Лиза, прикрыв ладошкой рот, зевнула.
– Вот что, Лиза, – Павел Иванович накрыл ладонью ее руку. – Пойдемте-ка спать…
– Как? Что? – Лиза тряхнула ресницами. – Я не хочу…
Он засмеялся:
– «Не хочу», а глаза с поволокой… Пойдете ко мне в каюту и ляжете спать. И никаких разговоров. Всё! Это приказ!
– Как же? Там мужчина…
– Он вас не съест…
– А вы?
– Я пограничник. Ночью привык бодрствовать. Словом… Я же сказал – прекратить разговорчики! – И он, легонько взяв Лизу за локоть, повел ее вдоль палубы.
– Я – часик… – лепетала она. – Ох, беда вам со мной…
Через минуту она уже крепко спала в свежей постели, рядом через проход похрапывал пассажир-гора, так высоко и значительно возвышался под простыней его огромный живот. От одной неожиданно громкой рулады его храпа Лиза вздрогнула, подняла голову, плохо, видимо, соображая, где она находится, наконец вспомнила, улыбнулась и тут же уснула успокоенно и крепко.
А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.
Он присел на скамейку, вытянул уставшие ноги, раскинул руки и в этой блаженной позе, закрыв глаза, застыл, задумался и вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то. И чем-то неотразимо похожа была эта улыбка на улыбку Лизы, которая сейчас крепко спала в его каюте.
Мимо прошлепал низенький, с сердитым заспанным лицом человечек в пижаме, прижимавший к груди три бутылки брусничного морсу. Недоуменно посмотрел он на улыбающегося во сне лейтенанта и оглянулся дважды.
На баке пробили склянку – звонко и мелодично пропел во влажном воздухе удар колокола. И с этим ударом выплыла, словно появилась на сцене, дама из рассыпавшейся уже шумной компании. Она переоделась в халат, длинное полотенце через плечо; взбитые недавно высоким валиком над лбом волосы теперь были по-девичьи схвачены лентой на затылке. Она прошлась вдоль борта, дойдя до лейтенанта, остановилась, разглядывая его. Потом присела на краешек скамейки.
Павел Иванович открыл глаза, смутившись, подобрал ноги, выпрямился.
– Угостите даму папиросой, товарищ командир, – сказала она, бесцеремонно разглядывая его.
Павел Иванович вынул из кармана галифе пачку «Северной Пальмиры», узкими худыми пальцами она смяла в двух местах мундштук папиросы, наклонилась к протянутому огоньку, жадно и глубоко затянулась. Тут же сказала:
– Какие мы с вами дураки. Эдакую прелесть, – узкой кистью она очертила вокруг себя полукруг, дуга которого уперлась в горящую папиросу, – оскорбляем такой, извините, гадостью. Ведь гадость, гадость! А неймется…
Павел Иванович тоже закурил, отгоняя рукой дым, который тянуло в сторону соседки.
– Что это значит? – Кончиком пальца она погладила кубики на петлицах. – Никак не выучусь разбираться.
– Старший лейтенант.
– А три таких же, но продолговатых?
– Подполковник.
– Значит, подполковник, – повторила она задумчиво. – Чин немалый… Был у меня школьный приятель. Двоечник… Девчонкам от него житья не было. А вот смотри-ка – подполковник. Сейчас бы он кто был? Убили его, – грустно пояснила она. – Про линию Маннергейма слышали? Вот там… – И вдруг спросила строго: – Чему это вы улыбались во сне?
– Так… – засмеялся Павел Иванович. – Своим мыслям…
– Знаем мы ваши «мысли», – шутливо погрозила она пальцем. – Видели… Хороша, не возразишь! Небось спит сейчас матушка в вашей каюте, а вы вот тут, на воздусях… Вы уж не обижайтесь на старуху…
– Какая же вы старуха? – непритворно изумился Павел Иванович.
– Да уж немолода, сударь, – нарочито старушечьим голосом, пришамкивая, возразила она. – Пятый десяток в разгаре…
– Вы, верно, актриса?
– И даже знаменитая, – сказала она просто и с гордостью. – Одолжите-ка мне левую ладонь, я посмотрю – не напрасно ли стараетесь.
Она взяла в свои руки его широкую ладонь и, поворачивая ее к свету луны, стала вглядываться в тонкие линии на ней, проводя по ним остро отточенным лакированным ногтем.
– Так… Пояс Венеры у вас есть. Слабо очерчен, но есть. Так что желаю успеха! А вот линия жизни как-то странно обрывается… Впрочем, – тут же спохватилась она, – на ваш век хватит…
– Нина Васильевна, голубушка! – К ним подходил высокий мужчина в пижамной паре. – Вот ты где! Я волнуюсь, ищу ее, а она, извольте радоваться, с молодым лейтенантом при луне…
– Знакомьтесь, мой муж, – кивнула в его сторону Нина Васильевна.
Тот протянул руку:
– Кулинич.
– Глазков.
Кулинич сел рядом с ними, раздраженно отмахнулся от дыма папиросы, которую докуривала жена.
– Что она вам тут нагадала? Не слушайте. Нельзя гадать солдатам и цыганам. А тут хорошо. В каюте душно, не спится… В шезлонг, что ли, лечь? – повернулся он к жене. – Возьмем одеяла…
Нина Васильевна встала.
– Попытаюсь уснуть. Надо все-таки… желаю успеха!
Кулинич тяжело поднялся, опершись руками о колени.
– Э-эх! – потянулся он. – Спокойной ночи…
А Павел Иванович снова пошел вымеривать шагами палубное пространство. На носу дуло, он постоял немного, придерживая рукой фуражку, и повернул назад. Уютный затишек образовался на корме, но там целовалась молодая пара, и он, не задерживаясь, прошагал мимо них.
Большой пассажирский пароход шел снизу. С притушенными огнями он проплыл совсем рядом, унеся с собой обрывок какой-то тихой и печальной музыки.
Незаметно стал наваливаться сон, пощипывало глаза. Облокотившись на перила, он долго тер виски и разминал лицо, чтобы подавить зевоту. Кто-то положил руку ему на плечо, он обернулся. Рядом стояла Лиза, смотрела на него чистым, просветленным коротким сном взглядом.
– Смена пришла, – сказала она.
– Что так рано? – спросил он удивленно и обрадованно. – Обо мне не беспокойтесь, я же сказал…
– Мне достаточно, – успокоила его Лиза. – Я привыкла. Мне теперь часто ночью приходится вставать. Правда, я выспалась, – вдруг заторопилась она. – Пойдите и вы прилягте…
– Я вас не брошу.
– Какой упрямый, – засмеялась она, встала рядом с ним у перил и наклонила вниз голову. – Здесь не жарко…
– Ветерком потянуло, – согласился Павел Иванович. – К утру. Скоро светать начнет…
– Уже светает…
Июньская ночь коротка, рассвет наступает быстро и незаметно, задолго до того, как выкатится солнце. Выбелилось небо с редкими облаками на нем, вода в реке из черной сделалась свинцовой, легкий туман наползал с берега, и сам берег, обрывистый и лесистый, окрасился наконец в свой естественный густо-зеленый цвет.
– О чем вы сейчас думаете?
– О чем?.. Жаль, что я не штатский.
– Почему?
– Тогда бы у меня был пиджак… Я бы накинул его вам на плечи. А так… Могу только фуражку предложить…
– Годится, – быстро согласилась Лиза. Она приподнялась на цыпочки, сама сняла с него зеленую фуражку, поправив рукой откинувшуюся прядь волос, и, стащив берет, нахлобучила ее себе на голову. Приставила левую руку к козырьку.
– Товарищ командир! На вверенной вам заставе все прекрасно и замечательно…
– Вольно!
Он поправил ей фуражку, чуть сдвинул назад, чтобы не сваливалась на лоб, и вдруг увидел ее глаза, глядящие из-под лакированного козырька куда-то мимо него. Он потянулся к ним, наклонился – она не отодвинулась – и накрыл их губами.
Ее тонкие руки скользнули к нему на плечи, она сама нашла его губы, а потом, через минуту, облегченно вздохнув, шептала:
– Давай сядем, у меня колени дрожат…
Они сели, он прижал ее голову к губам, к носу – фуражка свалилась, вдыхал запах ее волос и слушал, как она бормотала у него на груди:
– Откуда ты взялся?.. Еще вчера я ничего не знала про тебя и мне было все равно, есть ты или нет…
– А сейчас? – спросил он с оттенком мужского самодовольства и даже чуть приподнял ее голову, чтобы лучше слышать ответ. – А сейчас?..
Она не ответила, только глубже зарылась лицом в его гимнастерку.
– Зачем это все? Зачем? Паша… Пашенька! – вдруг вскрикнула она и разрыдалась совсем по-детски, всхлипывая и подрагивая плечами.
– Ты что? – испугался он. – Что ты?
– Я люблю-ю тебя-я… – захлебываясь слезами, сказала она.
– Глупая. – Он прижался лицом к ее лицу и стал целовать глаза, щеки, мокрые от слез. – Я тебя тоже очень люблю. Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, на лестнице…
– Нет… – всхлипывая, говорила она. – Ты не сможешь меня любить, я знаю…
Он достал платок, стал вытирать ей глаза, она прятала от него лицо, все еще вздрагивая, но уже от счастливого сквозь слезы смеха.
– Видишь, как все получилось… – сказал он как бы самому себе.
– Ты не рад?
– Знаешь, что мне сказал мой дед, когда я приехал в отпуск? Он, собственно, прадед мне, ему уж за восемьдесят, но мужик крепкий и плотник замечательный. Последнее время предсказаниями стал баловаться. Раза два у него получилось – насчет видов на урожай, то да се – вот и стал пророка из себя корчить. Приходит это он и заявляет: «Твоя, – говорит, – планета, Пашка, начисто в небе исчезла». – «Как? Что?» – это уж моя мамаша. «А так, – отвечает дед. – Не видно. Вчера смотрю – а ее нет». Мать в слезы: «Батюшки, убьют!» – «Погоди, не реви, – утешает ее дед. – Она не то чтобы совсем пропала, а другая звезда ее заслонила». – «Что же это будет, дедушка?» – спрашивает мать – и в погреб за бутылкой. «А то будет, что звезда эта есть жена. Причем своя, нашенская, с Волги. Потому что по конфигурации такая же, как у Пашки, оттого, – говорит, – я вначале и подумал, что она совсем исчезла. Так что при народе тебе, Павел, объявляю – без жены от нас не уедешь. Коли ошибусь, весь мой плотницкий инструмент забирай!» Это у деда самое большое сокровище. Посмеялся я, а вышло-то по-его. Надо телеграмму отбить – пусть порадуется…
Павел помолчал, потом сказал твердо, как хорошо обдуманное: