другого, взрослеющего, страдающего до слёз. Даже плачущего вместе с другими, чужими людьми. И бабушка – уже чуть слышно: «…Лишь один – спокойно-величав, / Из толпы вперёд выходит смело, / И кричит он Богу: „Ты неправ!..“». Моё сердечко опять стучит: «Вот молодец! Вот смельчак!» Я словно вижу его, невиданного. Неужели справедливость не победит? Не случится?.. И… представляете?.. Она случилась и победила. А бабушка, уже засыпая, чуть шепчет: «Он умолк, и чудо совершилось: / Чтобы снять алмаз они смогли, / Изваянье Будды преклонилось / Головой венчанной до земли…» И сердечко моё наконец ликует, стучит – вот она, радость добра и любви!
А вокруг тишина. Мысли и чувства замерли. Всё замерло. В темноте тесной спальни лишь слышно, как за окном гудит резкий ветер. Там весь город накрыла военная ночь жуткого 1941 года. И сегодня над головами, по радио пока не слышно рёва воздушной тревоги. И над крышами не гудят, как вчера, чёрные ряды самолётов, вражеских мессеров-фокеров. В стылом небе виднеются лишь продолговатые пятна аэростатов – спасительных, заградительных. И где-то на окраинах, на аэродромах Быкóво и Тушино, стоят наготове, дрожа, как на старте, советские ястребки – истребители-победители. Готовые сорваться и защитить нас от смерти…
P. S.
Вот так нежданно-негаданно в ночном переулке Москвы, в узкой спаленке, неразумное дитя сделало свой первый шаг. Шаг на пути в мир, в будущее. В свою судьбу. А эту судьбоносную сказку, схожую с песней, про далёкого бога я запомнила навсегда. И потом, став уже человеком взрослым и побывав в Индии, разузнала, что автор её строк – мудрый русский писатель-эмигрант Дмитрий Мережковский (его книги: «Павел I», «Египетские романы», «Царь Димитрий», «Христос и антихрист» и др.). И его, чудом уцелевшего в революцию от расстрела и уехавшего в Париж, почему-то было запрещено изучать в школах советским детям. А зря, очень зря. Его чудо-книги надо серьёзно и глубоко изучать и сегодня.
Обнажённая на мехуЭссе
«Я хочу подарить тебе шубку». Какая волшебная фраза! Не правда ли?.. Ну какая женщина не мечтает услышать её от любимого человека? Вот и моя молоденькая стройная мама, конечно, мечтала об этом… Хотя время тогда было суровое, послевоенное, нищее. И мама зимой носила жакет, перешитый из потёртой бабушкиной цигейковой шубки. А потом из этого маминого жакета бабушка перешила шубку и мне, и я долго ходила в ней в школу. Но при всём этом у нас в семье жила главная необъятная радость. Папа-танкист вернулся с фронта домой! В наше Останкино. И, слава Богу, живой-здоровый и даже не раненый. И теперь, демобилизованный, на наше счастье, служил в сельхозминистерстве, в отделе механизации. Но я долгожданного папу почти не видела. Он вставал очень рано (когда я, малышка, ещё спала) и ехал два часа на трамваях с пересадками в своё министерство, в многоэтажное здание на Садовом кольце, угол с Орликовым переулком (модерновая чудо-архитектура Щусева). А домой возвращался поздно, уже затемно, когда мама укладывала меня спать. А мне так хотелось с ним пообщаться, поиграть, потрогать его, красивого героя войны – гвардии капитана…
Но самым горьким в семье было другое. Очень долгие, почти, мне казалось, как в войну, расставания с ним. Его начальство то и дело посылало папу в командировки. На неделю, две, а то и на месяц. Он (до войны выпускник факультета механизации ТСХА) считался большим специалистом-агрономом. И в министерстве занял высокий пост «инспектора по Сибири». И, улетев туда, за Урал, присылал нам с мамой письма и телеграммы. А порой, чтобы поговорить, хотя бы услышать родные голоса, папа вызывал нас на переговоры. И мы с мамой, нарядившись как на свиданье (я с дежурным бантом на голове), ехали к нужному часу, согласно повестке, в центр города, на переговорный пункт (тогда и в помине не было никаких смартфонов и иных средств связи). И вот, напряжённо слушая объявления, мы смирно сидели там, в зале, в очереди вдоль стен, пока вдруг не раздавался над головами, уже нам, железный голос невидимой женщины: «Ожидающие Красноярск! Пройдите в шестую кабину. Связь – три минуты… Повторяю. Ожидающие Красноярск…» Мы срывались и кидались за стеклянную дверь, в душную кабину № 6 (там только что кто-то говорил с Сочи). И мама, схватив с большого аппарата на столике чёрную, ещё тёплую трубку, начинала кричать, словно за горизонт: «Женя! Женя! Это ты?.. Это я, Женя… Это мы!..»
Однажды в ответ она услышала любимый голос: «Нинуська… Нинуська. А я тут тебе шубу купил. Такую знатную, тёплую шубу. Только я её почтой отправлю. Посылкой. Так что жди». И мы стали ждать.
Однако папа приехал раньше, чем пришла долгожданная посылка. И мама всё спрашивала: «А из какого меха? Песец, белка, каракуль? А цвет какой? Чёрный, белый, серый?» А папа загадочно отвечал: «Сама увидишь…»
И вот в почтовом ящике появилось долгожданное извещение. Папа сам получил её, тяжёлую, и привёз домой на санках. С замиранием сердца мы смотрели, как папа гвоздодёром вскрывал большой ящик из досок. И вот наконец-то он радостно и торжественно вынул подарок, встряхнул его и накинул на мамины плечи. А она буквально сразу утонула в этом меховом чуде. Резкий, незнакомый запах дикого зверя сразу наполнил комнату. Я же залилась звонким смехом. Это была огромная доха в пол из бурых оленьих шкур, которую обычно на севере носят зимой сторожа-охранники, обходя с дробовой берданкой хозяйственные склады. Из огромного воротника очень смешно выглядывала растерянная мамина головка. Мне всё это было очень смешно. А папа нисколько не смутился: «Ну вот видишь, Нинуська, тебе из этой дохи не одна, а целых четыре шубки получится». Но мама молчала, испуганно выглядывая, словно из хомута.
Эта огромная шуба из оленьего меха многие годы «прожила» в нашем доме. Каждый год мама старательно проветривала её во дворе, била колотушкой и перекладывала на дне сундука газетами, пропитанными керосином от моли. Но длинный жёсткий олений мех не ела даже моль. И этот подарок сохранился надолго и пережил и папу, и маму. Уже когда мы с моим мужем, художником Юрой, жили в новой кооперативной квартире на Преображенке и хранили шубу в мешке на антресолях, он однажды сказал: «А давай, Ирок, мы запечатлеем этот чудо-подарок на века? Напишем картину на полотне маслом». Я засмеялась, спросила в шутку:
«Это что, будет вроде как у Леонардо да Винчи средневековая „Дама с горностаем“?» И муж загадочно улыбнулся: «Не знаю… Не знаю… Посмотрим, что выйдет».
И он-таки посмотрел. Навсегда запечатлел меня уже в новом времени, именно на том самом легендарном толстом меху, но, конечно, без горностая. И назвал эту свою щедрую композицию – «Обнажённая на меху».
Так что – «Налетай, не скупи́сь. Продаётся живопи́сь».
СамопискаПсихологический этюд
Сперва я хотела назвать этот рассказ «Ручка» или «Авторучка». Но отказалась. Очень уж «в лоб». И решила назвать «Самописка» (я люблю названья с интригой, с изюминкой). Слово, конечно, старое, отживающее. И захотелось его сохранить для читателя, продлить ему жизнь. «Самописка»… Что? Она сама, что ли, пишет? Ну, не совсем, конечно, сама, а частично. Словно кто-то ей сверху подсказывает, с неба диктует. Вот и оставила название – «САМОПИСКА».
Сегодня, да и всегда в каждом доме живут любимые вещи. Предметы. Удобный старинный нож, например, или ложка. Кресло. Книжный шкаф или лампа. Они несут в себе память о прошлом, судьбы, привычки близких людей, которые уходят корнями в глубину семейного рода. Есть такие предметы и в моём доме. Например, обожаю нож, не просто бабушкин, а даже прабабушкин, века девятнадцатого, с тонким лезвием, который и сегодня режет лучше других, точнее других. Пусть даже и современных, и красивых, и раззолотых.
Есть и среди мебели любимые памятные предметы. Конечно, уже доживающие свой век. Например, тумбочка с потайным ящичком на ключике. Или туалетный столик с зеркалом времён Льва Толстого. Или кресло – модерн начала двадцатого века. У моих дорогих бабушки и деда, живших на Таганке, тоже были любимые предметы. И в первую очередь это два главных «ковчега» в столовой. Буфет с посудой внутри – это бабушкин мир, а напротив письменный стол с настольной лампой, книгами, документами – это мир дедушки.
Внизу буфета белел дорогой фарфор: блюда, супница с фигурными ручками, соусники. Но главное – аккуратные стопки различных тарелок по двенадцать штук (то есть дюжина. А были и по две дюжины, и по полдюжины. Сервизы большой, малый, двойной. Тарелки – закусочные, глубокие, мелкие, десертные). А на бабушкином сервизе сбоку и по краям цвели цветы с одинаково яркими чудо-ромашками и синими васильками. И казалось, весь первый «этаж» буфета был забит васильками и полевыми ромашками, но пахло почему-то не цветами, а хлебом и сухарями.
А выше, на уровне живота, два глубоких ящика с сервировкой. Один с праздничной, другой с повседневной. Над ящиками в этом бабушкином мире, словно в высотном доме, располагалась столешница под кружевной салфеткой, с зеркальным углублением у задней стенки. Но мне, малышке, был особенно люб «верхний этаж» (кондитерский), где за разными дверцами стояли кофейный и чайный сервизы с чашками, сахарницами, стаканами в серебряных подстаканниках. А рядом разноцветные варенья в вазочках на разновысоких ножках, конфеты, цукаты. И от каждой дверцы свой ключик на звенящей связке в кармане бабушкиного фартука.
Буфет стоял справа от входной двери, выходящей в коммунальный коридор (где соседями были ещё две семьи). А двухтумбовый дубовый письменный стол (дедушкин мир), опирающийся на половицы массивными львиными лапами, стоял напротив буфета, через комнату, вдоль высокого окна, смотрящего во двор по Ульяновской улице. Ныне название улицы, слава Богу, вернули. Теперь она называется, как и раньше, Николоямская. И главным на столе был, конечно, письменный прибор на мраморном основании. Две хрустальные чернильницы, полные лиловых чернил, и бронзовый медведь, уже столетие сидящий между ними. А рядом на таких же мраморных основаниях помещались пресс-папье, подсвечник, пепельница и даже лежал нож с мраморной ручкой для разрезания бумажных страниц. Стакан был полон тонко заточенных разноцветных карандашей (дедушкино хобби). И тоненькая деревянная ручка с пёрышком «лягушка» для чистописания. Бронзовый медведь с доброй мордой по-хозяйски следил за порядком и на столе под зелёным сукном, и во всём доме.