Дада строго, недовольно глядит на меня:
– Давай без политики лучше, Кира. Нынче у немцев не принято вспоминать ни фюрера, ни войну. И ты забудь, пока тут. Не поймут.
Я умолкаю, но продолжаю думать: «А как не вспоминать-то? Если это Мюнхен, откуда фашизм и выползал. И продолжает ползти».
– А мне открыт отсюда весь мир. Европа как на ладони. Захочу – в Штаты махну. Только пока незачем, да и денег мало. А вот Верка моя в Аргентине. Неделю уже… А мы с тобой давай-ка пока пожрём.
Она идёт в кухонный закуток. Хлопает дверь холодильника. Слышу:
– Я тут совсем разучилась готовить. Помню, как в школе нас этому на уроках труда учили. А здесь всё готовенькое беру. В ресторане. Всё привозят. Шикарно и вкусно. Мясо, например, по-французски. Устрицы – я, конечно, их не беру, дорого. Паста итальянская болоньезе.
Спрашиваю:
– Что это за паста такая?..
В ответ Дада смеётся.
– Да это просто наша лапша варёная. Только с мясным соусом, куча приправ. Я когда сюда приехала, тоже никак не могла привыкнуть. Глаза разбегались на все колбасы эти, на еду, на весь этот рай. Сейчас привыкла… Вот только думаю, как всё-таки маму сюда вытащить. Там сейчас в магазинах хоть шаром покати. Пусть хоть под конец в этот мёд окунётся…
Видно, как душу её терзает мысль о брошенной в России матери.
Дада включает приёмник. Льётся негромкая музыка.
– Здесь у немцев, как правило, обязательно надо каждое воскресенье ходить в театры, концерты. Не пропускать премьер. А то соседи осудят… А что, разве твой Зиги не приглашал тебя?.. Ну, я приглашу. Можем в четверг, например, послушать в филармонии Вагнера. Тут белые люди почему-то Вагнера любят.
Она накрывает на стол:
– Ты говоришь, твои переводчики дали рассказ твой по радио?
Я с удовольствием уточняю:
– Да, актриса по «Свободе» читала, и очень даже талантливо. Заплатили пятьдесят марок.
Дада картинно закатывает глаза, восклицает:
– Да это же анекдот, Кира! Пятьдесят марок за рассказ какая-то шарашка дала!.. Да у меня один мешок дороже стоит… – Она расставляет еду на столе. – Не-ет, теперь у тебя, голубушка, есть три выхода. Или в жёны идти к этому одноглазому Зиги, пока он не передумал. Ты тут сразу и фрау станешь, и автоматом паспорт… Или к себе в совок возвращаться. В стойло своё, к параше. Пока гостевая виза не кончилась (со сроком виз тут не забалуешь). Или… – Её карие глаза лукаво блестят. Но она на меня не смотрит, разливает по рюмкам сухое вино. – Или идти ко мне на рынок в помощницы… Я вижу, ты баба бойкая, притрёмся. Тебе только надо язык получше освоить. Я уж давно легко болтаю. А у меня ты сразу и свободу получишь, и бабки живые, и, опять же, Европа… Я бы выбрала третье. Только не пойму, почему нас называют блошиным рынком, flea market? Это, может, он в Париже блошиный, а у нас – нет.
Я молчу. Думаю. Мыслю. А Дада вслух произносит:
– Индюк думал, думал да в суп попал. – Громко, резко ставит на стол бутылку, садится и поднимает рюмку. – Ну, будем! А вообще-то именно Мюнхен – столица Германии. Тут полно порядочных русских. Юрий Юркин, к примеру. Он и актёр, и поэт, и снимает рекламу какую-то для телика. По «Свободе» недавно читал свои стихи. И, кстати, не за какие-то пятьдесят марок.
Я переспрашиваю:
– Кто-кто?
– Юрий Юркин. Тоже москвич. Он сейчас в Париж собирается.
«Боже мой! – подумала я. – Неужели тот самый Юркин?!» И из прошлого всплыли наши гастроли – столичной группы писателей по Сибири. Чита, Омск, Иркутск. Частые переезды и перелёты. Ночёвки жуткие. В сёлах нетопленые дома культуры, рваные кулисы в пыли. Аплодисменты благодарных колхозников. И наши стихи со сцены осипшими, простуженными голосами. И, конечно, неизменный успех Юрия Юркина. Он обычно громко, звонко читал Маяковского – «Краснокожую паспортину»: «И я достаю из широких штанин / Дубликатом бесценного груза…» И гордо, картинно показывал залу, как он достаёт из кармана «молоткастый, серпастый советский паспорт»… За эти гастроли нам платили в Литфонде по тринадцать рублей пятьдесят копеек. Ну и плюс суточные, конечно. В сумме получалось совсем неплохо… Но потом… потом Юркин куда-то исчез из внимания нашего круга. И даже из ЦДЛ. И о нём все помаленьку забыли.
Дада вдруг замирает, лицо озаряется радостью.
– А вот и он, кажется.
Слышно, как входную дверь кто-то открывает своим ключом.
– Точно! Юра идёт!.. Я вас сейчас познакомлю.
На пороге действительно вырастает высокий стройный немолодой красавец с курносым, почти девичьим лицом. Ну конечно же, Юркин! Я сразу его узнала.
А гость говорит строго:
– Ты, оказывается, тут не одна? Пируете?
И голос у него прежний, звонкий. Вижу, за эти годы он сохранился очень даже неплохо. А Юра лишь мельком взглянул на меня, скользнул по мне взглядом. Но знакомства нашего ничем не выдал. Я догадалась: зачем ему нужен лишний свидетель его давнего прошлого? И мы с ним лишь церемонно раскланялись. А Дада живо захлопотала, защебетала, как молоденькая:
– Я всё тебе, Юрик, там приготовила. О чём говорили, – кивнула на дверь кладовки, – там справа висит. Как всегда, на плечиках. Только чёрный. И твой размер… Переоденься. А своё там оставь. Приведу в порядок и, Бог даст, в праздник продам.
И гость, не ответив, молча ушёл в кладовку. Видно, я ему тут очень-очень мешала. А Дада говорит:
– В прошлый раз я в Дахау в супермаркете так унижалась. Так просила, чтоб уступили мне этот костюмчик от «Гуччи». Это ж у них остатки товара. У них новая партия подпирает… Ну, уступили всё-таки по старой памяти.
Юра неспешно появился. Молча стоит перед нами. Дада, вскочив, одёргивает на нём чёрный модный костюм. Тройка, с жилетом… То полы одёрнет, то лацкан пригладит. И явно гордится и гостем, и, конечно, собой. А стройный Юркин и правда на зависть хорош. Словно сошёл с модной картинки. Дада спрашивает заботливо:
– Есть с нами будешь? Я подогрею.
– Да нет. Поеду. Меня там в машине ждут.
И он исчез, как и не было. Так же быстро, как и появился.
Затем услышали – снаружи мягко, дорого хлопнула дверь машины, потом свет фар скользнул по стене. И всё стихло. Дада печально вздохнула:
– Это гордость моя. Даже с Каспаровым в Вене встречался. Далеко пойдёт. А ты, может, тут заночуешь? Могу уложить тебя у Верки. Ключи её у меня. Чего тебе переться в отель?
Но тут на стене громко зазвонил телефон. Коробка телефонного аппарата. Дада подошла в три шага, сняла большую длинную трубку:
– Аллё!.. – и вдруг воскликнула: – Вера?! Ты где, Вера?.. Прилетела?.. Как – прилетела?!
Выслушав, недоумённо на меня оглянулась:
– Представляешь, прилетела. Сейчас на такси приедет…
Дада приносит на стол из холодильника ещё еды, ставит ещё прибор, из шкафчика достаёт ещё одну рюмку. Говорит:
– Она детдомовская. Из какой-то вашей Электростали. Комсомолка была, отличница. А на заводе, где сталь льют, кассиршей была в бухгалтерии. Жила с подружками в общежитии. Девка порядочная, надёжная. Уже год как у меня на рынке. – Лукаво щурится: – Может, я её ещё замуж тут выдам. Немцы покладистых ценят. – И вдруг романтично так: – Электросталь?.. Странные всё-таки у вас названия. Какие-то допотопные. Проезд Магистральный, тупик Инициативный, Авиамоторный. Или шоссе Энтузиастов.
– Окстись, Дада! Это ж из тридцатых годов! – Мне обидно, душа протестует. – А Красная площадь? А Манеж, Пушкинская? А Останкино, Николоямская?
Тут уж Дада молчит. Ответить и правда нечем.
День сумрачный, невесёлый катился к ночи, когда появилась Верка. Маленькая, невзрачная.
– Ну, слава Богу, дома. Ключи-то мои у тебя.
Верка ставит на пол какие-то сумки, поклажу.
Дада заботливо спрашивает:
– Небось, голодная?
– Нет, в бизнес-классе кормили. Просто устала очень. Полсуток летели. Как с того света. С дозаправкой, с посадкой в Лондоне. В экономкласс билетов мне уже не досталось. Пришлось брать дорогой. Я подробности завтра тебе доложу. С цифрами. Не ругайся уж, отработаю. Ты ж меня знаешь.
Глядит на Даду, на меня, на стол с едой и бутылкой…
– А вот выпить могу с удовольствием…
И вот мы продолжаем застолье уже втроём. Почему-то у меня мелькнула строчка из русской сказки: «Три девицы под окном / Пряли поздно вечерком…» Только какие же у этих девиц разные судьбы!
За окном в поле совсем стемнело. Я исподволь рассматривала соседку, «комсомолку» из Электростали. У бледных щёк на висках прилипли беленькие кудряшки. Мимо пройдёшь – не взглянешь. И голосок тихий, детдомовский.
Говорит быстро, словно боясь, что перебьют:
– А тараканы там во какие. – И рукой показывает какие. – Как мыши. Я весь город там прошерстила. И центр, и районы в горах, и трущобы бандитские. В домах там у всех оружие. А белые люди там как на вулкане живут. Нищета, конечно, разборки, мафия. То и дело стреляют. Жуть. Я такого даже у нас в Союзе не видела. А один даже приставал ко мне. Еле унесла ноги. Нет, Дада, это не наш огород. Нам не по зубам. Там каши не сваришь. – Помолчав, добавила: – Нет, Дада, уж лучше Европу окучивать.
– А я вот Киру, мою знакомую, поэтессу, хотела к тебе спать уложить. – Дада разливает красное вино по рюмкам. – Её стихи недавно по «Свободе» читали, – хохотнула, – даже пятьдесят марок дали.
– А вот мы, – говорит Верка, – раньше в Союзе по ночам приёмник крутили. «Свободу» искали. А теперь здесь Москву ищем. – Она живо смеётся и к Даде: – Ну скажи, например, что такое «сиськи-масиськи»?
Дада недоумённо повторяет:
– Сиськи-масиськи?
И Верка горделиво:
– Да это же наш беззубый Брежнев так в Кремле выступает.
И мы за столом дружно хохочем. Искренне, на всю комнату, даже давясь. Повторяем:
– Сиськи-масиськи – систе-ма-тически.
Но в конце Дада всё же печалится:
– Эх, не можете даже для своего вождя дантиста найти приличного.
Верка реагирует живо:
– Ну где ж им такого найти, как у тебя?
– Да уж. Мне тогда повезло с этой норкой. Так удачно продала эту шубу, почти новую, очень выгодно. – И поясняет мне: – Хозяйка её после жуткой автоаварии умерла. В сознание не приходя, а её дочка отдала мне шубу почти бесплатно. Пришлось только кровь отмыть, много крови было, рукав зашить, пуговицы сменить. А теперь в этой норке скрипачка в Гамбурге щеголяет. Русская оркестрантка, тоже из эмигрантов. Представляешь?..