– А вы действительно на свою бабушку очень похожи. И ликом, и статью, – продолжала гостья, то и дело поглядывая на меня. – А поёшь ли?
Я отшутилась:
– В хоре. – И тут же стала неубедительно оправдываться: – Медведь на ухо, конечно, не наступил. Я даже музыкалку окончила по классу фортепиано. Но не пою… – И тише добавила: – Я пишу… рассказы.
Она сочувственно помолчала. И снова:
– А мы, эмигранты, очень её любили. Залы всегда битком. Плевицкая – это был голос самой Руси. И мы с моим первым богатым мужем-коммерсантом даже ездили за ней по Америке. В те годы у меня началась жуткая ностальгия. Прямо сердце щемило по дому. Каждую песню её я буквально впитывала. Внимала. Для нас она была не просто певица. Актриса. Из каждой песни она устраивала настоящий спектакль. Все в зале буквально плакали. А великий Рахманинов ей не просто подыгрывал, он аранжировал многие её песни. Да она и сама много их написала. И слова сочиняла, и музыку. Например, «Золотым кольцом сковали», чудная шуточная «Что ты, барин, щуришь глазки?». Порой их со сцены даже объявляют народными, а у них есть не просто исполнитель, а автор – Надежда Плевицкая. Моя дочка и в Москве ищет и собирает её клавиры. У меня и тут, на Соколе, кое-что есть.
В углу моей гостиной, возле пианино, всегда для гостей стояла большая жёлтая гитара. Я на ней не играла, но несколько звучных мажорных аккордов всегда могла взять. Татьяна Ивановна тоже заметила эту гитару и попросила дать ей. Маленькой ручкой она умело начала перебирать струны. И всё вокруг сразу преобразилось, словно бы расцвело. Гитара оказалась на удивление настроенной, звучала великолепно. Её мелодичный звук наполнил пространство комнаты. Гостья ещё побренчала на струнах. За столом все замерли в ожидании. И тут она и вправду протяжно запела совершенно неожиданную, старинную, почти забытую песню:
– Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой, ямщик, уныло напевая, качает буйной головой…
И мне показалось, будто стены моей комнаты раздвинулись, расширились до волжских зимних просторов. И по этим снежным далям уже мчалась лихая русская тройка. Татьяна Ивановна сразу стала центром застолья, центром внимания, центром восторга.
– «О чём задумался, детина? – седок приветливо спросил. – Какая на сердце кручина? Скажи, тебя кто огорчил».
Тут она вдруг ладошкой прижала струны и сказала:
– У Плевицкой ведь были песни не только грустные, но и множество радостных. – И, легко зацепив струны, опять запела: – Помню, я ещё молодушкой была, наша армия в поход далёко шла, вечерело, я стояла у ворот, а по улице всё конница идёт. Вдруг подъехал ко мне барин молодой, попросил: «Напой, красавица, водой». И, напившись, он мне нежно руку жал. Наклонился и меня поцеловал…
Звук ещё не умолк, а гостья заговорила:
– Ваша бабушка очень любила абрикосовый цвет и в Америке на концертах всегда выступала в платьях этого, почти телесного, цвета. Правда, сверкала. Вся расшита жемчугом и камнями… А ведь Рахманинов её любил. И тогда же в Америке за большие деньги заказал скульптору Конёнкову, тоже эмигранту, слепить её бюст в народном костюме. Прекрасная вышла работа. Впрочем, как всё у Конёнкова. Не раз выставлялась в музеях. Нынче она, слава Богу, в Москве, в Музее Конёнкова… А потом, позже, мы с мужем и в Париже Плевицкую слушали. Её и в Париже все обожали. Ах, как же было хорошо!.. Я очень люблю её репертуар, часто пою её песни. Они – это всё наше родное. Кровное. – И тихонько запела: – Однозвучно гремит колокольчик, и дорога пылится слегка, и уныло по ровному полю разливается песнь ямщика…
Мы, сидевшие за столом, порой несмело и нестройно подпевали знакомым куплетам, а порой слушали замерев. Татьяна Ивановна негромко солировала, как бы уходя, окунаясь в то далёкое время. И приближала его к нам. Позже сказала:
– Вот уж никак не думала, вернувшись в Москву, живьём увидать её внучку. Да ещё писательницу. А кстати, я к вам тоже не с пустыми руками пришла… Галин, где там у тебя моя книга?
Галина засуетилась, достала из своей сумки серую книгу в твёрдой обложке и протянула её мне. Вверху на коленкоре обложки было написано имя автора – «Татьяна Лещенко-Сухомлина», а ниже бронзовыми буквами название – «Долгое будущее». 1991 г.
«Боже мой, она ещё и книги пишет», – поразилась я.
– Название, по-моему, прекрасное. Очень веские, продуманные слова, – искренне сказала я.
Действительно всю творческую жизнь я придаю особое значение названиям. Это как имя для человека или, например, для корабля. Как назовёшь, так и поплывёт.
– Вот я вам её и дарю. Я даже утром её подписала.
И я, открыв книгу, прочла: «Внучке великой народной певицы-страдалицы на долгое-долгое будущее». Воистину, послание из прошлого в долгое будущее.
А гостья с детской седой чёлкой до глаз вдруг опять ударила пальцами по струнам и неожиданно молодо, радостно и легко запела:
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор. Всё выше, и выше, и выше…
Для всех это было опять неожиданно. И почти забытые слова из другого времени и эпохи зазвучали по-новому, искренне. Песня бодрых сталинских пятилеток, строительства СССР, когда молодая красивая Татьяна Лещенко вернулась из эмиграции на Родину. И юная дворянка, выпускница Екатерининского института благородных девиц стала тогда кем? Простой учительницей, затем простой переводчицей. Но где? Где? К счастью, уже на Родине, на родной земле.
– Всё выше, и выше, и выше, – пела она нам спустя полвека, – стремим мы полёт наших птиц. И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ…
Она, седенькая, хрупкая, сидящая перед нами, словно воплотила в себе весь сложный двадцатый век. И как по ступеням, поднимаясь от песни к песне, дарила нам этот чудо-концерт. Этот мастер-класс любви, терпения и смирения.
Были у неё в запасе и песни военных лет. Их она пела совсем по-другому. Как бы преображаясь:
– Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?
Татьяна Ивановна вновь обволакивала нас силой звука и слова. Силой смыслов и чувств.
– …Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт.
Слова песни были пронзительны, и исполнение – пронзительным. А нам оставалось только молчать и плакать. Какую же прекрасную и в то же время тяжкую эпоху пережила эта маленькая старушка с огромной душой!
– А где вы были, Татьяна Ивановна, во время войны? – спросил молодой редактор, помощник Галины.
– Я на фронте была. Переводчиком. На Втором Белорусском. Я синхронист-переводчик. А я ведь вам тоже мою книжку дарила. Жаль, не читали. Там вся моя жизнь. И даже секретов много. И все ответы есть на все ваши вопросы. Так что – читай, не скучай. Главное – не ленись. – Она улыбнулась мне. – Знаете, Ирочка, а я ведь успела и на Лубянке по 58-й посидеть. А потом и в Сибири была на лесоповале. Там ведь сидели не только мудрецы и простецы, там полно и актёров было: Жжёнов, Окуневская, Фёдорова. Все, конечно, «шпионы», тоже по 58-й. А после смерти вождя все эти «шпионы» на свободу вышли.
Я слушала лёгкий, простодушный рассказ гостьи и представляла, как она на лесоповале в сибирской тайге грела у костра вот эти самые ладошки. И отсветы пламени плясали на её ещё молодом личике. А она, стараясь развлечь товарок по бараку, пела им что-то повеселее и пободрей: «По берлинской мостовой кони шли на водопой. Шли, потряхивая гривой, кони-дончаки. Распевает верховой: „Эх, ребята, не впервой нам поить коней казацких из чужой реки…“» Не отрываясь я смотрела на сухонькую старушку и с удивлением думала, как может в этом маленьком тельце храниться столько любви к людям, воли, несокрушимой веры. Столько великодушия и светлой радости.
А она снова пела нам, как на сцене. С таким искренним, пронзительным чувством, как будто делалось это в последний раз:
– Хорошо на московском просторе. Светят звёзды Кремля в синеве. И как реки встречаются в море, так встречаются люди в Москве. Нас весёлой толпой окружила, подсказала простые слова, познакомила нас, подружила в этот радостный вечер Москва…
За окном уже совсем стемнело. Зажигались огни, и их яркая россыпь простиралась до самого горизонта. И там незримо переходила в россыпь звёздных светил, которая куполом поднималась в небо над городом. Там вдали был и столичный район Сокол, где жила и который так любила моя гостья.
– А что это мы не пьём? – вдруг спросила она. – Не прокисло бы наше шампанское. Что-то мы про него забыли. У меня в горле уж пересохло.
И за столом все разом заговорили, засуетились и загалдели. Молодой Галин помощник умело открыл бутылку и разлил по бокалам шампанское. И представляете, одной бутылки хватило-таки на всех. И под звон бокалов я мысленно вспомнила слова великого Суворова, сказанные полку перед боем – своим рядовым солдатам: «Помилуй нас Бог. Мы – русские. Какой восторг!»
Фрау ДадаРассказ
– Ну ты идиотка, Кира! Настоящая московская идиотка… Хоть и красотка, – громко говорит мне фрау Дада, стараясь перекрыть шум мотора.
Она отличный шофёр-водитель. И руль фургона – в её умных руках, и внимательный взгляд на дорогу, которая мягко стелется нам под колёса. Автобаны в Германии просто чудо. И даже круглые знаки скорости указывают то сто двадцать километров в час, то сто пятьдесят. Ну просто на зависть.
– Это хорошо даже, – говорит Дада, – что после войны немецкая шантрапа так играла с огнём. Бросала в костёр трофейные, случайно найденные патроны. И твоего Зигфрида этот выбитый глаз всю жизнь кормит. К тому же его не видно. Он же в модных очках. И машину сам водит. Тут у инвалидов войны большие права. А он и видный, и вполне симпатичный возрастной дядька…
В нашем белом фургончике за спиной свалено много мягких мешков с одеждой. Это всё то, что Дада смогла сегодня собрать в секонд-хендах в Дахау для своего бизнеса на мюнхенском блошином рынке. Она там имеет свою точку, свою палатку, даже с окном и дверью. Только перед продажей всё богатство из мешков, конечно, приводит в порядок.