтобы его, из щенков в кобели выросшего, и палкой! И он заверещал, оскорбленный:
- Вер-ти-хвост!
И сейчас же во дворе у дедушки Василия отозвались:
- Гра-аф! Я здесь, Федотушка.
И из подворотни высунулась большая узколобая башка Вертихвоста:
- Что тут у тебя, Федотка?
- Вертихвост, - протянул Федотка в сторону Мекеши лапу, - сними с него штаны.
Мекеша замахнулся на подбежавшего Вертихвоста подобранным с дороги камнем:
- Ну ты, дурак долговязый? Глядите-ка, явился, взлаял. Ты иди вон на жену мою полай, а на меня и без тебя есть кому побрехать. Ты знаешь, что мне сейчас дома будет? То-то, а лаешь. Эх, все против меня.
Зашмыгал Мекеша носом и, шало покачиваясь, побрел домой. А Вертихвост глядел ему вслед и покачивал головой:
- Совсем испортился мужик: и дня в колхозе работать не хочет. Шабашку по селам сшибает. Сложит печку - гони денежку.
- Верно говоришь, Вертихвост, верно. С бабушки моей Агафьи на четыре бутылки взял.
- И с деда моего столько же.
- Почему я и говорю, Вертихвост: плут Мекеша. И гнать его из нашего колхоза надо. И начать изгон его должны мы с тобой, Вертихвост.
- Как это - мы?
- Просто: мы начнем, а другие нас поддержат. В хорошем деле самым важным бывает начало. Изгоним мы с тобой одного выпивоху, остальные поостерегутся пить-то, и потрезвеет наша Марьевка, за опытом к нам в деревню из других сел приезжать будут.
Вертихвост глядел на Федотку как на чудо какое-то. Даже в горле у него вдруг пересохло, чуть выговорил:
- Федотка, ты - гений. Такого кобеля у нас в деревне еще не бывало. Горжусь, что я был учителем твоим, что я сумел передать тебе всю мою мудрость... Все, решено - изгоняем Мекешу из нашей деревни.
- Изгоняем! - взвизгнул Федотка, и оба на секунду притихли, прислушались: не скажут ли чего звезды.
Звезды одобрительно молчали.
Так в полночь, в страшный бесовский час, когда оживает всяческая нечистая сила и даже покойнички начинают шевелиться и вставать из своих могил, Вертихвост и Федотка решили изгнать пропойцу Мекешу из Марьевки и хотя бы на одного изгнанного пьяницу сделать ее трезвее.
Мекеша ничего не знал об этом страшном для него решении. Он уже докачался до своего дома, успел раздеться до исподнего и влезть под одеяло к жене и даже подумать: стоит ли ее нынче обнимать или нет, когда услышал вдруг под окошком неприятный шорох, какое-то странное покряхтывание и чей-то таинственный шепот.
Мекеша насторожился.
Глянул на часы. Они показывали 12.
В предчувствии чего-то ужасного сжалось в груди трезвеющее сердце.
За окошком на минуту притихло, и вдруг раздался жуткий, до адовой черноты страшный собачий вой на два голоса. И понял Мекеша: беда пришла к его дому. Толкнул в теплый бок жену, зримо чувствуя, как встают у него на голове волосы:
- Матрена, Матрен... Да очнись ты, не слышишь разве - зову тебя. Что это?
- Иде?
- Да вон под окошком-то... воет.
- Собаки, поди, кому ж еще быть-то.
- Что ж они, мне, что ль, воют?
- Отколь мне знать, может, и тебе. Спи ты. Пришел невесть когда да еще и канителишься... А винищем-то просмердел, господи. И когда уж ты его нахлебаешься досыта, совсем от тебя житья не стало.
В другое бы время рассердился Мекеша, голос бы грозовой подал, а тут лежал, затаясь, в постели, слушал, как воет кто-то под окошком на два страшных собачьих голоса, и прижимал под рубашкой ладонью объятое тревогой сердце: ох, не к добру этот вой, не к добру.
Под окошком выли и на вторую и на третью ночь, а когда вой повторился и на четвертую, в тревогу пришла уже и Матрена:
- Чего это они к тебе, Митрич, привязались?
- Кто - они?
- Да собаки-то?
- А ты их видела?
- Нет.
- И я нет... Может, это и не собаки вовсе.
- Не собаки?.. Кто же тогда?
- Кабы я знал, - ответил Мекеша и начал было щи хлебать, из соседней деревни вернулся, не ужинал еще.