Нет, я этого не представляла. Я молчала.
Сказала подавленно, не глядя на Даду:
– Я такого даже представлять не хочу.
Над столом повисла напряжённая тишина. А за окном вдали, во мраке, по тёмно-синему горизонту светилось зарево вечернего Мюнхена.
И вот… где-то далеко-далеко от Москвы, в какой-то чужой Баварии, на пустыре под Мюнхеном, в бараке для мигрантов, сидели за столом три возрастные русские бабы. И, осушив бутылочку красного, пели. Пели тихо, сдавленно, опасаясь доноса соседей. Но русская песня лилась щедро, широко и протяжно: «Ка-ли-на красная. Ка-ли-на вызрела. / Я у залёточки характер вызнала-а…» Слова родного языка ласкали женские души. Сладко парили над их головами. Касались окна и всё хотели пробиться наружу, на волю. «Характер вызнала, / Характер ой какой. / Я не уважила, а он ушёл к другой…» И тут одна из них, старшая, вдруг вскочила и, опрокинув стул, кинулась вон из комнаты. В другую. И там, упав ничком в мягкое, на гору своих мешков, горько завыла. Зарыдала, не сдерживаясь, не таясь, во весь голос. И этот безутешный плач как бы сливался со звуками родной благодатной песни, которая словно всё продолжала звучать: «Ка-ли-на красная. / Ка-ли-на вызрела…»
И увидела «небо в алмазах» (Тарханкут)Рассказ
Долгие годы я не знала, как переводится это восточное загадочное слово – «Тарханкут». И лишь с годами узнала, что в переводе с тюркского оно означает «Чёртов угол». Интересно, почему «чёртов» и почему «угол»?
Господь подарил мне такое богатство, такую судьбу, что в течение жизни мне пришлось побывать в самых разнообразных уголках планеты. В разных землях и весях. На Великой Китайской стене, на площади Тяньаньмэнь или в Париже, на изысканных Елисейских Полях, в праздничный день взятия Бастилии, рядом с трибуной самого Де Голля, до которого буквально было рукой подать. Или на острове Врангеля в Ледовитом океане, называемом «роддомом белых медведей», или на святой горе Синай в Египте, почти на жарком экваторе, у монастыря Святой Екатерины, где Моисей впервые услышал Господа Бога. И вот теперь я оказалась на Тарханкуте, в этом невероятном месте. Это, конечно, было очень давно, но сегодня я не могу не вспомнить об этом удивительном путешествии.
Такой скверной дороги, как по голым полям Тарханкута, мы не встречали от самой Москвы. Вернее, это была не дорога, а сплошные колдобины, ямы и буераки между убогих полей засохшей прошлогодней кукурузы соседних татарских колхозов. Конечно, по карте мы знали (изучали ещё в Москве), что должны встретить Тарханкутский маяк, построенный в 1816 году из светлого инкерманского камня, с лестницей в 142 ступени. Но этой исторической достопримечательности, которая осталась в стороне, мы не увидели. А от самого крупного туристического селения, Евпатории, колёса нашей «копейки» не знали нормальной дороги. А у нас с собой одна лишь запаска. И куда же это нас занесло? В какой «чёртов угол»?
Путешествовали мы втроём. Я и мой муж, художник Юрий Ракша, за рулём меняли друг друга, а сзади по-королевски, хотя и в обнимку с вещами, располагался наш приятель и сосед по дому Майлен Константиновский, автор знаменитых КОАППов (Комитет авторских прав природы) и других интересных книг о животных (Майлен родился 1 мая, и его мама, по моде тех лет, назвала его в честь праздника всех трудящихся на планете, а также в честь Ленина – вождя пролетариев). И ехали мы на Тарханкут к его другу, профессору Бельковичу, много лет изучавшему дельфинов. Он проводил исследования этих доисторических млекопитающих в естественных условиях обитания. Изучал функциональные характеристики дельфинов и их сенсорные системы.
И их миграции из просторов Чёрного моря в тревожные воды Каркинитского залива.
За время пути мы с Юрой сильно устали, хоть и сменяли друг друга за рулём. Ведь в последний раз спали нормально в придорожном кемпинге под Харьковом. А здесь, среди пустынной сухой природы, не на чем было даже глазу остановиться. Сухостой, саранча, камни. И вокруг не то чтобы магазина или какого-нибудь ларька не было, а сплошная стена пыли клубилась за нами. И даже скрипела на зубах и наводила тоску. Но наконец вдали показалась какая-то постройка.
– Ну вот, кажется, мы и приехали! – весело воскликнул наш неунывающий спутник Майлен.
А я буквально оторопела:
– Куда приехали? Мы же едем к учёным, на станцию профессора Бельковича, где делают мировые открытия.
Но оказалось, действительно мы приехали. С виду это был обычный сарай с окнами, глядящими на все стороны света. Наш Майлен торопливо выскочил из машины и кинулся к человеку, вышедшему из сарая на звуки нашего мотора.
– Сева, дорогой, привет!
– Майлен, здравствуй, дружище! Ну как, нормально доехали? – одновременно восклицали они, крепко трясли и обнимали друг друга.
За спиной появились и учёные. МНС, кандидаты и доктора, скорее похожие на бомжей. В линялых майках и шортах. Вся их бригада состояла всего-то из трёх-пяти человек. И все – помощники из отдела Бельковича. И по научной, и по бытовой части. Универсалы. По работе ли со сложными агрегатами и приборами. Или по чистке-уборке «офиса». И все, конечно, шофёры – съездить, например, в Евпаторию за едой и водой. Я даже толком и не запомнила, кто есть кто. Поскольку мне хватало общения с мужем, с весёлым остряком Майленом и с очкастым седеющим Бельковичем, атеистом-марксистом… На географической карте Крыма их точка именовалась как «Научно-исследовательская станция №… Москва – Тарханкут» (а вот номера я не помню).
Своим приездом мы, конечно, оживили их будничное существование. И хотя у них была своя машина, какой-то бэушный рафик, но наш бензин оказался очень кстати. Хотя даже воды, чтобы умыться и привести себя в порядок, шеф выделил нам совсем чуть-чуть. Пресная вода была на вес золота, вернее, серебра, поскольку Белькович умудрялся украсить даже лабораторию. Между разных сложных ультразвуковых аппаратов всегда стояла пол-литровая банка с водой и розовыми цветочками, то ли татарника, то ли иного репейника. Уж такой был эстет этот профессор Белькович.
Места для ночёвки в его «хоромах» нам всем троим, конечно, не хватило. Только любимому другу Майлену, который расположился на надувном матрасе под столом. А мы с Юрой, как прежде, ночевали в нашей уютной, стоящей при входе «копейке».
Когда стемнело, я долго не могла уснуть. Вокруг, в пространстве, всё время раздавались неожиданные звуки природы. Но это не были звуки моря. Оно было далеко внизу с его плеском волн, его приливами и отливами. А это рокотание не только рождалось, но становилось всё упрямей и громче. То ли пели цикады, мириады цикад, то ли звенели сверчки, то ли стрекотали кузнечики. Хотя днём всего этого хора совершенно не было слышно. А ночью в этом таинственном мире шла своя, совершенно особая жизнь. В ней, неизвестной, загадочной, шли свои войны, свои споры, свои слёзы и смех. Своя радость любви.
Стараясь не разбудить мужа, я тихо спустила ноги, нащупала тапочки и решила вступить в этот неведомый мир. Но, опасаясь змей, остановилась неподалёку. И долго-долго стояла так в круженье чужих неумолчных звуков. Я словно бы растворялась на этой сухой земле, на этом жарком краю света со странным названием «Тарханкут» – «Чёртов угол». Но почему он всё-таки «чёртов»? Сейчас он был загадочен и красив. Необъятная степь заканчивалась на горизонте неровной линией развалин некогда жилого татарского селения. Но почему, собственно, татарского? Может быть, генуэзского или даже греческого? Может быть, на этих, ныне мёртвых, полях колосились плодородные нивы? А на зелёных лугах паслись тучные стада? И то и дело шли дожди, воды было в достатке. Каналы, орошение. Древние глиняные, никогда не ржавевшие водоводы. И только ночное небо оставалось прежним. Оно куполом простиралось над планетой, всё в ярких проколах звёзд. Да, да. Сейчас я видела «небо в алмазах», небо, в которое сотни лет ударялись людские молитвы. На заре солнце упрямо тушило звёзды. Но ночью опять вспыхивали эти проколы.
Я оглянулась на море. В темноте его горизонта не было видно, зато лунная дорожка скользила по морским гладям от самого его края. Дорожку, которую во все времена воспевали поэты-творцы. Наверно, ещё и до древних греков, эллинов и этрусков. «Когда в прозрачной тишине / Луна скользит, лаская воду, / Когда далёкая звезда / Искрóй мелькнёт по небосводу…»
В тесных, убогих хоромах профессора Бельковича мы прожили пару счастливых недель, полных любви и гармонии. Словно в медовый месяц. Да и хозяевам были в радость. Даже провизии становилось больше, потому что мы с Юрой и Майленом на своей «копейке» то и дело ездили в Евпаторию за водой и едой.
А днём мы «работали» вместе с океанологами. Они ждали миграции дельфинов вблизи пролива. И все приборы в лаборатории были настроены, «нацелены» на это, только и ждали момента. А дельфинов почему-то всё не было и не было… Однако мы с радостью услышали их голоса, прежде записанные на плёнку. Оказывается, кроме ультразвука, слышного только этим чудо-млекопитающим, они издают много иных разнообразных звуков и голосов, которые доступны нашему уху. И профессор Белькович годами пытался расшифровать их «разговоры». Как с глиняных шумерских табличек, постичь немыслимое. Это и было его божественной задачей…
Мне в жизни лишь дважды приходилось сталкиваться с «темой» дельфинов. Здесь, в Тарханкуте, был случай второй. А первый – несколько лет назад в Коктебеле, в предгорье хребта Карадаг. Там я не раз отдыхала в нашем писательском Доме творчества (деревянные дачки, там и сям разбросанные средь зелёных акаций). А по ту сторону Карадага, в посёлочке «Биостанция», был научный центр. И там крытый бассейн, где изучали дельфинов. Из любопытства я ездила туда на автобусе по шоссе, огибая гряду скал, а однажды даже перешла пешком по тропкам через вершину Карадага.
Руководил этой биостанцией некто Занин (не помню имени). Уж и не знаю, какие он мог там делать открытия из жизни дельфинов, этих чудо-млекопитающих. Занин был человек развесёлый, многодетный, а главное, сильно пьющий. От него всегда разило перегаром. Он плохо ухаживал за подопечными. Редко и скверно кормил, очевидно воруя. Редко, не по расписанию, менял старую морскую воду на свежую. И от всего этого его дельфины болели и недоедали. Однако в неволе бассейна это не помешало им родить дельфинёнка, которого назвали Малыш.