Только поздним вечером, когда совсем уже стемнело, они добрались до какой-то деревни и постучались в крайнюю избу. Им открыла простоволосая женщина, возраст которой определить было трудно. Увидев озябших и с ног до головы залитых болотной жижей девушек, тихо охнула.
— Да что с вами стряслось, родимые? Откуда вы взялись такие страшные?
Катя коротко ей все объяснила, и вскоре они с Лелей, умытые и переодетые в какое-то хозяйкино сухое старье, сидели за столом при свете керосиновой лампы, уплетая, как два голодных волчонка, прямо из чугунка вареную картошку. Оказалось, что хозяйка, Марья Егоровна, не старая еще женщина, живет одна с тех пор, как сына забрали в армию. К ее счастью, он служит на Дальнем Востоке.
К утру нога у Лели еще больше распухла, и дальше идти она не могла. Катя очень переживала, не желая покидать подругу, но Марья Егоровна уговорила.
— Ничего с Лелечкой не случится! Пусть немного побудет у меня, пока нога не пройдет. Сейчас ей покой нужен. Как вернешься, ты ее родителей успокой. Вот возьми, я здесь свой адресок записала, — сунула ей в руку клочок бумаги. — Если будет возможность, пусть за ней кого пришлют.
— А что, если деревню займут немцы? — обеспокоилась Катя.
— Всяко может быть, но не должны, — без особой боязни предположила Марья Егоровна. — Люди говорят: их вроде бы назад потеснили.
Дня через два Катя благополучно добралась до Москвы, но зайдя к Наумовым на Покровку, никого уже там не застала. Открывшая ей старенькая Дуняша сообщила, что их эвакуировали. Катя написала записку с адресом хозяйки, у которой осталась Леля, и сунула записку под дверь их комнаты.
Длинный товарный состав вез в грязных теплушках на Восток семьи эвакуированных москвичей. Товарняк подолгу простаивал на полустанках, пропуская в обратном направлении шедшие с Урала и Сибири на фронт эшелоны с войсками и военной техникой. Их количество и боевой вид внушали людям веру в неисчерпаемые силы своего народа и в то, что, невзирая на все беды и поражения, как обещало правительство: «враг будет разбит, и победа будет за нами».
Отъезд из Москвы был очень тяжелым. На Савеловский вокзал, с которого отправлялся их состав, Анне Михеевне, Тёме и бабушке Вере помог добраться Дмитрий Ильич, отпросившийся у командира своей части. Но времени у него было в обрез, и, посадив их в теплушку, он пожелал доброго пути и сразу заторопился обратно. На полу была подстилка из соломы, и все стали устраиваться на ней, готовясь к дальней дороге. Но только успели расположиться, как завыла сирена и началась первая бомбежка.
В тот период немецкая авиация настолько обнаглела, что налеты на Москву совершались даже в светлое время суток. Начальство состава забегало вдоль вагонов, требуя, чтобы все отправились в бомбоубежище, и толпы людей, неся на руках малышей, побежали через вокзальную площадь к высоким домам, в подвалах которых были бомбоубежища. Анне Михеевне с трудом разрешили оставить престарелую мать в вагоне.
Вскоре дали отбой воздушной тревоги, и масса эвакуируемых людей, запрудив площадь у Савеловского вокзала, двинулась к своему эшелону. Однако через каких-то полчаса опять завыла сирена и снова пришлось покидать вагоны. Так продолжалось до ночи, и на четвертый раз Тёма с матерью никуда не пошли, поскольку бабушке Вере стало хуже, да и начальство ослабило требования, видя как измучены люди.
Те, кто оставался в вагонах, натерпелись немало страху. Вверху непрерывно гудели самолеты, вокруг бухали зенитки и, казалось, совсем рядом раздавались мощные взрывы упавших бомб, от которых вздрагивала земля. Стало душно, и в теплушке приоткрыли дверь. Через узкую щель было хорошо видно, что происходит в небе над Москвой, и Тёма, вместе с другими, азартно наблюдал, как прожектора высвечивают немецкие бомбардировщики и их атакуют наши «ястребки». Не раз «ястребкам» сопутствовал успех, объятые пламенем фашистские самолеты яркими факелами падали на землю, и все, кто это видел, кричали: «ура»!
Но и те, кто не наблюдал за схватками в воздухе, естественно, не могли этой ночью уснуть. Многие из эвакуированных расстались со своими родными и близкими, часто не ведая о их судьбе, и, не зная, удастся ли свидеться вновь. На глазах у женщин не просыхали слезы. Была безутешна и Анна Михеевна. Она никак не могла смириться с тем, что согласилась уехать, не дождавшись, когда вернется дочка.
— Не плачь, мамочка! — успокаивал ее Тёма. — У нас нет оснований опасаться за жизнь Лели. Ведь дядя Боря точно узнал, что их вывезли из-под Ржева до прихода немцев! Она просто не успела вернуться.
— Но почему? У них же было в запасе три дня. Неужели за это время нельзя добраться до Москвы? С ними что-то случилось! Их могли разбомбить!
— Это не так, мамочка! Все погибнуть не могли, — как мог разубеждал ее Тёма. — Кто-нибудь обязательно бы об этом сообщил. Я думаю, — сообразил он, — они не смогли уехать и идут оттуда пешком. А это трудно и долго! Ты ведь знаешь, какой дядя Боря настойчивый, — убеждал он ее с преувеличенным оптимизмом. — Если Леля застряла в дороге, он ее разыщет и сразу же отправит к нам!
Говоря это, чтобы успокоить и утешить мать, Тёма и сам не подозревал, как он близок к истине.
Лишь под утро эшелон двинулся наконец в путь, и измученные бессонной ночью люди стали устраиваться на полу теплушки, чтобы отоспаться и отдохнуть.
Глава 9В эвакуации
Отправляя их из Москвы, Сергей Ильич заранее договорился со своим коллегой, Тарановским, начальником госпиталя, расположенного под Уфой, что тот примет к себе часть эвакуированных и трудоустроит членов его семьи. Поэтому, когда прибыл эшелон с москвичами, на перроне их встретили и, усадив в старенький автобус, повезли к временному месту жительства — в санаторий Лутовиново, территорию и корпуса которого теперь занимал госпиталь.
Лутовиново стояло на высоком берегу реки Белой и было одним из живописнейших мест в окрестностях Уфы. Стояла золотая осень. В центральном двухэтажном кирпичном корпусе находился госпиталь, а в расположенных вокруг деревянных постройках — столовая и другие службы. А чуть поодаль, в бараках жил персонал, а в коттеджах — семьи начальства.
Тарановский обратился к прибывшим с короткой приветственной речью. После митинга подошел к Анне Михеевне.
— Рад познакомиться и оказать помощь семье коллеги, — сказал он, пожимая ей руку. — Специально для вас освободил должность моего секретаря. Сергей Ильич сказал, что вы умеете печатать на машинке.
— Раньше приходилось. Надеюсь, еще не разучилась, — благодарно улыбнулась Анна Михеевна. — Муж вас предупредил, что нас будет четверо? Должна еще приехать дочь.
— Для вас приготовили четыре койки, — успокоил ее Тарановский. — Когда приедет, назначу ее медсестрой к выздоравливающим. Она ведь только поступила на первый курс, и ей будет легче. К сожалению, с вами вместе будет жить еще одна семья: мать и дочь. Помещений не хватает, — добавил извиняющимся тоном.
— Да уж, это неудобно, — огорчилась Анна Михеевна. — А кто они такие?
— Вполне приличные люди: жена и дочь Лыкова. Слыхали о таком? — в голосе майора звучало почтение. — Редактор толстого научно-популярного журнала.
— А сколько лет ее дочери? — обеспокоенно спросила Анна Михеевна. — У меня сын уже почти взрослый парень.
— Все понимаю: разнополые подростки, и так далее. Но ничего поделать не могу, — сочувственно произнес Тарановский. — Будет хуже, если я подселю к вам четверых.
Анна Михеевна последовала за начальником госпиталя и, минуту поколебавшись, к ним бегом присоединился Тёма, оставив бабушку возле вещей. Тарановский привел их к небольшому дощатому бараку, состоящему всего из двух комнат, разделенных перегородкой. В каждую с улицы вел отдельный вход через крошечные сени, чтобы зимой не выхолаживаю тепло. В длинной просторной комнате шеренгой выстроились пять кроватей, а шестая стояла вдоль перегородки. Две кровати, аккуратно застеленные, видно, уже принадлежали их соседкам.
— Лыков сам привез своих накануне, — объяснил Тарановский, кивнув на обжитые постели. — Они поехали в город, чтобы его проводить. Редактор сейчас в Москве издает агитационные материалы. Обратите внимание на печь. Чтобы было тепло, достаточно топить один раз на ночь. — Москвичи приуныли. — Конечно, вам придется испытать неудобства. Зимой у нас очень холодно! Но дровами я вас обеспечу, — заверил, стараясь их ободрить. — Печку, надеюсь, сумеете растопить? И сготовить на ней можно. Вам дадут электроплитку.
— Не беспокойтесь, Лев Ефимович, мы сумеем приспособиться. Спасибо за заботу, — поблагодарила его Анна Михеевна. — К печке нам не привыкать! У нас и в Москве раньше было печное отопление.
— Ну, лады, — заторопился Тарановский. — Устраивайтесь пока. Если что понадобится, обращайтесь к завхозу. Я распоряжусь.
Осень выдалась непогожей, лили дожди. Анна Михеевна с утра уходила на службу, а Тёма сидел дома с бабушкой; на дворе грязь была непролазная, а на резиновые сапоги денег не хватало. От нечего делать он целыми днями слушал радио, но и оно не улучшало настроения. Дела на фронте становились все хуже. Немцы уже осадили Москву, взяли в блокаду Ленинград и на юге рвались к Волге. По слухам, в столице была паника, город опустел и вовсю орудовали мародеры. Чтобы навести порядок, по приказу Сталина мародеров расстреливали на месте.
От отца вестей не было, и они не знали, что с Лелей. Мать днем еще крепилась, а по ночам плакала. Питались скудно, так как на иждивенческие карточки бабушки и Тёмы да и на «служащую» Анны Михеевны выдавали очень мало продуктов. Поэтому, несмотря на упорное сопротивление матери, Тёма настоял на том, что в школу не пойдет, а куда-нибудь наймется, чтобы получить заветную рабочую карточку.
— Не хочу ничего слышать! — категорически возражала Анна Михеевна. — Ты должен учиться и окончить семилетку. Мы как-нибудь перебьемся.
— Да брось, мама! Ты и так все отдаешь нам с бабушкой. А что с нами будет, если ты заболеешь? Не беспокойся, я сдам за седьмой класс экстерном.