У Занина я каждый раз покупала ведро сырой рыбы и кормила дельфинов. Ах, какая это была радость – общаться с такими умниками! Взяв зубами рыбёшку за хвост и перегнувшись через барьер, я склоняла лицо почти к самой воде. И дельфины с разных сторон, громко дыша и пофыркивая, устремлялись ко мне за гостинцем. Но первым, кто получал рыбку, был Малыш (уже переставший питаться молоком матери). А взрослые полукругом в ожидании замирали. Оказывается, дельфины – отличные родители, они были по-человечески (а может, и более) добры и мудры. И по-божески великодушны. Подплыв, Малыш первым очень робко поднимал ко мне из воды свою улыбчивую многозубую мордашку и аккуратно брал рыбку. А уж потом… потом подплывали и остальные, взрослые. А позже Малыш подплывал и без рыбы, привык… Ах, какое это счастье – погладив, ощутить ладонью их нежную, гладкую, ни на что не похожую кожу. Особенно на голове, возле носа, возле дырочки-фыркалки. Как будто рукою коснулся вечности…
Помню, на следующий год, приехав в Коктебель в отпуск, я с нетерпением, как на свиданье, отправилась автобусом на «Биостанцию» навестить своих друзей. А главное – любимца Малыша. Воображала: наверно, вырос уже. Узнает ли? Была уверена, что узнает. И, открыв высокую, как прежде, скрипучую дверь станции, первое, о чём спросила дежурного вахтёра, – о Малыше. Где он? Как он? Незнакомый старый дядька, скучая, вальяжно сидел в ободранном, кем-то брошенном кресле и курил, опершись о деревянные подлокотники. Действительно, почему на таком важном посту надо сидеть на унизительной облупленной табуретке синей окраски, а, например, не в старинном, с гнутыми ножками кресле? В кресле… это совсем ведь другое дело. Оно любому повысит авторитет. Особенно если рядом домашний термос поставить на тумбочку.
Едва взглянув на меня, вахтёр продолжал дымить (хотя, знаю, в дельфинарии курить строго запрещено). Наконец он безразлично сказал:
– А тебе-то зачем?.. – и тише: – Его давно уже нету.
– Как – нету? – оторопела я.
– А так. – Не спеша он опять затянулся. – Ещё в прошлом годе Занин его задушил.
У меня кровь отхлынула от лица.
– Как – задушил?
– Как-как… Обыкновенно… Засосало его в трубу, когда шеф воду с мужиками менял. Спускал грязную из бассейна. Ну, маленько напор и поддал. Видать, торопился. Не рассчитал. Ну малóго и засосало в трубу. Не смог выбиться… Выбраться. Не хватило силёнок…
Больше я ни разу не бывала на «Биостанции». Это был мой самый печальный в Коктебеле отпуск…
У Бельковича по утрам, до завтрака, пока все мужчины спали, для меня наступало лучшее время. Время купанья. Я стояла над скалистым обрывом, как на краю света. И три стихии: земля, воздух и вода – обнимали, окружали меня. Среди них человек был словно малый микрон, песчинка в беспредельном мире. За спиной чутко «дышала» земля. Над головой высилось бездонное небо. А впереди слепило глаза море, в котором словно купалось восходящее солнце. И щедро вспыхивало, сверкало мириадами искр. Впрочем, до моря надо было ещё добраться. Внизу, под обрывом, оно было очень мелким. Сперва – узкая жёлтая полоска песчаного пляжа, почти без прибоя. И вода мелкая, тихая, прозрачная, просвечивающая до дна. И в ней тут и там висят круглые серые, как зонты, медузы, которые разбрелись по лагуне, как стадо барашков. Наш начитанный, умный Майлен уверенно назвал их – «ризостомы» (хотя потом я узнала, что ризостомы совсем другие). Чтоб искупаться, мне надо было спуститься с отчаянной высоты по еле видимой тропке. Цепляясь руками за сухие колючки и опираясь буквально лишь на пятую точку и пятки, я всё же спускалась. И мне почему-то думалось: «Наверно, вот так же первые христиане (возможно, копты) добирались до своих пещерных жилищ, до пещер в горах Египта, Сирии, Палестины».
Поутру морская вода дивно свежа и прохладна. И до любой медузы буквально рукой подать. Порой даже хотелось похлопать её ладонью, как лошадь или корову по тугому округлому боку. Только бок этот был скользкий. Но трогать её, неожиданно твёрдую, плотную, конечно, не стоит, поскольку потом будет долго больно жечь руку. А может, эти бессмертные твари на своём языке, через жжение, хотели мне что-то поведать? Доисторическое? А я, земная тупица, их не понимала? И плавала между этих Божьих творений, стараясь их не касаться.
Интересно, а как себя с ними ведут дельфины? Встречаясь в открытом море? Такие разные сущности в одной стихии. Надо будет спросить у Бельковича и у Майлена. Уж эти умники наверняка знают.
А сколько иных чудо-эмоций, ощущений мне было подарено там… Но главное, в чём я вновь убеждалась: чувство – оно первично. Ведь это только у Бога (как мы знаем из Библии) «в начале было Слово». А у нас, людей, слабых тварей Божьих, первичным бывает чувство. У нас чувства, эмоции – начало начал. С первым отчаянно-испуганным криком дитяти, явившегося на этот свет. Всё остальное: даже мысль, даже и суть, даже и смысл бытия – это будет потом. Потом. А первое – это чувство…
Вот стоишь ты над крымским простором, и сотни чувств обуревают душу. Тебе так и хочется полететь птицей вдаль. И, распахнув руки-крылья, поймав поток ветра, недвижно и мягко лечь на него. И, замерев, острым взором оглядывая дали вокруг, по-хозяйски пари́ть. Пари́ть и лететь, лететь к горизонту, где у времени уже потустороннее исчисление…
Однако за эти полмесяца, что мы счастливо (как в медовый месяц) прожили у Бельковича, профессор так и не сделал своих победных открытий. Конечно, стаи дельфинов, подавая сигналы, не раз проплывали и вблизи, и вдали берега. Но это никак не решало тех сложных задач, что ставились перед группой учёных. И вот тогда я, именно я и тогда, решила как-то помочь им.
Их доброму делу.
У меня в машине, на приборной панели, всегда была прикреплена маленькая (на магните) путеводная иконка святого Николая Угодника. Дорогой Чудотворец всегда смотрел на меня с любовью, как бы поддерживая и укрепляя духовно. Во всём придавая сил. В общем, он стал в моей судьбе и свидетелем, и соучастником… Во всяком случае, я уверена, именно благодаря помощи этого великого святого в моей долгой жизни водителя ни разу не случалось ни проблем, ни аварий. Вот и теперь я забрала из машины эту копеечную, но намоленную бесценную иконочку на магните. С опаской оглядываясь по сторонам, прошла в лабораторию (святая святых станции) и с радостным трепетом прилепила её на какой-то важный ультразвуковой аппарат. Лишь железо звонко щёлкнуло по железу. «Ну, теперь, Николушка, старайся им помогать». Я очень была довольна собой. Однако в тот же день иконка из лаборатории исчезла. И вечером за общим ужином о ней почему-то никто ничего не сказал. Ну ни слова. Я тоже молчала. Но с огорчением думала (да и сейчас думаю): наверно, атеист-профессор не Божией святости испугался, а попросту особенных свойств магнита. Его тянущих, «притягательных» сил. Или каких-то иных – мешающих, «разрушающих»… Не знаю, не знаю… Я ведь гуманитарий…
Интересно, а где теперь моя чудо-иконка? Жива ли? Где и кому теперь служит всесильный Угодник?..
Вскоре мы уезжали из Крыма – в Москве ждали дела. Шумно и горячо со всеми прощались возле убогих стен этого храма науки, обещая друг другу обязательно встретиться. Дома. В конце сезона. Но, как часто это бывает, так и не встретились.
Умер профессор Всеволод Михайлович Белькович осенью 2016 года. Не где-то в экспедициях (которых у него было множество и в Крыму, и на Кавказе). Умер в своей постели. Так и не успев решить всех задач, ответить на многие поставленные им же себе вопросы. Например, по поводу «сенсорных систем и функциональных характеристик дельфинов». Воистину пути Господни неисповедимы! А скорее, даже таинственно-непостижимы.
Однако я глубоко благодарна этому высоколобому учёному человеку за то, что однажды он открыл мне тот уголок земли с его чудо-дарами. Этот край света с древним и несправедливым названием «Чёртов угол» – «Тарханкут».
История этюдника ВаснецоваЭссе
Мне очень повезло с моими соседями. Мы дружны. Не всем выпадает в жизни такая удача. Буквально через стенку живёт семья Михаила Ножкина, известного всей стране актёра и барда (по фильмам «Ошибка резидента», «Судьба резидента» и т. д. и многим стихам и песням). «Ещё немного, ещё чуть-чуть. / Последний бой, он трудный самый. / А я в Россию, домой хочу, / Я так давно не видел маму!..» А за стеной рядом живёт его невестка – моя подруга, тоже актриса, Лидия Кудрявцева, и тоже человек очень талантливый и православный.
И вот однажды, зайдя к ним, я слышу:
– Лид, а Лид! Ну сколько лет может стоять тут эта старая, заляпанная краской коробка? Уже надоела. – Это спрашивает Лиду её мама, вытаскивая из платяного шкафа фанерную коробку на длинном ремне.
– Мам, ну ты же знаешь, никакая это не коробка. Это этюдник великого живописца Аполлинария Васнецова. И, пожалуйста, оставь его в покое, он там никому не мешает.
Я и раньше знала про этот этюдник, редкий раритет, который хранился у Лиды в квартире. Это действительно был этюдник великого художника Аполлинария Васнецова, подаренный в годы войны Лидиному отцу внуком мастера. Там им даже сделана дарственная надпись и автограф самого Аполлинария, младшего из братьев Васнецовых. А отец малышки Лиды служил тогда директором Третьяковки, которую в грозные годы Отечественной войны собирались эвакуировать за Урал. И вот этот этюдник отцу моей соседки подарил сам внук Аполлинария.
– А может, тебе стоит позвонить в Третьяковку? – спрашиваю я. – Порадовать их таким сохранившимся раритетом?
– Да я уже как-то звонила, предлагала, – отвечает мне Лида. – Там ведь директорша Трегулова, мусульманка эта из Штатов, поклонница абстракции, декаданса. Не нужен он им. Говорит: «Не покупаем мы такого. И вообще вещественные экспонаты не принимаем, хранить негде».
Но я не унимаюсь. Меня волнует такая несправедливость и судьба этюдника. Я ведь знаю цену истории.
– А может быть, предложить в Вятку, в музей имени братьев Васнецовых? Это как раз законное место для такой ценности. И музей в Вятке мне знаком. – И улыбаюсь шутливо. – Я у них там в зале в четырёх позах стою.