Нередко встречающиеся в моих ямбах хореические стопы (например, стр. 41 и др.) суть, в большинстве случаев, хориямбы паузной формы «с» (см. Андрей Белый «Символизм», стр. 278). Это не нововведение. Не часто но хориямбы «с» встречаются в русской поэзии; так, например, у Языкова: «Змеи ужасные шипят», у Тютчева: «И беспомощней и грустней», у него же: «В кустах зелени поет»[1] etc.; аналогичный ход в хорее – у Брюсова: «Иду скоро в дом свой я» etc. Существованием таких хориямбов решается ритмический спор о необходимости указания паузной формы обыкновенного (формы «b» – «Пурпуровый свод отразишь») хориямба; ибо, раз существуют хориямбы иных чем «b» форм, то они всегда должны быть оговорены. Несомнительно, что для решения этого спора, количество таких хориямбов значения не имеет. – Возможны хориямбы «d» и «d1», например: «Радуйся, милый, день настал» и – «Сладостные твои огни», – Относительно благозвучия: – вряд ли какая нибудь «a1» благозвучней хориямба «c». Однако же долгие хориямбы расширяют формальные поэтические возможности, а в том, на наш взгляд, лежит оправдание их существования. (Сие блистательно доказано – относительно свободного стиха – Валерием Брюсовым в предисловии его к первому изданию «Urbi et Orbi»).
В трехдольном паузнике автора интересовала главным образом, трибрахоидная пауза на второй стопе (_ _ – II _ _ –), чем и объясняется обилие таких строк.
Некоторые стихотворения, довольно длинные, представляют из себя одну фразу. В иных случаях это преднамеренно. Автор полагает, что такое строение ясней утверждает единство формы и содержания, являясь средним между ортодоксально понимаемыми формой и содержанием. – Стихотворения, претендующие на принадлежность свою к Символической школе, нередко массой своих метафор построяют некую иную – «большую», из всего стихотворения возникающую, метафору (эта метафора получает сие название лишь при формальном ее разборе); она одна; ею, для нее и через нее существует стихотворение(и обратно); но в случае многих отдельных фраз-строк, читатель получает как бы ряд точек, на которых он и должен построить желаемую стихотворцем геометрическую фигуру (большую метафору). Но на трех точках окружности можно построить и круг, и треугольники
Получая три точки, чтец строит треугольник, строит к точкам наклонные и получает пирамиду. Если же дан непрерывный ток возникающих течек (но и исчезающих; – в этом слабость метода), они сами строят круг и чтец своим творчеством утверждает на нем конус. Но конус совершенней пирамиды. – Таким образом чтец, казалось бы, стесняется в своем противутекущем творчестве, но это не так. – Лирические (и иные) ассоциации чтеца остаются незатронутыми.
Так о навязывании (которое всегда присутствует, и которое эмпирически есть цель поэзии – и самая первая, и самая последняя) в грубом смысле нельзя говорить, ибо стихотворец не властен над аперцепцией чтеца. – Но единства друг к другу влекущихся творчеств – чтеца и автора – от этого выигрывают, а это есть кардинальный критерий всякой формы, ибо лирическое познание базируется на сих единствах.
В стихотворении «Предчувствие» (стр. 17) внутренняя форма сонета разрушена внедрением в первый терцет двух строк, продолжающих тезу сонета; таким образом, это стихотворение сонетом не является и потому напечатано сплошь.
В стихотворении «А la maniere de L. Bertrand» автор пытался применить хитрый метод Бертрана, – метод, так сказать, двойного действия, нарушающий единство времени и места. Возможно углубить понятие его. И тогда он станет более высоким и героическим. И так его утончая – е – м: – «Житейская философия кота Мура» Гофмана, сказки Новалиса, «Озарения» Римбо, «Строитель Сольнес» Ибсена и «Орелия» Жерара де Нерваля. У Гофмана прием сей нарочит и не на лирические часто цели направлен, у Бертрана он тоньше.
Автор предвидит упреки в сложности и нарочитости синтаксиса. Но его запутанность (нередко, между прочим, зависящая от инструментовки) в большинстве случаев есть лирический прием возмущения известной стихии, для принятия доминирующих букв и образов. Нередко он есть лишь даяние и разрешение диссонанса. В известной мере, автор мог бы сослаться на синтаксис Баратынского, Тютчева, Павловой, Фета. Вообще же «простота» синтаксиса есть почти всегда принадлежность (весьма симптоматическая) мадригальных, не лирических стихотворений.
Стихотворение «Игра в кости» написано пол влиянием построений Д. – Г. Россетти.
Москва январь, 1913.
Приложение (о новой иллюстрации)
Прилагая к книге своей иллюстрации, которые Вы, Милостивый Читатель, только что рассматривали «с любовью иль злобой», автору естественно желательно оправдать такое украшение книги в глазах тех, кто пожелал бы спросить о причине и цели таковой затеи.
О том и будут говорить дальнейшие строки. – Но автор должен оговориться: они не предназначены для немногих – увы – приверженцев и любителей живописи, которым и без них хорошо понятно и дорого значение работ Наталии Гончаровой в русском искусстве.
– Нужны ли иллюстрации вообще?… Вопрос такой часто ставился и ставится, но прямого ответа на него не может быть – ибо возможны различные принципы иллюстрирования.
Обыкновенная, привычная нам иллюстрация всяких романов действительно вещь глубоко ненужная и лишь вводящая издателя в лишние расходы. В самом деле: как поможет мне уразуметь глубокие волнения души Онорэ Бальзака – рисунок стиля Бугро и почему автор его столь уверен, что мужчина, на нем изображенный, именно дядюшка Горьо? Таким был сей персонаж в его представлении? – Но это дурнейший импрессионизм. – Такая иллюстрация прощена быть может: в случае глубины художественной ее ценности. Но тогда, – почему (и зачем?) она иллюстрация?
И это было понято, – появилась иллюстрация другого типа: книголюбительского, назначение которой – лишь украсить страницы книги. Она порывала со стремлением что либо объяснить читателю.
Художнику давалась книга, содержание ее было ему безразлично, лишь бы оно вязалось с прелестной формой. И заканчивать эту форму брался художник; то же делал и типограф. Принципиальной разницы между устремлениями обоих не было. Попутно художник сказывал и свое, – оно вовсе не было связано с содержанием пьесы: – разве Уайльд хоронил куколку Саломею, оттанцевавшую танец розочек в пудреницу, – Нет. Мастер Бирдслей уверял читателя:
«– Спрячьте куколку в пудреницу, друг мой, до нового чтения».
Теперь: есть ли путь для иллюстратора?
Он должен явно отбросить первый, – он ничего не дает: Путаницу воздвигает перед читателем; далее – ему не все доступно, – как подойти с ним к чистой лирике? – как иллюстрировать по старому стихотворение Баратынского: «Всегда и в пурпуре, и в злате, в красе негаснущих страстей…»?
Второй путь: та же лирика выносит ему смертный приговор. Он вполне бессилен перед ней, – подходя к излияниям лирическим, он может лишь создавать свою собственную лирику легкими чертами. Но его пафос – упоение книгой. Но не книгой упоялся Языков, пишучи: «Поэта пламенных созданий не бойся, дева…» Что же может дать здесь художник-библиофил?.. Но здесь вырастает некоторое оправдание книголюбительской иллюстрации и в том оно, что она оживила старый прием: – Аллегорию.
Аллегория, формально определяемая, есть метафора, пространственно распространенная (в сущности, и лирически распространенная… но это в сторону). Это, конечно, совсем не по существу и уж вовсе аллегории не оправдывает. Но где «чутьчуть», там уже и оправдание начинается: – конечно, аллегория выросла из метафоры, никак не наоборот, но несомненно, что обращенная вспять аллегория’ неизбежно к метафоре придет. Метафора, как таковая, невозможна в живописи; живопись по существу своему метонимична (и чем более живописна, тем более метонимична: Пикассо метонимичней Манэ и так далее). Но может существовать метонимическая метафора. С другой стороны аллегория возвращается в метафору. Этим путем живопись бесконечно приближается к творчеству метафорическому, приближается к символизму[2] так сказать с двух сторон. Присущий ей искони метонимизм здесь соединяется с завоеванным аллегоризмом. Обладая этими возможностями, иллюстрация открывает себе новое, где ей возможно развиться с большей силой чем ранее.
Новая иллюстрация, созданная Н. С. Гончаровой, М. Ф. Ларионовым и их единомышленниками, избрала именно этот путь, который нам кажется единственно верным. Хороший «дурной символизм», как ни странно звучит это выражение, вот тропа, идя по которой иллюстрация перестанет быть второстепенным в книге или импрессионистической болтовней на темы писателя.
Теперь два слова о самом методе работы нового иллюстратора Образы поэта остаются неприкосновенными. Цепь поперечных и продольных линий, введенных в живопись футуристами и развитых лучизмом Ларионова дает подобие лирических движений в поэме. Повторяемость контуров и плоскостей – о том же. И центр нового в том, что аналогичность устремлений поэмы и рисунка и разъяснение рисунком поэмы достигаются не литературными, а живописными средствами.
С. Б.